Тысяча кораблей

Глава 10 Брисеида и Хрисеида

Никто не уточнил, о дочери какого жреца речь, хотя в Трое было множество жрецов со множеством детей. Но если кто-то упоминал дочь жреца, то всегда имел в виду Хрисеиду из семьи Хриса. Кому еще хватило хитрости сбежать из осажденного города и хватило беспечности угодить в греческий плен?

Греки тогда зарезали юного пастуха, с которым она тайком встречалась за городом и который пас стада на предгорьях. Парень смертельно боялся, что враги заметят его в лунную ночь и прикончат, забрав себе животных, чтобы утолить голод. Но он не делился с Хрисеидой тревогами: будучи робким, он все же не хотел выглядеть трусом в глазах девушки, которая казалась совершенно бесстрашной. А потому, когда однажды ночью двое греческих лазутчиков, рыскавших под городскими стенами, точно ласки в поисках птичьих яиц, все-таки обнаружили влюбленную пару, для Хрисеиды это стало полной неожиданностью.

Пастуха убили именно так, как он опасался. Но девушка не видела, как из его груди хлынула кровь, поскольку было слишком темно и она выронила факел, когда на них напали. На сырой земле пламя тут же погасло. Хрисеида лишь чувствовала на теле грязные мужские руки, когда ее тащили в греческий стан. Она была напугана, но не закричала, ибо куда больше боялась презрения троянцев, чем жестокости греков, хоть и понимала, что это глупо. Девушка вспомнила о сладких, мягких губах пастуха, и сердце пронзила боль оттого, что она никогда больше не поцелует их.

Пока ее тащили от города к побережью, Хрисеида заметила священный огонь, горевший в храме Аполлона внутри троянской цитадели. В этот час ее отец совершал службу. Боль, которую девушка испытывала после потери пастуха, удвоилась, когда Хрисеида призналась себе, что вдобавок к этому покинула отца.

Широкоплечий, черноволосый Хрис был жрецом Аполлона; жена его умерла при родах. С появлением на свет ребенка ее жизненные силы иссякли. Изможденная, поседевшая, со спутанными прядями, облепившими бледные щеки, жена жреца умерла, когда дочери не было и дня от роду. Убитый горем вдовец не имел склонности к отцовству и отдал так и не получившего имени младенца кормилице, не сказав, как поступить: растить его или оставить умирать на склонах Иды. К тому времени, когда горе жреца утихло и он мог выносить присутствие девочки, чужие люди уже дали его дочери имя Хрисеида, то есть дочь Хриса.

Хрисеида пошла в мать: темные волосы, рассыпавшиеся по плечам, почти черные глаза, золотистая кожа и грациозная, как у танцовщицы, походка. Однако мать была терпеливой, покорной женщиной, вечно сидевшей в углу с челноком в одной руке и шерстью в другой, Хрисеида же отличалась ослиным упрямством. Говорили, что в детстве ею овладел беспокойный дух, ибо ничем другим нельзя было объяснить, почему, если в Трое случались какие-то неприятности, в них всегда оказывалась замешанной Хрисеида.

А теперь она угодила в беду за пределами города. Нынешнее поколение юных троянцев выросло в осаде и не знало другой жизни. Для Хрисеиды, которой в десятый год войны исполнилось всего шестнадцать лет, Троя являлась одновременно и домом, и тюрьмой. Но, в отличие от дочерей Приама — Поликсены и прочих, — она не желала торчать в заключении. Город пронизывали тайные тропы, способные вывести смельчака, которому хватило дерзости отыскать их, на окрестные луга. Хрисеиде и в голову не приходило, что другие сыновья и дочери Трои вовсе не стремятся сбежать из города или что секретными тропами не пользуются не по неведению, а из страха.

Одна из таких тайных троп вилась под городскими стенами за храмом Аполлона, где проводил дни отец девушки. Именно по ней Хрисеида однажды выбралась на волю и познакомилась со своим пастухом. Она ощутила новую волну тоски по юноше с мягкими губами, а затем острый приступ гнева на отца, который, служа своему богу, оставил скучающую и изобретательную дочь без присмотра. Хрис знал, что девушка склонна к озорству; она часто попадалась на этом. Однажды главный жрец даже побил Хрисеиду за то, что та играла с козлятами, которых держали близ площадки для жертвоприношений. «Это не домашние любимцы, — кричал жрец, хлеща девушку большими квадратными ладонями по лицу и рукам, — а священные животные! Как смеешь ты осквернять их своими ребяческими ласками?» Хрис стоял рядом и наблюдал, как бьют его дочь. Хрисеида не сразу разгадала выражение его лица, но в конце концов заключила, что отцу стыдно за нее. И все же он позволил ей развлекаться самостоятельно, прекрасно понимая, что она нарвется на неприятности. Хрисеидой овладела новая мысль: возможно, отцу безразлична ее участь. Возможно, она слишком часто испытывала его терпение и окончательно вывела его из себя.

Хрисеида задумалась, не стоит ли попытаться сбежать от греческих лазутчиков, явно не способных развить такую же скорость, как она. Но, страшась разочарования, которое появится на отцовском лице, когда он увидит беглянку, и памятуя о его прошлых унижениях, когда дочь ловили на более мелких проступках, девушка не решилась на побег. Горькие размышления отвлекли Хрисеиду, и она не заметила, как замедлила шаг. Тут один из греков ткнул ее в поясницу, пребольно ущипнув, и расхохотался, когда она взвизгнула.

Девушке пришло в голову, что страх огорчить отца оказывал на ее поведение куда большее влияние, чем все прочее. С тех пор, как Хрисеида наткнулась на подземный ход под стеной, она часто исследовала окрестные луга и предгорья, прячась за деревьями и скалами, чтобы ее не заметили троянские караульщики или горожане, которые могли нажаловаться Хрису. Однако она даже не задумывалась, что греческие солдаты способны схватить ее и зарезать прямо на месте, оросив ее кровью травянистые кочки на песке. Как не задумывалась она, что попасть в плен к грекам еще хуже, чем пасть от их рук.

Когда Хрисеиду привели в греческий стан, ее оглушили неумолчный гомон и крики, но она почти не разбирала, о чем говорят окружающие. Был ли то другой язык или просто малопонятное наречие? Девушка не могла сказать наверняка. Мужчины были вооружены и закованы в доспехи: лязг металла так резал слух, что у нее свело зубы. В конце концов Хрисеиду подтащили к шатру и втолкнули внутрь. Она прищурилась от тусклого света факелов и закуталась в плащ. Шатер был полон женщин, других пленниц, которые сгрудились в кучу и обнимали друг друга, словно защищая от холода. Дочь жреца вглядывалась в их лица в надежде увидеть знакомых. Но все ее подруги и родственницы оставались в безопасности внутри городских стен, где должна была сейчас находиться и она. Пленницы были ей чужими, и ни одна не заговорила с девушкой.

Внимание Хрисеиды привлекла высокая стройная женщина с ярко-голубыми глазами, сидевшая вместе с остальными, но почему-то казавшаяся отстраненной. У нее были необыкновенные волосы, напоминающие золото в отблесках костра, и бледная кожа. Она походила на хрисоэлефантинную[13] статую Артемиды в храме рядом со святилищем Аполлона, где служил жрецом ее отец. Но статуя была произведением ремесленников, которые позолотили камень, раскрасили одеяния, покрыли лицо скульптуры тонким слоем слоновой кости, а глаза — пластинками лазурита. Хрисеида считала, что в жизни не существует ничего прекраснее каменной Артемиды, но теперь поняла, что изваяние — лишь бледная копия голубоглазой красавицы или кого-то очень похожего на нее. Дочь жреца решила, что лучше держаться поближе к этой живой статуе и тогда все будет в порядке. Она осторожно подошла к красавице, стараясь не дотрагиваться до ее волос.

— Где тебя нашли? — спросила Хрисеиду одна из женщин. Она сидела в тени, против света, и потому был виден лишь ее силуэт.

Девушка не сразу сообразила, что понимает обращенный к ней вопрос: у незнакомки был сильный акцент, однако говорили они на одном языке.

— На краю луга, — ответила Хрисеида. — У подножия горы.

Выражение лица высокой красавицы не изменилось. Женщина, сидевшая в тени, повернулась к Хрисеиде и уставилась на нее. Беглянка видела только отблески факелов в зрачках незнакомки, но ощущала ее раздражение.

— Ты не пастушка, — промолвила женщина, — это сразу видно, достаточно лишь на тебя посмотреть. Ты ведь из Трои, не так ли? Почему же тебя поймали за городскими стенами?

— А откуда забрали тебя? — ответила Хрисеида вопросом на вопрос.

— Из Лирнесса, — сообщила женщина. — Мы все из Лирнесса и Фивы[14].

Хрисеида помолчала.

— Это где-то поблизости?

Женщина фыркнула:

— Ты, верно, до сегодняшней ночи ни разу не бывала за пределами Трои?

Хрисеида не стала упоминать про свои предыдущие прогулки вокруг города: непоседливый нрав вряд ли произведет на этих женщин такое же впечатление, как на троянских сверстниц дочери жреца.

— Нет, — продолжала собеседница Хрисеиды, отвечая на ее вопрос, — до Лирнесса скакать целый день. Греки совершали набеги на окрестности, одновременно пытаясь расколоть крепкий орешек, каким оказался твой город. Чтобы прокормиться, им приходилось грабить другие селения. Они опустошили все города отсюда до Лирнесса. — Ее голос смягчился. — Неудивительно, что ты не слыхала о местах, которые греки разоряют сейчас. С каждым годом они закидывают сети все дальше. Эти разбойники не успокоятся, пока не захватят чужое добро и не сожгут все, что не смогут унести с собой.

— Значит, именно так они поступили с вашим городом? Разграбили и сожгли? Разве ваши мужчины не встали на защиту? — спросила Хрисеида. Кто эти бедняжки, брошенные на произвол судьбы? Похоже, троянские воины, в том числе и ее отец, гораздо храбрее мужей и сыновей этих женщин.

— Какие мужчины? Всех наших мужчин перебили!

— Всех? — протянула Хрисеида. Отец не раз говорил, что греки сражаются ничуть не лучше других. Они не храбрее, не сильнее, не ближе к богам. Неужели отец лгал?

— Похоже, тебе почти ничего не видно из-за городских стен Трои, — проворчала женщина. — Такой у греков обычай: мужчин убивают, женщин и детей угоняют в рабство. Подобная участь ждет весь полуостров. Так поступят и с Троей, когда велят мойры.

Хрисеида покачала головой. Этот день не придет. Ее отец каждое утро приносил жертвы Аполлону, а он лишь один из множества жрецов в троянских храмах всех богов. Высшие покровители не покинут Трою, в которой столько благочестивых служителей культа. Быть такого не может.

— Ваши стены не смогут вечно сдерживать греков, — добавила незнакомка. — Возможно, ты первая троянка, взятая в плен, но предрекаю, что не последняя. А когда придут за твоими сестрами и матерью (Хрисеида не стала ее поправлять), от троянских мужчин помощи будет не больше, чем от лирнесских. Воин не может сражаться, если лежит на земле мертвый, а силы греков настолько превосходили наши, что у нас не было ни малейшей надежды. К нам вторглось не греческое войско, а сущая чума.

— Я сожалею о твоих потерях, — произнесла Хрисеида фразу, не раз слышанную от отца.

Женщина отрывисто кивнула.

— Потери постигнут и остальных. Прибереги сочувствие для самой себя.

Хрисеида отвела взгляд и невольно посмотрела на высокую красавицу с голубыми глазами.

— Я сожалею о потерях каждой из вас, — повторила она.

Златовласая статуя наконец повернулась к ней и, казалось, впервые заметила новую пленницу.

— Спасибо, — откликнулась она. Голос у нее был низкий и мягкий, а акцент менее гортанный, чем у предыдущей собеседницы Хрисеиды.

— Можно сесть рядом с тобой? — попросила девушка.

Женщина в тени ответила от имени статуи:

— Можешь сидеть где угодно, троянка. Утром мужчины нас разлучат. И остальное будет уже не важно.

— Значит, только на сегодня, — сказала Хрисеида. Она убедила себя: если исполнится ее единственное желание, то и участь станет менее печальной. — У меня больше никого нет, — добавила она.

Живая статуя похлопала по земле рядом с собой, и они сели вместе.

— И у меня никого нет, — тихо промолвила красавица.

— Никого? — переспросила Хрисеида. В душу к ней закралась неуместная радость. Раз эта женщина тоже одна, Хрисеида, как ни парадоксально, чувствовала себя менее одинокой.

Женщина покачала головой. Вблизи она уже не походила на мраморную статую: теперь Хрисеида могла разглядеть крошечные золотистые волоски у нее на коже.

— Он убил всех, — ответила красавица. — Моего мужа, отца и трех братьев. Они сражались, защищая наш дом, а он их срезал, точно пшеничные колосья.

Голос у нее был до странности мелодичный, и даже когда она рассказывала свою ужасную историю, Хрисеиде временами чудилось, что она слушает поэму, песню о другой женщине, другой погибшей семье. Ей невыносимо было думать, что столь прекрасное создание пережило такие жуткие испытания.

— Все случилось в мгновение ока. Только что они стояли, вооруженные и готовые к нападению. А потом оказались на земле, все разом. Сперва я решила, что они дурачатся. Знаешь, ведь кровь начинает вытекать из-под убитого не сразу.

Так вот что произошло с пастухом? У него тоже не сразу хлынула кровь? Хрисеида не могла заставить себя прервать женщину, потерявшую так много по сравнению с ней самой: ведь Хрисеида лишилась только дружка и только сегодня вечером; при воспоминании о пальцах пастуха, обхвативших ее запястье, девушка до сих пор ощущала тепло на коже. Она почувствовала, как у нее защипало глаза, но не позволила унынию овладеть собой, потому что не хотела отвлекать собеседницу от повествования.

— За мгновение до того, как это случится, человек еще может быть жив. Но потом под ним растекается целая лужа, огромнее, чем ты можешь себе вообразить. Он убил их всех, как и предрекали люди. Я уже решила, что лишилась всей родни, когда увидела седовласую женщину, обезумевшую от горя, точно менада, и бросившуюся под ноги его лошади. У нее и оружия не было. Не знаю, что она пыталась сделать. Сбросить всадника, убить, покончить с собой? Его лошадь даже не остановилась. А он лишь чуть отклонился вправо и едва шевельнул рукой с мечом, после чего женщина тоже рухнула наземь с пронзенной шеей. Сначала я не поняла, что он убил мою мать. Она лежала на затвердевшей, сухой земле рядом с мужчинами, которых потеряла. И когда я говорю тебе, что у меня ничего не осталось, знай: это правда. Греки схватили меня еще до того, как я успела бросить хотя бы на одно тело горсть земли, так что у меня нет даже этого.

Хрисеида пристально оглядела красавицу: глаза у нее не опухли, она не рвала на себе волосы или платье. Женщина разгадала ее взгляд и пояснила:

— Греки не увидят моего горя, они этого не заслужили. Я буду оплакивать родных только в одиночестве.

— А если ты никогда не останешься одна? — спросила Хрисеида.

— Тогда я буду скорбеть в глубокой ночи, когда никто не увидит. Как тебя зовут, дитя?

— Хрисеида, — сказала дочь жреца. — А тебя?

— Брисеида, — ответила голубоглазая красавица.

Когда небо начало светлеть, Хрисеида лежала, прижавшись к спине Брисеиды. Девушка так и не заснула. Ей никогда не доводилось бывать в столь многолюдном женском обществе; безвременная смерть матери привела к тому, что Хрисеида выросла в нередко пустовавшем доме. Она всегда мечтала о сестре, почти так же сильно, как о матери. Ночь девушка провела, размышляя о родных Брисеиды, об их телах, оставшихся непогребенными. Теперь души несчастных, должно быть, бродят по берегам Леты: им нечего дать перевозчику, чтобы переправиться через реку и войти в царство Аида, пока кто-нибудь не сжалится над ними и не бросит на их трупы хоть несколько пылинок. Долго ли им придется ждать?

Но Брисеида была верна своему слову, она не рыдала и не причитала, а молча расстелила на земле плащ и похлопала по нему: здесь снова нашлось место для Хрисеиды. Девушка свернулась калачиком рядом с новой знакомой и ощутила тепло, исходящее от ее тела. Золотистые волосы благоухали травами и еще чем-то родным и знакомым: естественный, умиротворяющий запах.

Греки дали болтливой женщине, с которой Хрисеида разговаривала прошлой ночью (девушка так и не узнала имени незнакомки), пищу и воду. Та приготовила для пленниц теплый безвкусный бульон, который Хрисеида тем не менее съела. Когда полы шатра наконец распахнулись и двое мужчин приказали всем выйти наружу, женщины испытали облегчение, потому что ожидание завершилось.

Стражники построили пленниц в один ряд сообразно порядку, который был важен для них, но не для самих женщин. Порой греки пускались в споры, кто должен стоять слева или справа от очередной соседки Хрисеиды. Пожилых женщин разместили дальше всех от девушки, и она было решила, что их строят по возрасту. Однако предположение оказалось не вполне верным: Брисеида неизменно оставалась рядом, хотя среди пленниц были две девушки заметно ближе к Хрисеиде по годам. После нескольких перетасовок троянка оказалась в самом начале ряда. Она немного понимала речь мужчин, но из-за беглости разговора и гортанного произношения ей трудно было уследить за смыслом.

Хрисеида перенесла внимание на лагерь, простиравшийся по обе стороны от нее до самого моря, и на корабли, приплывшие в Трою много лет назад. Шатры жались друг к другу, грязные, потрепанные непогодой, перемежаясь тесными загонами с голодным на вид скотом. Девушка обернулась и увидела защитные укрепления на северном краю лагеря: ряд острых деревянных кольев, нацелившихся на город, ее родной город, будто стрелы. Тут один из солдат схватил ее за руку и рывком развернул к себе. Хрисеиде удалось подавить вскрик, и она подумала, что ее выдержка произведет впечатление на Брисеиду. Если женщина, столько потерявшая, способна сохранять хладнокровие, то Хрисеида тоже сумеет.

Они стояли в ряд, ожидая, когда солнце прорвется сквозь утреннее облачко и осветит их безжалостными лучами. Хрисеида оглядела шеренгу женщин и заметила страх в их глазах. Некоторые даже не пытались его скрыть: они рыдали в открытую, расцарапывая себе кожу и выдирая волосы. Хрисеиде в глубине души хотелось последовать их примеру, заголосив по отсутствующему отцу и несчастному пастуху. Но она не покажет этим людям, врагам Трои, свой страх. Она дочь своего отца, и ни один грек не увидит ее плачущей.

Наконец глашатай поднес к губам рог и протрубил. Мужчины появились не все разом, но подходили понемногу, со всех сторон, и начали собираться перед Хрисеидой. Воины шли группами, держась себе подобных — в такой же одежде, с таким же оружием, из тех же мест. Хрисеида попыталась вспомнить названия греческих племен, которые ее отец проклинал в мольбах Аполлону: беотийцы, мирмидоняне, аргивяне, этолийцы. Они выглядят уставшими от сражений, как и троянские мужчины, подумала дочь жреца. Лица и руки многих покрыты пылающими рубцами. Еще больше воинов хромают от ран, которые не видны.

Хрисеида смотрела поверх злорадных физиономий греческих солдат, столпившихся перед женщинами. Она взирала на их корабли. Быть может, ее посадят на один из них и отправят в Грецию? Это соображение казалось нелепым и в то же время единственно верным. Девушка понимала: нельзя позволять себе думать о том, что ее, вероятно, навсегда увезут из Трои и она больше не увидит ни дома, ни близких. Она сосредоточилась на корабле и стала размышлять, каково это: пересекать океан. Дочь жреца никогда не плавала по воде и не помнила даже, чтобы когда-нибудь окунала руку в море. Привозил ли ее отец в раннем детстве на побережье? Образ отца, стоящего в своем жреческом облачении над ребенком, играющим на мелководье, казался противоестественным. Он не единожды говорил: Хрисеида рождена, чтобы разочаровывать его, и дочь неизменно оправдывала ожидания.

Девушка услышала, как по толпе мужчин пробежал ропот. Прибывали самые последние греки — по предположению Хрисеиды, вожди племен. Они казались выше своих воинов; у них были могучие шеи и руки. Возможно, они просто увереннее держатся, подумалось ей. И одежда у них была свежая, без неряшливых заплат. Должно быть, один из них и уничтожил семью Брисеиды: в истории, которую рассказала красавица, речь шла о великом воителе, человеке немыслимой быстроты и жестокости. Он не мог быть рядовым бойцом. Хрисеида оглядела толпу, пытаясь угадать, кто же он. Однако в это мгновение она сообразила, что каждый вождь наверняка убил одного из тех, кого она знала на протяжении последних девяти лет: двоюродного брата, дядю, отца друга. Внезапно ей пришло в голову, что бессмысленно гадать, кому тебя отдадут, тому или иному мужчине, когда все они одинаково отвратительны. Вместо этого, решила девушка, лучше она попросит за Брисеиду. Пусть бедняжка не достанется человеку, который отнял у нее все.

Но если боги и были рядом, они не пожелали внять Хрисеиде. Глашатай говорил медленнее, чем прочие греки, и громче, чтобы его услышали стоявшие в последних рядах. Сейчас будут вручены трофеи предводителям, отличившимся в недавних набегах, объяснил он. Мужчины радостно зашумели.

— Сначала микенскому царю! — крикнул глашатай. — Агамемнону.

Его слова потонули в море воплей, не все из которых, как показалось Хрисеиде, были одобрительными. Прямо перед девушкой появился коренастый человек с острым мыском седеющих волос. Она знала, что это самый могущественный из греков. Царь царей, брат Менелая, чья жена теперь укрывалась в троянской крепости со своим возлюбленным Парисом. Именно Агамемнон собрал греков в поход против Трои. Легким взмахом руки царь утихомирил своих аргивян и выступил вперед.

— Агамемнону, — повторил глашатай, — греки предоставляют право первым выбрать рабыню.

Царь едва взглянул на выстроившихся перед ним пленниц.

— Я возьму эту, — объявил он, кивнув в сторону Хрисеиды.

Грубая рука схватила ее сзади и подтолкнула к царю аргивян. Мужчины захохотали, когда Хрисеида споткнулась, но ей удалось удержаться на ногах. Девушка ощутила резкую боль в ноге, но лишь порадовалась, потому что это ненадолго отвлекло ее от жирного старика, который только что присвоил ее.

— Пойдем, — сказал Агамемнон. — Нет, погоди. — Он повернулся к глашатаю: — Распредели всех женщин, а потом мы отведем их в свои шатры. Хочу посмотреть, кого выберут другие.

Люди Агамемнона опять взревели. Хрисеида вернулась на место.

— Теперь, — возвестил глашатай, — очередь величайшего воина среди нас — Ахилла.

Поднялся оглушительный гомон. Этого героя воины любили больше всего. Хрисеида видела, какое выражение появилось у Агамемнона, когда он сообразил, что его приветствовали не так долго. На его стариковском лице (Агамемнон был старше Хриса, и девушка изо всех сил старалась подавить тошноту) ясно читалась зависть. Хрисеида устремила взгляд туда, откуда доносились самые громкие вопли. Должно быть, из шеренги одетых в черное воинов вышел сам Ахилл, бич троянцев. У него были золотистые волосы и божественная кожа. В Трое говорили, что он сын богини, морской нимфы, и теперь девушка поняла почему. Герой был прекрасен, несмотря на безжалостно сомкнутые губы. Он не дал себе труда утихомирить ликующих бойцов. Просто приоткрыл рот, зная, что они замолчат сами.

— Я заберу ту, что рядом с этой. — Ахилл повернулся к стоявшему рядом воину, чуть ниже ростом и не такому могучему — своему менее лучезарному отражению. Мужчина кивнул. — Ту, со светлыми волосами, — подтвердил Ахилл.

Его люди снова зашумели, а Брисеида издала едва различимый звук. Никто, кроме Хрисеиды, находившейся совсем рядом, ее не услышал. Но дочь жреца сразу поняла, что боги не вняли ее мольбам за новую подругу. Именно этот человек, Ахилл, убил семью Брисеиды у нее на глазах. А теперь она принадлежит ему, и ни одна из них ничего не сможет поделать. И все же Хрисеида не плакала, и Брисеида тоже, пускай нервы у обеих были натянуты, как тетива. Они не позволят ей лопнуть.

Дележ остальных женщин и огромной груды золотых и серебряных вещей, которые были украдены из их же домов, занял немало времени. Но ругань почти не доходила до Хрисеиды. Девушка касалась пальцами тыльной стороны ладони Брисеиды, и они стояли рядом под палящим солнцем, превратившись из людей в собственность. Когда все закончилось, стражники ради забавы прикрикнули на девушку, заставив ее вздрогнуть.

— Если у тебя остались в шатре вещи, сейчас самое время забрать их, — сказал один из них. Хрисеида уже собиралась ответить, что ей нечего забирать, но Брисеида взяла ее за руку и кивнула стражникам. Они вернулись в шатер, где провели ночь.

— У меня ничего нет, — промолвила Хрисеида.

— Есть. Вот. — Брисеида порылась в складках плаща, на котором они спали, и вынула маленький кожаный мешочек. — Возьми. Положишь это в вино, когда царь прикажет тебе налить ему.

Хрисеида ошарашенно уставилась на мешочек.

— Ты меня слушаешь? — воскликнула Брисеида, сжимая руку подруги. — Брось щепотку ему в вино. Агамемнон подслащивает его таким количеством меда, что ничего не учует. Это важно.

— И что произойдет? — тихо спросила Хрисеида. — Он отравится?

Брисеида помотала головой.

— Нет, потеряет… — Она запнулась. — Он потеряет к тебе интерес. Или не сможет. Вероятно, это его взбесит. Царь может тебя ударить. Но все равно останется бессилен, ясно тебе?

Хрисеида кивнула. Подруга поняла самые тайные ее страхи раньше нее самой. Прядь золотистых волос упала Брисеиде на лицо, и она машинально заправила ее за ухо.

— Если он очень разгневается, спроси, есть ли у него дочь, — продолжала Брисеида. — Агамемнон впадает в меланхолию, когда вспоминает о дочери. Быть может, ему расхочется тебя мучить.

— Спасибо. Но что станется с тобой? Разве тебе не понадобится зелье?

Брисеида пожала плечами.

— Я справлюсь. Не беспокойся обо мне.

— Мы еще увидимся? — спросила Хрисеида.

— Разумеется. Лагерь не настолько велик. Мужчины будут часто сражаться, и мы разыщем друг друга. Утром. У воды. Запомнишь?

Хрисеида снова кивнула. Она никогда не забудет того, что сказала ей Брисеида.

Брисеида шла в пяти шагах позади человека, убившего ее семью. Она смотрела, как напрягаются его гладкие икры (невероятно гладкие после стольких лет сражений), когда ступни касаются земли. Ахилл был высок, широк в плечах и узок в бедрах. Бицепсы у него были мощные, точно ляжки быка. Но ступал он так легко, что кожаные сапоги даже не скрипели при ходьбе. Мужчина, шедший рядом с ним, был не так высок, широк в плечах и могуч. Волосы у него были темнее, мышиного цвета, а кожа покрыта мелкими боевыми отметинами — пунцовыми штрихами давно заживших ран. Ему явно приходилось шагать немного шире, чем он привык, чтобы не отставать от Ахилла. Брисеида видела, как он судорожно вращает бедрами, пытаясь идти в ногу. Именно спутник Ахилла каждые несколько шагов оглядывался, убеждаясь, что пленница следует за ними. Не воображал же он, что Брисеида сбежит: ее со всех сторон окружали мирмидоняне — люди Ахилла. Однако воин оборачивался, чтобы взглянуть на нее, а затем снова обращал взор на Ахилла.

— Напыщенный старый дурак, — говорил Ахилл. — Мне противно его отчаяние, которое я прямо-таки осязаю.

— Конечно, Агамемнон в отчаянии, — заметил его спутник умиротворяющим тоном, будто успокаивал встревоженного коня. — Царю, как и всем остальным, известно: ты величайший из греков. Он чахнет от зависти, которая пожирает его изнутри.

Ахилл кивнул.

— Сколько еще жизней я должен отнять, Патрокл? — спросил он и внезапно сделался похож на обиженного ребенка. — Когда мне наконец отдадут должное?

— Люди отдают тебе должное, — откликнулся его друг. Но говорил он вяло, и в голосе его слышалось скорее утешение, чем возражение. — Неудивительно, что Агамемнон не признает твоего превосходства. Что же тогда останется ему?

— Мелочная гордыня, — отрезал Ахилл. — Большего он и не заслуживает. Агамемнон не сын богини, все его предки были прокляты. А он расхаживает, раздуваясь от собственной значимости, и первым прибирает к рукам сокровища, завоеванные моим, и только моим мечом.

Пятрокл ничего не ответил, но Брисеида почувствовала возникшее между друзьями напряжение.

— То есть не только моим, — поправился Ахилл.

— Бо́льшая часть добычи действительно завоевана твоим мечом, — пробормотал его друг.

— Моими мирмидонянами, под моим командованием, — согласился герой.

Брисеида видела, как Ахилл пронесся через ее город верхом на коне, размахивая мечом и разя любого, кто не ушел с его пути. Одного за другим он зарубил ее престарелого отца, сильного мужа, молодых братьев, обезумевшую мать, ни на миг не задумавшись, являются ли они достойными противниками, готовы ли сражаться. Царь мирмидонян убивал лирнессцев с необычайной легкостью. Его людям оставалось лишь забрать ценности, женщин и детей, которых добыл для них этот убийца-одиночка. Ахилл пытается утешить спутника, не обладающего такой же воинской доблестью, сообразила Брисеида, а Патрокл, в свою очередь, хочет успокоить друга. «Как любопытно», — подумала она. Два воителя решили проявить доброту друг к другу.

— Агамемнон выбрал не ту девушку, — улыбнулся Патрокл.

Ахилл покосился на него.

— Само собой. Он взял стоявшую первой. Царь аргивян всегда выбирает ту, которую стражники ставят в начало ряда. Как только остальные признали ее самой красивой, он сделал то же. Агамемнон вечно следует за другими. Даже за женщинами.

— Не представляю, почему они расположили пленниц именно в таком порядке, — заметил Патрокл. — Слепому видно, что твоя рабыня — самая красивая женщина, которую мы когда-либо брали в плен. Сама Елена не может быть совершеннее.

Ахилл улыбнулся, выражение его лица смягчилось, но Брисеида поняла, что мягкость эта притворная.

— Не представляешь? — переспросил он.

Его спутник остановился как вкопанный, но Ахилл шагал дальше, и другу пришлось вприпрыжку догонять его.

— Ты их подкупил! — воскликнул он.

Ахилл рассмеялся:

— Само собой. Ты сказал, что хочешь именно ее, а я захотел, чтобы она стала твоей. Я предпочел бы выбирать первым, на что имею полное право, но ты ведь не хочешь, чтобы я пререкался с Агамемноном по этому поводу. И вот я подстроил все в твою пользу. Мне было ясно, что царь ни о чем не догадается, потому что та, другая, моложе. Но эта понравилась тебе больше.

Патрокл промолчал.

— Ты ведь не сердишься, правда? — спросил Ахилл, и Брисеида снова услышала в голосе героя детские интонации.

— Конечно, нет, — ответил его спутник, похлопав друга по руке. — Я удивлен. Вот уж не думал, что ты способен на такие ухищрения.

— Это была идея Нестора, — признался Ахилл. — Хитрый старик сделает все, лишь бы сохранить мир, ты ведь знаешь. Даже если для этого придется обмануть царя, имеющего право первого выбора.

— Агамемнон и выбирал первым. Он никогда не сможет это отрицать.

— Вообрази себе его лицо, когда он взглянет на свою пленницу при свете факелов и увидит, что она еще совсем дитя, — заметил Ахилл. — Ты должен каждый день посылать свою новую рабыню за водой к его шатру, чтобы он видел, какую красавицу упустил.

— Непременно. Я сам отведу ее туда, лишь бы увидеть выражение лица царя и доложить тебе о нем во всех подробностях.

— Одно это окупает взятку, — усмехнулся Ахилл.

А Брисеида, опустив глаза, безмолвно продолжала следовать за ними.

Хрисеида сидела на низком табурете возле шатра аргивянского военачальника, жадно вдыхая чистый, просоленный воздух. В шатре Агамемнона воняло, как в грязной конюшне. Царь как будто не замечал удушливого смрада, который застревал у нее в горле. И никто из его советников, казалось, ничего не хотел говорить. Хрисеида видела, как они смеялись над царем у него за спиной. Невысокий коренастый человек с хитрыми тазами — Одиссей — и молодой, похожий на крепкое дерево Диомед строили гримасы, когда Агамемнон не мог их видеть. У соратников его покои тоже вызывали отвращение.

По крайней мере, у Хрисеиды имелись травы, которые дала ей Брисеида. Девушка последовала наказу старшей подруги и, как только солнце начало опускаться в море, бросила в вино Агамемнона несколько крошечных листочков. Каждую ночь военачальник, шатаясь, приближался к девушке, лапал за все места, до которых мог добраться, но валился замертво прежде, чем успевал стянуть с нее одежду и довершить начатое. Хрисеида гадала, не переусердствовала ли она с дозой. Девушка не особенно боялась отравить Агамемнона, хоть и понимала, что у нее будут неприятности, если царя найдут мертвым с пеной на губах. Однако она каждый день заглядывала в маленький кожаный мешочек, пытаясь рассчитать, на сколько дней хватит трав. Сможет ли Брисеида вновь снабдить ее зельем или указать, какие растения нужно искать? Или же, что казалось более вероятным, подруга прихватила травы с собой из Лирнесса? У Хрисеиды скрутило живот при мысли, что весь имевшийся запас хранился в отданном ей мешочке.

Сидевшая за шатрами дочь жреца не сразу заметила бурное оживление перед станом аргивян, голоса людей и топот копыт по сырой земле. До нее донеслись крики, приглушенный шепот, снова крики и наконец голос Агамемнона, желавшего знать, кто требует аудиенции царя.

Хрисеида предпочитала не попадаться на глаза воинам и держаться поближе к тем местам, где собирались другие пленницы и лагерная обслуга: возле котлов и ручья, где стирали одежду. Однако любопытство пересилило, и девушка осторожно подкралась к углу шатра, надеясь, что ее не заметят.

Из всех унижений, обрушившихся на дочь жреца за последние несколько дней, — по-хозяйски требовательные руки, похотливые взгляды, глумливый хохот — это (как она думала впоследствии) было самым тяжелым. Потому что когда Хрисеида выглянула из-за угла, чтобы узнать, из-за чего поднялся шум, то увидела отца, стоявшего перед аргивянским царем с посохом в руке и в жреческом головном уборе. Отец, вероятно, всего на год или два моложе Агамемнона, подумала девушка: они с ее матерью много лет пытались зачать ребенка, но у них никак не получалось. Хрисеида была их последней надеждой, последней удачей матери. Но среди могучих греков отец выглядел совсем дряхлым и жалким. Позади него собралась враждебная толпа аргивянских воинов.

Страх и стыд едва не парализовали Хрисеиду. Теперь она еще острее ощущала свое рабское положение, чем в те дни, когда мылась и надевала исподнее для греческого царя, и в те ночи, когда опаивала его, а сама спала в дальнем углу его шатра, на жесткой земле. Ее отец, который, казалось, едва выносил дочь, пришел выкупить ее! Это противоречило всем ее представлениям о нем: девушка была уверена, что жрец Хрис ни за кого не станет молить грека, и уж тем более за Хрисеиду. А теперь он стоял так близко, что дочь могла окликнуть его — отца, которого, как ей казалось, она уже никогда не увидит, — и попросить прощения за все свои проступки, которые довели их обоих до такого позора. У Хрисеиды защипало глаза от незнакомого ощущения, и она поняла, что по лицу вот-вот потекут слезы. И в то же время ей было очень стыдно, что отец так жалок. Раньше она считала его ровней любому из греков. Но теперь, когда Хрис стоял среди них, она видела, что он обычный мужчина. Всего лишь жрец.

Но он был жрец, знавший себе цену перед богом, которому служил. Хрису никогда не было свойственно смирение, и, хотя он пришел просить о свободе для дочери, умолять он не собирался. Когда перед ним появился Агамемнон, жрец склонил голову, но лишь на мгновение. Он не пал ниц, а заговорил так, словно речь шла о торговой сделке.

— Царь Агамемнон, прошу тебя вернуть мне дочь, — произнес Хрис рассудительным, даже мягким тоном.

Но Агамемнон (Хрисеида, в отличие от отца, это знала) не слишком хорошо реагировал на спокойствие. Царь охотнее кричал, чем говорил, и не доверял тем, кто вел себя иначе.

— У меня нет твоей дочери, жрец. Кто тебе сказал, что она у меня?

— Аполлон.

По толпе пробежал ропот. Некоторые из мужчин открыто насмехались над отцом Хрисеиды, выжившим из ума дряхлым жрецом с преувеличенным представлением как о собственной важности, так и о собственной безопасности. Однако некоторые замерли, внимательно прислушиваясь.

— Значит, ты неверно истолковал послание Аполлона, старик, — возразил Агамемнон. — Принеси в жертву еще пару коз и посмотри, повлияет ли это на точность предсказаний.

Мужчины снова засмеялись. Все знали, что в Трое почти не осталось жертвенных животных. Осажденный город был ограничен в приношениях, и это лишний раз убеждало греков, что боги благоволят им больше, чем троянцам.

Хрисеида ощутила стыд за отца. Щеки у нее запылали, она почувствовала, как жар ползет вверх по лицу. Почему отец не может… Ей никак не удавалось подобрать подходящие слова. Почему он не может вести себя по-другому? Вот о чем ей хотелось спросить. Хрис без конца требовал, чтобы дочь изменила поведение (хотя она редко повиновалась). Но сам он — Хрисеида видела это с новообретенной ясностью стороннего наблюдателя — точно такой же. Такой же, как она. Девушка прижала к щеке ладонь. Возможно, жар был вызван не только стыдом.

— Ты не можешь обмануть стреловержца Аполлона, и меня не обманешь, — ответил отец, и в его спокойном голосе прозвучал гнев. Хрисеида много раз слышала этот тон. — Хрисеида у тебя, и я требую ее возвращения.

При упоминании имени пленницы аргивяне как будто слегка устыдились своего зубоскальства. В последней дележке трофеев Агамемнону действительно досталась троянская девушка, не так ли? И разве ее не называли таким именем?

— Ты смеешь чего-то требовать от меня? — расхохотался Агамемнон. Однако смех был невесел, и хотя Хрисеида видела только затылок царя, она знала, что и во взгляде его нет никакой веселости. — Ты нежеланный гость в нашем лагере, — продолжал царь. — Лишь благодаря моему расположению к твоему богу ты еще не лежишь на земле мертвый. Не испытывай больше мое терпение.

— Аполлон накажет любого, кто обидит его слуг, — возразил Хрис.

Хрисеида поймала себя на том, что почти жалеет Агамемнона, ведь она не раз сталкивалась с непоколебимой натурой отца. И как бы отчаянно ей ни хотелось покинуть греческий стан и вернуться домой, девушка знала: отцовское наказание будет столь ужасным, что и представить нельзя. В прошлом Хрис не раз бил дочь за непослушание, даже когда серьезность ее проступков была относительно скромной. Что он сделает, если Агамемнон внезапно смягчится и отпустит Хрисеиду? Ей больше всего на свете хотелось вернуться в Трою, но она не обманывалась насчет кары, которую наложит на нее отец за унижение его жреческого достоинства перед войском захватчика.

— Аполлон не накажет того, кто выпроводит тебя из лагеря за дерзость и сумасбродство, — заявил Агамемнон. — Нельзя безнаказанно испытывать терпение противника.

— Очень хорошо, — ответил Хрис, приосанившись. Судя по его виду, он ощущает почти облегчение, подумала Хрисеида. Ее отец предпочитал соглашению распрю, а обсуждению — битву. — Таков твой ответ? Ты не вернешь мне дочь, как требует Аполлон?

— Я не верну тебе дочь. По-моему, ты богохульствуешь, старик: ты не столь благочестив, как хочешь нас уверить. В моем стане ты разбрасываешься не требованиями Аполлона, а лишь своими.

— Если ты желаешь верить в это, я, бесспорно, не сумею тебя разубедить. — Теперь ее отец почти шептал. В детстве Хрисеида больше всего боялась именно такого тихого, сдерживаемого гнева. — Я не смогу. Но Аполлон сможет.

Агамемнон велел двум воинам:

— Отведите его за укрепления. Я не убью жреца, даже если он того заслуживает. Слышишь? — рявкнул он Хрису. — Ты покинешь мой лагерь целым и невредимым, хотя твое высокомерие невыносимо.

Хрис на мгновение замер на месте, а сзади подошли двое солдат и схватили его за руки. Когда жреца потащили прочь, взгляд его внезапно обратился к Хрисеиде, которой было почти не видно из-за шатра. Она почувствовала, как краска снова заливает ее щеки, словно отец дал ей пощечину.

— Я заберу тебя домой! — крикнул Хрис девушке, и эти слова (при всем ее унижении) прозвучали не как угроза родителя, отчитывающего непослушного отпрыска, но как обещание отца дочери. Вспоминая об этом ночью, когда греческий царь забылся мертвым сном в своем вонючем шатре, Хрисеида никак не могла взять в толк, откуда отец узнал, что она здесь, и как она услышала его, когда никто, казалось, не заметил его выкрика.

Брисеида сидела на низком ложе и расчесывала волосы. Друг Ахилла, Патрокл, неотрывно смотрел на нее, как бывало каждую ночь с тех пор, как она появилась в лагере мирмидонян.

— В жизни не видел таких волос, — тихо проговорил он. — Они похожи на мед, льющийся из кувшина.

Брисеида с детства слышала подобные восторги. Проходившие мимо мужчины и женщины останавливались, чтобы прикоснуться к ее волосам и отметить их необычайный цвет. Она знала, что именно своей красоте обязана мужем, теперешним рабством и всей жизнью. Если бы муж не искал ее руки, если бы греки не заметили ее, она могла бы остаться свободной. А может, ее убили бы прямо там, на месте.

— Ты всегда выглядишь такой грустной? — продолжал Патрокл.

Подавив желание закричать, Брисеида задала вопрос:

— У тебя есть сестра?

Он покачал головой.

— А мать?

— Она умерла, когда я был маленьким. Я ее не помню.

— Кого ты любишь больше всего?

Патрокл на мгновение задумался.

— Ахилла, — пожал он плечами. — Мы с детства близки.

— Можешь представить, какие чувства ты испытал бы, если бы его у тебя отняли? — спросила Брисеида.

— Хотел бы я посмотреть на того, кто рискнет это сделать, — улыбнулся ее собеседник. — Его ждет мгновенная смерть от руки Ахилла.

— А если кто-нибудь отнимет тебя у него? Вероятно, твой меч не так проворен?

Брисеида думала, что Патрокл покраснеет при напоминании о собственной второсортности, но нет. Его преданность Ахиллу исключала зависть.

— Тогда я буду чувствовать то же, что и ты, — ответил он. — Глубочайшее несчастье.

— Твой лучший друг у меня на глазах уничтожил мое счастье. Я видела, как родные истекали кровью на песке. Как ты можешь спрашивать, почему я такая грустная?

— Я не спрашивал, почему ты грустная, — поправил Патрокл. — Я спросил, всегда ли ты грустишь. Страдание заостряет твои черты. Здесь у тебя впадинки. — Воин протянул руку и коснулся ее скул, потом ключиц — сначала одной, затем другой. — Интересно, ты всегда так выглядела или это следствие обращения в рабство?

— Свобода значит для меня меньше, чем мое горе, — ответила Брисеида. — Я с радостью отказалась бы от свободы, чтобы защитить мужа и братьев.

Однако ты все потеряла. Боги покровительствуют Ахиллу. Ваш город должен был признать свое место в истории и сдаться. Теперь все, что останется, — лишь полстрочки в поэме об этой войне.

Брисеида сердито покосилась на Патрокла, но поняла, что он не пытается ее задеть. Все греки одинаковы: они не усматривают ценности ни в ком, кроме себя.

— Жизни моих родных нельзя измерить их смертью. Твоему другу остается только надеяться, что поэты отнесутся к нему благожелательно. Многие не сочтут доблестью убийство старика и его жены. Возможно, они поведут речь о его бессмысленной жестокости и нечестии.

Патрокл рассмеялся:

— Ахилла назовут величайшим героем из когда-либо живших на свете. Что значит убийство твоих близких в сравнении с сотнями душ, уже отправленных им в царство Аида?

— Это единственное мерило славы? Убить столько людей, чтобы потерять им счет? Не делая различий между воинами и безоружными мужчинами и женщинами?

— А ты изрядная спорщица, рабыня, — заметил Патрокл. — Твой муж, похоже, был терпеливым человеком.

— Не смей упоминать моего мужа, — отрезала Брисеида, — или я вообще не стану с тобой разговаривать.

Повисло молчание. Женщина гадала, что́ предпримет Патрокл в ответ на ее гневный выпад. Некоторое время он сидел, не говоря ни слова, потом вскочил и стал расхаживать по шатру. Затем взял гребень из рук Брисеиды и положил на ложе рядом с ней.

— Не знаю, сколько дал Ахилл тем стражникам, чтобы помешать Агамемнону заполучить тебя, — сказал он, — но ему стоило удвоить эту цену.

Брисеида не ответила.

На следующий день пали первые козы. В этом не было ничего необычного, так как козы на Троянском полуострове были существами тощими, не отличавшимися ни шелковистой шерстью, ни упитанностью, как в Греции. Так что никто не озаботился гибелью животных. Но на следующий день в загонах мертвых коз было больше, чем живых, и телки (которых греки похищали из всех окрестных поместий) тоже стали чахнуть. Коровы по природе своей крепче коз, и оттого они продержались дольше, прежде чем издохнуть. В сущности, первый греческий воин умер почти за полдня до того, как на землю рухнула первая корова и вместе с пеной испустила последний вздох.

Лихорадка вспыхивала так внезапно, что ее приближение было трудно обнаружить. Человек лишь на пороге смерти понимал, что он болен, а не просто сомлел на палящем солнце, от которого в лагере почти негде было укрыться. Даже целители мало чем могли помочь. Они были научены врачевать боевые увечья: их искусство заключалось в перевязывании ссадин и прижигании ран. Травяные отвары не оказывали никакого воздействия на заразу, распространявшуюся по лагерю со скоростью горячего южного ветра. Люди расцарапывали кожу, по которой ползали воображаемые насекомые, оставляя рубцы на руках и язвы на ногах. Во рту и на веках у них образовывались волдыри, и вскоре острые ногти превращали их в кровоточащие раны. Умирали воины, дохли козы, крупный скот и даже несколько собак, прибившихся к лагерю. Сначала товарищи погибших молились, потом стенали. Когда ни то, ни другое не помогло, они отправились к царю.

Хрисеида сидела в своем обычном укрытии за шатром Агамемнона, когда к нему явились с мольбой подданные. Девушка знала, что в лагере беда: на греков напала какая-то болезнь. Накануне умерла одна из женщин, стиравших белье на реке по утрам, а теперь заболела еще одна. Уже несколько дней никто не видел ни Брисеиду, ни остальных рабынь из лагеря мирмидонян. Хрисеиду терзала мысль, что ее прекрасная подруга слегла с лихорадкой. После всего, что потеряла Брисеида, — после всего, что обе они потеряли, — неужто теперь их лишат и самой жизни? Девушка хотела отправить пленнице Патрокла весточку, но никому не могла довериться. Кроме того, среди женщин на берегу ходил слух, что люди Ахилла отказываются общаться с другими греками. В стане мирмидонян еще никто не заболел, говорили пленницы. Должно быть, зараза подобна мечам врагов богоравного Ахилла: героя не коснулся ни один из них.

Поначалу Агамемнон отказывался говорить с людьми, собравшимися у его шатра и требовавшими допустить их. Но мужчины не расходились, и чем дальше, тем громче становился гул толпы. Хрисеиде было ясно, что рано или поздно царю придется выйти к ним, но она уже заметила, что Агамемнон труслив. Он всеми силами избегал стычек с подданными, потому что редко мог переспорить противника, хотя из-за своей вздорности все равно ввязывался в перепалки. У Хрисеиды был личный опыт жизни только с одним мужчиной — отцом. И хотя тот зачастую казался девушке холодным и несговорчивым, теперь она осознала, что вместе с тем Хрис был сильным, принципиальным человеком, который не увиливал от своих обязанностей.

Хрисеида видела, что Агамемнон не таков. Он тратил уйму времени, твердя окружающим о своей беспримерной значительности, но редко желал принимать на себя ответственность и совершать выбор, как полагается царю. Его юная рабыня не единожды задавалась вопросом, как столь слабое и ничтожное создание сумело подняться до таких высот власти. Она пришла к выводу, что причиной тому — себялюбие греков: каждый мужчина первым делом заботился о себе, потом — о своих людях и уж в последнюю очередь — о других греках, если вообще заботился о них. Заслуги человека определялись тем, что он имеет, а не тем, что делает Хрисеида противопоставляла царя аргивян своему отцу, который не позволил бы подобной недалекости ни себе, ни дочери. Поэтому, хотя девушка и боялась загребущих рук Агамемнона и его злобного нрава, она ощущала странное превосходство над царем, которому теперь принадлежала.

Из-за шатра Хрисеида услышала, как возбужденный шепот царских советников стих. Агамемнон вышел к рассерженной, взбудораженной толпе, которая в нестерпимой духоте ожидала его ответа. Но царь находился отнюдь не в примирительном настроении.

— Возвращайтесь в свои шатры! — воскликнул Агамемнон. — Мы уже сталкивались с летней лихорадкой, этот недуг ничем от нее не отличается. Через день-два он отступит.

— Это не летняя болезнь, — выкрикнули из толпы, — а что-то другое.

Ропот солдат, похожий на клекот потревоженных птиц, усилился.

— Возвращайтесь в шатры! — повторил Агамемнон.

— Расскажи ему то, что рассказывал нам, — потребовал другой мужчина, и Хрисеида уже не смогла оставаться в укрытии. Ей непременно нужно было узнать, что творится в лагере. Девушка на коленях подползла к проходу между двумя шатрами, чтобы лучше видеть происходящее.

— Расскажи ему! — вторили другие голоса. Наконец кто-то выступил вперед. Это жрец, сразу поняла Хрисеида. Она заметила высокомерный взгляд и богато украшенные одеяния, которые он надел для служения богу, а также с целью подчеркнуть собственную значимость.

— В чем дело, Калхас? — спросил Агамемнон, — Что́ я, по-твоему, должен принести в жертву сегодня?

«Странный вопрос», — подумала Хрисеида. Царю должно быть известно, что в загонах осталось всего несколько тщедушных телят: выбирать разношерстной греческой шайке уже не приходилось.

— Я говорил с богами, — промолвил Калхас. — Люди правы: нас поразила не обычная болезнь. Это наказание, посланное Аполлоном.

Ропот становился все громче, пока Агамемнон не потряс кулаком.

— Наказание, посланное Аполлоном? Тогда устрой гекатомбу! — огрызнулся он под саркастическое фырканье толпы: даже если согнать всех коров в лагере, не набралось бы и пятой части требуемой сотни.

— Мы можем принести в жертву хоть двести быков, толку не будет, — возразил Калхас. — У бога-стреловержца одно требование: верни жрецу его дочь.

Хрисеида ощутила комок в горле. Неужто отец выполнил угрозу и навлек на греков гнев Аполлона?

Лицо Агамемнона вспыхнуло ярким, болезненным румянцем.

— Отдать мою добычу? — воскликнул он. — Никогда!

— Это единственное средство от напасти, — настаивал Калхас. — Жрец хочет получить дочь назад; он призвал проклятие бога, которому служит. Мор не пройдет, пока мы не вернем девушку.

— Мы? — взвизгнул Агамемнон. — Она принадлежит не вам. Она принадлежит мне! С какой стати Аполлон требует, чтобы только один человек вернул свой трофей — именно я, царь всех греков? Почему бы от добычи не отказаться Одиссею или Аяксу?

Последовала долгая пауза.

— Потому что твоя добыча — дочь жреца Аполлона, — сказал Калхас.

— Ты вечно строил козни против меня! — вспылил Агамемнон. — Еще до того, как мы отплыли из Греции. Твое коварство уже стоило мне дочери, старшей из моих детей. — Голос царя дрогнул, и Хрисеида внезапно поняла, почему Брисеида много ночей назад посоветовала ей упомянуть о дочери Агамемнона, если он полезет к ней. Царь аргивян потерял свое дитя, и ему невыносимо было вспоминать об этом. — А теперь ты хочешь отобрать у меня трофей. Из всех греческих вождей ты выбрал именно меня. Прочь с моих глаз или я самолично убью тебя!

— Уверяю, царь, я вовсе не стремлюсь быть человеком, приносящим дурные вести, — проговорил Калхас, и Хрисеида сразу догадалась, что жрец смакует удовольствие возражать царю. Он чуть ли не причмокивал губами. — Но девушку нужно вернуть отцу, иначе за это поплатятся все греки.

— Верни ее! — выкрикнул кто-то. — Верни!

Этот возглас был подхвачен другими и вскоре разнесся по толпе. Агамемнон переводил взгляд с одной группы людей на другую, но не улавливал ни малейшего намека на разногласия. Все были заодно — заодно против него. И Хрисеида поняла, что ее пребывание в греческом стане подошло к концу. Отец исполнил свою клятву. Ей следовало знать, что Хрис сумеет подчинить своей воле даже вражеское войско.

— Я не останусь без награды, — прошипел Агамемнон. — Ты! — Он указал на Одиссея. — Иди к Ахиллу и скажи, что я требую себе его девушку. Если у меня отнимают мое, я получу его добычу.

Крики сменились тишиной. Неужели царь действительно решится на такое? Одиссей, прислонившийся к стволу засохшего дерева, растерянно нахмурил брови.

— Ты уверен, что хочешь от меня именно этого? — спросил он, медленно выпрямляясь.

— Безусловно!

Однако Хрисеида расслышала в грозном возгласе царя колебание. Как слышали его и люди Агамемнона, не сомневалась она. Но гордец не собирался отступать.

— Добудьте мне рабыню Ахилла, а мою пусть кто-нибудь отведет к ее проклятому отцу.

Брисеида некогда поклялась троянской девушке не показывать грекам своих слез, и это обещание выполняла гораздо дольше, чем предполагала. Она не плакала по родным, не плакала, когда Ахилл выбрал ее себе в награду за разграбление ее родного города. Не плакала, когда Патрокл возлег с нею, хотя воспоминания о муже были еще так свежи, что Брисеида ощущала его присутствие: он реял у нее за спиной, воздерживаясь от осуждения. Муж всегда был добрым человеком. В других обстоятельствах таким же стал бы и Патрокл.

Брисеида не плакала, когда в лагерь мирмидонян прибыл Одиссей и возвестил Ахиллу, что Агамемнон забирает его рабыню себе. Ахилл рыдал от бессильной ярости, и Патрокл тоже рыдал, видя, как разгневан его друг. Но Брисеида, уведенная в другой шатер и уложенная в другую постель, не плакала. Не обижалась она и на Хрисеиду, чей отец, воспользовавшись благосклонностью бога, забрал дочь обратно в Трою. Какой смысл обижаться?

В тот день, когда Брисеиду увели в шатер Агамемнона, мирмидоняне внезапно сложили оружие. Взбешенный выходкой царя аргивян, Ахилл вместе со своими воинами покинул поле битвы. Брисеида слышала, как вожди других племен — Диомед, Аякс, Одиссей, Нестор — советовали своему царю: «Не волнуйся, гнев Ахилла недолговечен. Он скоро соскучится по убийству, по горячей крови на руках». Агамемнон утверждал, что ему якобы нет дела до предводителя мирмидонян. Мол, греки в нем не нуждаются, на их стороне и без того сражается много героев, на их стороне и боги, понимающие, что мужчина не может безнаказанно похитить чужую жену. Греки не нуждаются в Ахилле со всей его быстротой и разящим мечом.

Брисеида также слышала, как советники, покидая покои Агамемнона, шептались, что Ахилл никогда не смягчит гнев против вождя. Он поклялся не сражаться и сдержит слово. У греков много других воинов, и ныне, когда заразная болезнь отступила, все они рвутся в бой. Но Ахилл в глазах людей не просто воитель: он их талисман, их символ. Сначала моровое поветрие, теперь — уход величайшего героя: далеко не все были убеждены, что боги по-прежнему благоволят грекам.

Тем не менее воины вновь вышли на равнины с копьями и мечами, чтобы сражаться. Каждый день они возвращались все в крови, неся раненых товарищей на самодельных носилках. Спустя шестнадцать суток, в течение которых войско понесло самые страшные за девять с лишним лет войны потери, советники Агамемнона заявили, что царь обязан что-то предпринять. Грекам нужен заслон, чтобы защитить корабли. Иначе возникнет серьезная опасность, что троянцы, вдохновленные недавними победами Гектора, оттеснят противника обратно к его стану, к побережью, к кораблям. Если троянцы доберутся до флотилии, то подожгут ее. А это было величайшее опасение любого из греков, каждое утро уходивших сражаться за Агамемнона. Если корабли сгорят, домой им уже нипочем не вернуться.

Поначалу Агамемнон, по обыкновению, отказывался слушать. Но тут явился его брат Мене-лай, рыжие волосы которого под беспощадным солнцем приобрели песочный оттенок, а красное лицо сделалось багровым от смущения. Он больше не ручается за своих спартанцев, сообщил Мене-лай, если греки не возведут стену. Никакие угрозы и подкуп не убедят их остаться, если существует вероятность, что они застрянут на Троянском полуострове и будут перебиты врагами. Не для того спартанцы десять лет назад покинули родину, чтобы погибнуть вдали от дома. Менелай не может обещать, что солдаты не восстанут против своего царя и не отплывут в Спарту без него. При этих словах Агамемнон взвыл, как ребенок, у которого растоптали любимую игрушку. Тем не менее он сдался и согласился построить стену.

Через день после завершения строительства Гектор и его троянцы так сильно оттеснили греков, что те едва не лишились и стены, и жизней, и кораблей. Люди теперь открыто бунтовали, многие собирали скудные пожитки, готовясь наконец отбыть домой и отмахнуться от минувшего десятилетия, как от досадной ошибки. Нестор, старейший из греческих предводителей и пользующийся наибольшим влиянием на Агамемнона, убедил его отправить к Ахиллу посольство. Верни герою его рабыню, настаивали мужчины. Подари ему еще десяток девушек. Уговори его опять вступить в бой.

Этому Агамемнон тоже сопротивлялся, но недолго. При всем чудовищном тщеславии он понимал, что греки молят о единственном возможном спасении. Ахилл выгнал посланцев, которые ходатайствовали за Агамемнона. В конце концов к молодому герою послали Нестора, надеясь, что герой не сможет пренебречь мольбами старика. Однако Ахилл продолжал упираться, хотя величайшие из греков на коленях умоляли его. Нестор обратил внимание на Патрокла, не столь разгневанного, как его друг. В конце концов мудрый старец убедил младшего из героев вернуться на поле битвы вместо Ахилла, если Агамемнон вернет его трофей. Никто из греков не был рад исходу дела, хотя некоторые заявляли, что вполне довольны.

Проведя в шатре Агамемнона, подавленного сперва наступлением троянцев, а затем советами греков, восемнадцать дней и узнав все стороны его характера, Брисеида испытала облегчение, когда ее забрали у злого и вздорного царя. Женщину вернули Ахиллу, а следовательно, и Патроклу в ночь перед тем, как младший из героев отправился сражаться с троянцами. Патрокл бережно, почти любовно расчесал ей золотые волосы.

На следующий вечер, когда принесли труп Патрокла — без доспехов, которые ранее принадлежали Ахиллу, но были похищены Гектором с еще теплого тела убитого, — Брисеида уже ждала его. Пока Ахилл бурно скорбел, она обмыла тело и облачила в лучшие одежды. Женщина смогла сделать для этого мужчины, своего поработителя и хозяина, то, что ей не позволили сделать для мужа. Но она не плакала.

Брисеида не плакала, когда Патрокла возложили на погребальный костер. Не плакала, когда Ахилл, разъяренный, как горная львица, лишившаяся детеныша, вступил в бой, чтобы отомстить за погибшего друга, хотя все знали, что ход войны ныне преломился: запах перемен ощущался в воздухе, словно надвигающийся с моря шторм. Она не плакала, когда Ахилл вернулся с поля битвы с изуродованным трупом Гектора, привязанным к его колеснице, трижды протащив тело павшего врага вокруг стен города.

Ахилл бросил останки троянского героя разлагаться возле своего шатра, и Брисеида подумывала ускользнуть тайком на рассвете, чтобы обмыть тело Гектора и подготовить его к похоронам или погребальному костру, однако не посмела. Три ночи спустя женщина стала свидетельницей того, как старый царь Трои, которого ей никогда не доводилось видеть, пришел просить Ахилла вернуть ему тело сына. Она слышала хриплый голос Приама, умолявшего безжалостнейшего из убийц о пощаде, и поразилась, когда Ахилл смягчился и разрешил старику забрать мертвого сына в обмен на груду сокровищ.

Брисеида так долго сдерживала слезы, что глаза ее, казалось, разучились плакать. Но много дней спустя, стоя перед погребальным костром Ахилла (сраженного, как говорили, самим Аполлоном), она рыдала. Она оплакивала всех павших, кроме него.