Тысяча кораблей

Глава 40 Пенелопа

Возлюбленная богиня Афина!

Возношу тебе благодарственную молитву. Я сочиняю ее в последний час ночного мрака, перед тем как небеса исполосует розовый рассвет. Одиссей наверху, спит в нашей постели, хоть я уже не чаяла его увидеть. Мой муж опять на Итаке, после двадцатилетнего отсутствия! Телемах тоже спит, благополучно вернувшись из странствий. Они только начали рассказывать мне, как так вышло, что оба вернулись домой в один день, неизвестно откуда. Но все истории потом. Мне лишь известно, что благодарить за их возвращение следует тебя.

Это ты их уберегла. Я знаю, тебе всегда нравился Одиссей: он ведь такой умный, прямо как ты. Полагаю, ты не сочтешь мои слова спесивыми, правда? Прости, Афина, если я забылась. Многолетняя разлука с мужем сделала меня острой на язык. Думаю, ты понимаешь мою боль. Кроме того, как мне стало известно, я должна благодарить тебя за то, что ты убедила ту нимфу, Калипсо, отпустить моего мужа. Говорят, ты умоляла вмешаться самого Зевса. И созвала совет богов, потребовав, чтобы Одиссей был освобожден и вернулся домой. Говорят, ты добилась, чтобы Посейдон позволил ему переправиться через море целым и невредимым, и уговорила феакийцев дать ему приют. Без тебя мой муж, несомненно, был бы уже на дне морском.

Разумеется, он вернулся переодетым. Как это похоже на Одиссея: никогда не ходить прямо, если можно сделать крюк. Не сомневаюсь, что и за его неузнаваемый облик мы должны благодарить тебя: в таком виде и родная мать с трудом признала бы его. И жена сомневалась, он ли это. Даже взглянув ему в глаза, я не была уверена.

Но прежде чем явиться ко мне, Одиссей день-два прятался у свинопаса Эвмея. Бродячие певцы повествуют о торжественном возвращении домой всех греческих героев (некоторые из них, если начистоту, намного превзошли прочих). Но я убеждена, что только в истории моего мужа свиньи играли решающую роль. То в свиней превращаются его люди, то он сам спит рядом со свиньями — всё лучше, чем вернуться домой, к жене. Наверное, до Одиссея дошли слухи об Агамемноне и о встрече, устроенной Клитемнестрой трусливому старику. Говорят, она свалила его, как трухлявое дерево, прямо у ванны. То ли зарубила топором, то ли заколола кинжалом — у разных рассказчиков подробности различаются. Но одно несомненно: дочери Леды несут своим мужчинам погибель. Мог ли Одиссей опасаться, что здесь, на Итаке, его будет ждать подобный прием? Что я, богобоязненная Пенелопа, сотворю с ним то же, что сотворила со своим мужем Клитемнестра? Сама мысль об этом нелепа. Мое имя стало олицетворением терпения и верности в песнях любого сказителя. Но это ведь мой Одиссей. И твой. Все познается на горьком опыте.

Так что торжественная встреча по возвращении домой ждала Одиссея в хижине Эвмея. Правда, не сразу (до сей поры мне довелось услышать лишь эту, последнюю, часть истории). Сначала его чуть не растерзали собаки. Мой муж (само собой) забыл, что, когда он в последний раз был на Итаке, у свинопаса на чужаков лаяли совсем другие псы. Животные ведь не могут ждать так же долго, как жены: полагаю, эти собаки являлись щенками щенков тех давнишних. Завидев, что к ним приближается незнакомец, псы зарычали, грозя растерзать его. Только когда Эвмей успокоил их, они неохотно впустили чужестранца. Одиссей счел, что эти псы очень свирепы, пока на следующее утро не услышал быстрые шаги юноши, приближавшегося к хижине. Собаки не лаяли и не рычали, лишь радостно повизгивали, приветствуя своего друга Телемаха. Одиссей не такой человек, чтобы открывать кому-то душу, как тебе известно. Но, сдается мне, в то мгновение, когда псы, не признавшие старого хозяина Итаки, приветствовали ею сына, он сильно приуныл. Еще печальнее ему было наблюдать, как Телемах бросился к Эвмею, словно к родному отцу. Его сын — уже совсем взрослый юноша — обнимал другого мужчину и делился со старым слугой тем, что мальчики обычно рассказывают отцам! Одиссей умеет быть осмотрительным, когда хочет. Но на сей раз слезы полились у него по лицу и скопились в бороде. Его сын считал отцом другого человека! Одиссей больше не мог скрывать, кто он такой. Ему хотелось, чтобы его обняли и поприветствовали на родной земле. И он открыл Телемаху тайну, которую еще не успел открыть мне. Это, надо добавить, очень похоже на него!

Всю ночь напролет он расспрашивал Телемаха: как обстоят дела во дворце, вышла ли царица снова замуж, кто те женихи, которых упоминал Эвмей и которые беспрестанно увивались вокруг нее? Свинопас уверяет, что молодые мужчины день за днем выпивают у царицы все вино и поедают всех ее свиней. Правда ли это? Сколько всего женихов? Насколько они могучи, хорошо ли вооружены? Одиссей уже собирался мстить тем, кто смел помышлять о женитьбе на его супруге. Некоторые скажут, что это жестоко и несправедливо. Одиссей двадцать лет отсутствовал: кто мог вообразить, что он до сих пор не погиб? Я сама сомневалась, что он жив, отец его тоже сомневался, а мать умерла, сомневаясь, что он когда-нибудь вернется. Я знаю, что сын его Телемах тоже сомневался (хотя с моей стороны неблагородно упоминать об этом). Неудивительно, что юноши Итаки хотели получить возможность сделаться царем: много ли почтения могли они питать к правителю, которого никогда не видели?

Если бы все могло сложиться иначе (надеюсь, ты не сердишься, что я так говорю, Афина), я бы хотела, чтобы Одиссей открылся мне раньше. Одно дело знать, что твой муж сражается на войне далеко за темным морем. И совсем другое — что по пути домой его на каждом шагу задерживают чудовища, боги и шлюхи. Но обнаружить, что он воссоединился с сыном раньше, чем с женой, — это стало последней каплей. Мне известно, что ответит Одиссей, когда однажды я подниму этот вопрос. Он скажет, что прежде, чем ввязаться в битву, ему нужно было удостовериться в ее исходе. Муж всегда проявлял предусмотрительность, всегда просчитывал возможности. Но вот он здесь, так близко, а я совершенно одинока. Единственный человек, к которому я могла бы обратиться за утешением, — наш сын, но и его Одиссей отдалил от меня. Всего на день-два, я знаю. Но Телемах был и остается моим единственным ребенком. Когда Одиссей уплыл в Трою, я лишилась возможности иметь других детей. И он должен был понимать (они с сыном оба должны были понимать), что после многих лет ожидания мужа, который все никак не возвращается, потеря сына, отправившегося странствовать по Греции, чтобы попытаться найти пропавшего отца, стала для меня большим ударом. Конечно, я все прощу Телемаху: какая мать не простила бы? Но из всех поступков, совершенных Одиссеем в разлуке, труднее всего мне простить эту маленькую жестокость. Я и на сей раз знаю, как он будет оправдываться: это же всего на несколько дней и с благими целями. Ему легко говорить, ведь он не провел двадцать лет в ожидании. Я не могу отделаться от ощущения, что Одиссея больше волнует месть женихам, чем благополучное воссоединение с женой.

И это вторая причина, по которой я обращаю к тебе молитвы, Афина. Я благодарю тебя за то, что ты доставила Одиссея домой. Но кто он, этот вернувшийся человек? Мой муж — умный, хитрый, неотразимый, любящий отец и сын? Или надломленный воин, столь изнуренный кровопролитием, что ныне склонен все затруднения решать при помощи меча? Ибо человек, которого я любила двадцать лет назад, ненавидел саму мысль о войне. Он даже притворился помешанным, чтобы не плыть в Трою. Помнит ли он это? Я помню. И ведь Одиссей никогда не был трусом, ты это знаешь не хуже меня, однако он избегал войны, как только мог. Я слышала рассказы о его уловках, фокусах и коварстве и думала (каждый раз!): это мой мужчина! Мой Одиссей, всегда предлагавший самые хитроумные козни, вечно спасавший положение своей изобретательностью. Перестала ли я в какой-то миг замечать, сколько людей погибало в результате каждой из его выдумок? Считала ли их смерть случайным последствием, когда на самом деле в этом и заключался весь смысл? Когда Одиссей на пути домой потерял всех спутников, была ли это несчастливая случайность? А вдруг (Афина, мне не хочется признаваться в подобных мыслях, но они будут изводить меня, пока я не облеку их в слова) он намеренно выбросил товарищей за борт, а не потерял их? Что тогда?

Прости меня, богиня: я на мгновение прервала молитву. Не имея в виду оскорбить тебя. На чем я остановилась? Ах да. Преображенный облик Одиссея обманул всех, кто его видел. Даже тех, кто знал царя Итаки лучше остальных (например, меня). Единственным существом, которое он не сумел обмануть, был Аргус. Не потому ли, что ты, умело помогая Одиссею, все же забыла, что собака может помнить хозяина? Я, разумеется, не хочу сказать, что это твоя вина. Но Аргус был еще щенком, когда Одиссей отправился под Трою. Муж выдрессировал молодого пса и научил его командам. А потом муж уехал, и щенок превратился во взрослую собаку. С годами морда у пса поседела, былая резвость пропала. Аргус был из тех редких дворняг, что могут прожить больше двадцати лет. И вот, когда Одиссей проходил мимо, направляясь от хижины Эвмея к нашему дворцу, старый пес учуял запах хозяина. Аргус уже пару лет как не лаял, да он и тогда не залаял. А вместо этого взмахнул хвостом раз, другой и опустил уши, словно ожидая, что Одиссей протянет руку и погладит его по голове. Муж увидел, как шевельнулись хвост и уши, и в эту самую минуту понял, что дряхлая дворняга и есть тот щенок, которого он покинул когда-то. Он хотел приласкать животное, но побоялся выдать себя. А мгновение спустя это уже не имело значения, потому что Аргус — такой старый, слабый и непривычный к потрясениям — испустил последний вздох. Совершенная нелепость, что во всей этой ужасной саге о войне и трагедии больше всего меня огорчила смерть старого пса. Но так и есть, и этого нельзя отрицать. Собака всю жизнь ждет возвращения хозяина и умирает, как только ее желание исполняется. Даже сказители сочли бы это происшествие слишком душещипательным, чтобы включить его в повествование.

Одиссей прибыл во дворец — добравшись наконец до родного дома, — все еще переодетый нищим. Я приветила его, как привечаю любого незнакомца, нуждающегося в пище и ночлеге. Тебе, Афина, лучше меня известно, что наш долг перед богами — принимать любого странника как дорогого гостя. Женихи встретили неузнанного Одиссея с неприязнью, как встречали любого бродягу. Они глумились над ним и угрожали ему. Антиной запустил в него скамейкой и попал ему в спину. Любопытно, но никто не заметил, что этот, казалось бы, немощный старик не дрогнул, когда деревянная скамья отскочила от его плеча. Она была брошена с немалой силой, однако чужеземец устоял. Не стану утверждать, что именно в этот миг я узнала мужа. Да и как узнать, когда ты закутала его в лохмотья? Тем не менее я заметила: для старика у него на редкость воинственная осанка. Брошенный в него снаряд не вызвал у нищего ни боли, ни испуга. А когда Эвмей представил его как странствующего критянина, принесшего новости об Одиссее, я задалась вопросом: кто же скрывается за столь невнятным описанием?

Женихи, разумеется, вели себя именно так, как привыкли за все эти годы. Не только Антиной, но и Леод, Эвримах, Агелай и остальные. Не думаю, что любой из них по отдельности был дурным человеком. По крайней мере, не каждый. Конечно, распоясались они не сразу. Юноши прибывали во дворец по двое, по трое; сперва они робели и мирно соревновались друг с другом за мою любовь. Прошли месяцы, а может, годы, прежде чем женихи превратились в буйную ораву, с которой в конце концов и повстречался Одиссей. Я часто спрашивала себя: что с ними сделалось и почему они так упорно торчат там, где никому не нужны? Отказываются от собственной жизни, от девушек, которые с радостью пошли бы за них, не желают заводить семью. Взамен они предпочитают проводить дни в мужском кругу, делая вид, будто добиваются меня. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять: в действительности эти люди ведут войну. Слишком юные, чтобы плыть в Трою, — они были детьми, когда их братья и отцы присоединились к величайшему военному походу, который знала Эллада, — несчастные не получили возможности поучаствовать в сражениях. И тогда они объявили войну моим припасам и моей добродетели, потому что им больше не за что было сражаться. В каком-то смысле я их даже жалела.

Но, собравшись вместе, они вскоре растеряли лучшие свои задатки. Каждый сделался таким же скверным, как худший из них. Именно это и позволило мне не уступить никому из них. Даже Амфиному. О, как он был прекрасен! Ты когда-нибудь обращала на него внимание, Афина? Или твои серые совиные глаза все это время взирали лишь на моего мужа? Если бы ты оглядела залу, то заметила бы высокого юношу, широкоплечего и могучего, с добрым, не в пример прочим, взглядом. Ты никогда не увидела бы, как он кричит на нищего или осыпает оскорблениями чужеземца. Его мягкий глубокий голос терялся среди других, куда более зычных голосов. У него были темные глаза и густые каштановые кудри, через которые женщина могла бы пропускать пальцы. Я так и представляю себе это.

Но, как и остальные женихи, а также служанки, бывшие, по мнению Одиссея, заодно с незваными гостями, Амфином теперь мертв. И я никогда не узнаю, по твоему ли умыслу или по решению самого Одиссея. Но мне доподлинно известно, что я пустила в свои чертоги чужеземца, а женихи его оскорбили. И он отплатил обидчикам стрелами и мечом.

Стрелы, вероятно, моя вина. Я не могла отделаться от ощущения, что дело близится к развязке. В наших чертогах появился мнимый критянин, и было в нем нечто знакомое. Женихи вели себя как стая диких псов. Я поняла, что должна принять решение, поэтому предложила мужчинам испытать свою силу и мастерство: натянуть тетиву на лук Одиссея и выпустить стрелу через кольца на головках двенадцати топоров. Чтобы натянуть мужнин лук, нужна настоящая мощь. Он сделан по особой мерке, чего большинство гостей не ведали. Требуется немалое умение, чтобы выпустить стрелу из такого оружия, не говоря уже о том, чтобы стрелять с точностью и силой, необходимыми, чтобы пронизать двенадцать колец. Честно говоря, я сомневалась, что кто-то из женихов способен на такое. Просто решила, что состязание заставит молодцов на время притихнуть, чтобы я могла немного отдохнуть. Вся эта орава порой производила оглушительный шум.

Неужели я проверяла критянина, чтобы понять, действительно ли он мой муж? Телемах считает, что я с самого начала распознала в нем Одиссея. Конечно, я понимала, что муж сумеет натянуть тетиву и выпустить стрелу: в молодости я много раз видела, как он это делает. Не думаю, что именно такое соображение побудило меня устроить состязание, но, возможно, ты (или кто-то другой из богов) вложила мысль в мой разум. Мне самой раньше не приходило в голову испытывать женихов. Конечно, они потерпели неудачу, а Одиссей, само собой, выиграл. Он не только одержал победу, но и оказался вооружен, в отличие от женихов: в руках у него был лук, способный уравнять шансы в борьбе одного человека со множеством.

Впрочем, он ведь сражался не один, верно? Рядом с ним бился мой сын, и они вдвоем залили наши полы кровью. Муж открылся Телемаху, Эвмею и даже (как я потом узнала) своей старой кормилице Эвриклее, прежде чем мне. И когда он наконец предстал передо мной в своем истинном облике, то был залит кровью многих мужчин, которые сделали мою жизнь несчастной, и кровью одного, который этого не сделал. Муж убил Амфинома стрелой в горло, оставив прекрасное лицо невредимым. Глаза юноши смотрели на меня невидящим взором из-под левой ноги Одиссея.

Супруг же, стоя по колено в крови женихов, перед дергающимися телами служанок (всех их повесили на веревке из одного мотка), наконец объявил мне, кто он такой. В мечтах о его возвращении домой я никогда не представляла, что это произойдет в такой жуткой и страшной обстановке. Я не предполагала, что на уборку уйдет столько времени. И, полагаю, Одиссей ни на минуту не задумался о том, как мы будем извиняться перед семьями назойливых молодых грубиянов. Или как я буду искать новых служанок, принимая во внимание судьбу прежних.

Итак, Афина, вот моя молитва: благодарю тебя за то, что вернула моего мужа домой, коль скоро ты действительно это сделала. Если человек, спящий наверху, на ложе, которое он некогда вырезал из старой оливы, — самозванец, мне думается, я скоро это выясню. Он знает давние тайны нашего брака, в этом я убедилась. И Телемах ему предан, что приятно. Поэтому, быть может, не имеет значения, тот ли это человек, что ушел когда-то, или не совсем тот, или уже совсем не тот. Он вписывается в пространство, покинутое Одиссеем.

Преданная тебе

Пенелопа