Тысяча кораблей

Глава 2 Креуса

Ее разбудил оглушительный раскат грома, и она замерла. Огляделась в поисках младенца, прежде чем вспомнила, что он уже не младенец и прожил на свете целых пять лет, пока за городскими стенами бушевала война. Сын сейчас, конечно, у себя в комнате. Креуса затаила дыхание, ожидая услышать, как он зовет мать, напуганный грозой. Но зова не последовало: он храбрый, ее малыш. Слишком храбрый, чтобы вскрикнуть при ударе молнии, даже если ее метнул сам Зевс. Женщина натянула покрывало на плечи, пытаясь угадать, который час. Дождь барабанил все громче. Верно, наступило раннее утро, потому что Креуса отлично видела всю комнату. Но свет был необычный, маслянисто-желтый; он скользил по темнокрасным стенам, придавая им жутковатый кровавый оттенок. Откуда этот желтый свет, если солнце еще не встало? Да и откуда солнце, если она слышит стук дождя по крыше? Сбитая с толку недавними снами, лишь через несколько минут Креуса сообразила, что едкий запах ей не чудится, а действительно заполняет ноздри. Оглушительный раскат грома — не небесная гроза, но грохот земных разрушений, и отнюдь не дождь барабанит по крыше: это трещат в пламени сухое дерево и солома. А мерцающий желтый свет исходит вовсе не от солнца.

Осознав опасность, Креуса вскочила с постели, пытаясь стряхнуть с себя сонное оцепенение. Надо выбраться из горящего дома на улицу! Дым уже облепил язык жирной копотью. Креуса громко позвала мужа Энея и сына Эврилеона, но те не ответили. Женщина выбралась из маленькой спаленки с узким ложем под красно-коричневым покрывалом, которое она с гордостью соткала для себя сразу после свадьбы; однако далеко не ушла. Через маленькое высокое окошко прямо за дверью спальни Креуса увидела пламя, и ноги ее мгновенно приросли к полу. Пожаром охвачен вовсе не ее дом: полыхает высоко вознесшаяся над Троей цитадель, прежде озаряемая лишь сторожевыми кострами, огнями жертвенников или колесницей бога солнца Гелиоса, совершающего каждодневный путь по небу. Теперь же огонь вовсю скакал по каменным колоннам, столь холодным на ощупь. Креуса молча наблюдала, как занялся край крыши, и деревянные балки внезапно исторгли дождь искр, похожих на крошечных светлячков, кружащих в дыму.

«Эней, должно быть, ушел на подмогу огне-борцам», — решила она. Муж обязательно мчался пособлять братьям, родным и двоюродным, — таскать воду, песок и прочее, что удавалось найти. Это был не первый пожар, угрожавший городу после начала осады. И люди делали все, чтобы спасти цитадель, где находились ценнейшие достояния Трои — сокровищница, храмы, дом царя Приама. Страх, согнавший Креусу с постели, отступил, когда она увидела, что их дом не объят огнем и ей с сыном ничто не угрожает. Правда, как часто случалось во время этой бесконечной войны, в опасности оказался ее муж. Великий страх за свою жизнь мгновенно сменился знакомой щемящей тревогой. Креуса уже привыкла, дрожа от страха, смотреть, как Эней уходит сражаться с ненавистными греками, десять долгих лет стоявшими лагерем за городскими стенами, а потом в мучительной тоске дожидаться его возвращения, и теперь знакомая тревога действовала на нее почти успокаивающе, точно черная птица, сидящая на плече. Раньше Эней непременно возвращался домой, напомнила себе Креуса. Каждый раз. И постаралась отмахнуться от непрошеной мысли, накарканной птицей на плече: разве прошлое служит порукой будущему?

Креуса вздрогнула, услышав еще один оглушительный раскат грохота, намного громче того, что ее разбудил. Она высунулась из окна, оглядывая нижнюю часть города. Теперь стало ясно, что нынешний пожар значительно превосходит прежние по размаху: он не ограничился крепостью, неистовые оранжевые огоньки мерцали по всему городу. Креуса забормотала молитву домашним богам, но было слишком поздно для молитв. Даже продолжая шевелить губами, она уже поняла, что боги покинули Трою. В городе полыхали храмы.

Креуса пробежала по короткому темному коридору, который через ее любимый внутренний дворик с высокими, богато украшенными стенами вел в переднюю часть дома. Здесь никого не было, даже рабов. Женщина запуталась в собственном платье и намотала подол на левый кулак, чтобы легче было бежать. Она снова позвала сына (может, Эней взял Эврилеона с собой, отправившись за ее свекром? и туда ли пошел муж?) и распахнула большую деревянную дверь, выходящую на улицу. По дороге спешили соседи, однако никто не тащил воду, чего Креуса ждала и от Энея; все несли только мешки с пожитками, которые удалось собрать перед бегством, или вообще бежали с пустыми руками. Женщина не удержалась от крика. Со всех сторон неслись рыдания и вопли. Улицы заволакивал дым, словно город был разрушен и стыдился показаться на глаза жителям.

Креуса застыла на пороге, не зная, как поступить. Конечно, ей следует остаться дома, иначе муж не найдет ее, когда вернется. Много лет назад Эней дал ей обещание: если Троя когда-нибудь падет, он заберет жену с сыном, отца, уцелевших троянцев и уплывет к другим берегам, чтобы основать новый город. Креуса тогда зажала ему рот рукой, чтобы ужасные слова не вырвались наружу: стоит только произнести их вслух, и какой-нибудь недобрый бог решит осуществить предсказанное. Мужнина борода щекотала Креусе пальцы, но она не засмеялась, и Эней тоже остался серьезным. Таков мой долг, сказал он, так велит Приам. Кто-то должен принять на себя обязанность основать новую Трою, если случится худшее. Креуса снова попыталась подавить неотвязные мысли о том, что муж не вернется, что он уже мертв, а город еще до рассвета будет стерт с лица земли; что ее дом, как и многие другие, скоро исчезнет и возвращаться будет некуда.

Но как же так вышло? Креуса прислонилась к деревянной двери и почувствовала, как нагрелись черные металлические скобы. Она оглядела себя и увидела, что в складках платья уже осела маслянистая темная гарь. Но такого не должно быть, ведь Троя выиграла войну. После упорного десятилетнего стояния на равнинах под городом греки наконец бежали. Много лет назад они прибыли сюда на своих огромных кораблях — и чего добились? Сражения шли то под самыми городскими стенами, то поодаль, то совсем рядом с вытащенными на берег судами, то снова близ Трои. Случались и поединки, и масштабные кровавые битвы. Обоих противников одолевали недуги и голод. Великие герои пали, а трусы спасли свои шкуры. Однако Троя, ее родной город, в итоге вырвала победу.

Когда это было — три, четыре дня назад? Креуса потеряла счет времени. Но не нить событий. Поднявшись на акрополь, она собственными глазами видела, как отплывает греческий флот. Несколько дней назад до нее, как и до прочих жителей города, дошел слух, будто вражеское войско снимается с места. Греки определенно отошли в свой лагерь. Эней и его товарищи — Креуса не хотела называть их воинами, ибо воевали они не в городе, а только за его пределами, — обсуждали задачи отряда лазутчиков, желая выяснить обстановку и попытаться посеять хаос в стане врага. Но сами не вышли за городские стены, терпеливо наблюдая и выжидая. И еще через день-два, увидев, что больше не летят ни копья, ни стрелы, горожане начали надеяться. Быть может, греческий стан опять опустошила чума. Такое уже случилось несколько лун назад; троянцы тогда ликовали и возносили благодарственные жертвы всем богам. Греки были наказаны за нечестивость и безрассудное нежелание признать, что Троя никогда не падет, не покорится смертным. И уж точно не покорится высокомерным грекам с их огромными кораблями и сверкающей на солнце бронзовой амуницией, каждому из которых нестерпима мысль о том, чтобы прозябать в ничтожестве, безвестным и бесславным.

Как и остальные горожане, Креуса молилась о чуме в греческом стане. Другой надежды она не видела. Однако миновал еще день, и вражеские корабли пришли в движение, а мачты задрожали, когда греки вывели суда из бухты в глубокие воды моря. И все же троянцы затаились, не веря собственным глазам. Лагерь, раскинутый к западу от города, за устьем реки Скамандр, так долго мозолил взгляд, что вид опустевшего побережья казался странным, как тело без наконец-таки ампутированной гангренозной конечности. Стало легче, чем раньше, но все равно тревожно. А еще через день исчез и последний, самый нерасторопный корабль, треща под тяжестью экипажа и неправедно добытых сокровищ: разграблению подверглись все фригийские поселения, не столь многолюдные и укрепленные, как Троя. Греки сначала гребли против ветра, а затем развернули паруса и уплыли прочь.

Когда корабли исчезли из виду, Креуса с Энеем долго еще стояли на городских стенах, наблюдая за белой пеной, вихрящейся у берега. Муж с женой приникли друг к другу, и она шепотом задавала вопросы, на которые у него не было ответов. Почему греки ушли? Вернутся ли они? Теперь мы в безопасности?

Далекий грохот вернул Креусу к реальности. Теперь уже не поднимешься на акрополь, чтобы найти Энея: даже из своего дома женщина видела, что крыша цитадели рухнула в клубах дыма. Все, кто оказался под ней, наверняка погибли. Креуса старалась не думать об Эврилеоне, который путается под ногами у отца, пытаясь помочь потушить ненасытное пламя. Но Эней не стал бы подвергать опасности единственного сына. Должно быть, он в одиночку отправился за Анхисом, чтобы переправить старика в безопасное место. Но вернется ли муж за Креусой или уповает на то, что она сама разыщет его на улицах?

Креуса знала сердце Энея лучше своего. Муж ушел на поиски отца еще до того, как пожар достиг апогея; Анхис жил ближе к акрополю, где пожар полыхал особенно яростно. Эней знал, что путь к дому отца будет трудным. Он желал бы вернуться, но теперь понял, что это невозможно. Муж будет пробиваться к городским воротам, надеясь, что Креуса поступит так же и найдет его на равнинах за городом, там, где недавно был греческий лагерь. Женщина на миг замерла на пороге, раздумывая, что взять с собой. Но приближались голоса людей, говоривших на незнакомом ей наречии. Греки уже в городе, и времени на сбор ценных вещей или даже поиски плаща не осталось. Креуса окинула взглядом задымленные улицы и пустилась бежать.

Накануне Креуса поддалась праздничному настроению, которое распространилось по всему городу: впервые за десять лет ворота Трои распахнулись настежь. В последний раз Креуса выходила на Скамандрийские луга, окружавшие город, в двенадцать лет. Родители рассказывали ей, что греки — пираты и наемники, бороздящие сверкающие волны в поисках легкой добычи. Все говорили, что разбойники недолго пробудут во Фригии. С чего им тут торчать? Никто не верил надуманному предлогу: якобы греки явились за какой-то женщиной, сбежавшей с одним из сыновей Приама. Что за нелепица! Тьма кораблей, целая тысяча, плывущая через моря, чтобы осадить город из-за какой-то бабенки? Даже когда Креуса увидела ту самую Елену — с длинными золотистыми волосами, рассыпавшимися по красному одеянию с шитьем по краю и с золотыми цепями на шее и запястьях, — даже тогда она не поверила, что огромное войско могло проделать столь долгий путь лишь для того, чтобы увезти Елену домой. Греки пускались в морские плавания по тем же причинам, что и прочие: надеясь заполнить сундуки добычей, а дома — рабами. Однако на сей раз, отправившись воевать Трою, они зарвались. Эти невежды не знали, что город не только богат, но и хорошо укреплен. «Типичные греки», — утверждали родители Креусы: для эллинов все иноземцы одинаковы, все они варвары. Противники не понимали, что Троя превосходит и Микены, и Спарту, и Итаку, и все остальное, что греки зовут родиной.

Троя ни за что не открыла бы врагу ворота. Креуса видела, как потемнело чело отца, когда он заговорил с матерью о решении Приама. Город будет сражаться и не отдаст ни эту женщину, ни ее золото, ни ее наряды. «Греки падки до легкой наживы, — сказал отец. — Но они сбегут прежде, чем на их корабли обрушатся первые зимние бури». Троя — город баснословного изобилия: у царя Приама пятьдесят сыновей и пятьдесят дочерей, неисчерпаемые богатства, высокие стены и верные союзники. В силу своей природы греки не могли спокойно слышать о таком городе, не мечтая разорить его. Так что троянцы понимали: именно поэтому эллины и явились к стенам Трои, а возвращение Елены — лишь предлог. «Спартанский царь, — ворчали троянские жены, собравшиеся у воды, чтобы постирать белье, — скорее всего, нарочно отослал Елену с Парисом, чтобы вместе с соплеменниками получить повод к войне».

Каковы бы ни были причины нашествия, Креуса была еще ребенком, когда греки разбили лагерь под ее родным городом. А выйдя за стены Трои в следующий раз, она уже держала за руку собственного сына, который имел в распоряжении для своих детских забав целый город, но никогда не бегал по окрестным лугам. Даже Эней, уставший от многолетних битв, почувствовал облегчение, когда ворота со скрипом отворились. Конечно, он не снял меча, однако копье оставил дома. Разведчики доложили, что вражеское войско исчезло. На побережье не было ни людей, ни судов, осталось лишь жертвенное подношение, какое-то огромное деревянное сооружение, сообщили они. Невозможно понять, кому греки его посвятили и зачем. «Посейдону, во имя благополучного возвращения домой», — предположила Креуса, пока ее маленький сынишка носился по грязной земле. «Трава снова вырастет», — сказала она Эврилеону, когда они втроем впервые вышли за пределы города. Впрочем, памятуя о собственном детстве, Креуса обещала слишком много. Она забыла о шипованных подошвах, топтавших землю, о колесах тяжелых колесниц и реках крови.

Эней кивнул жене, и на мгновение в его лице под густыми темными бровями мелькнули черты их сына. Да, божественным получателем подношения, несомненно, являлся Посейдон. А может, и Афина, так долго покровительствовавшая грекам, или Гера, ненавидевшая троянцев, сколько бы скота они ни забивали в ее честь. Семья обошла по краю недавнее поле битвы и направилась к бухте. Наконец-то Эврилеон почувствует под ногами песок, а не грязь и камни! Креуса уже почуяла перемену, когда почва стала более зернистой и вокруг появились пучки густой морской травы. Когда мягкий западный ветер подул женщине в таза, по щекам у нее заструились теплые слезы. Муж протянул покрытую шрамами руку и большим пальцем вытер ей лицо.

Не довольно ли? — спросил он. — Хочешь, вернемся?

— Пока нет.

Теперь Креуса вновь почувствовала, что плачет — но не от страха, хотя она боялась, а Энея не было рядом, чтобы утешить ее. Улицы заволокло клубами дыма, который и вызвал слезы, прочертившие дорожки на измазанных сажей щеках. Женщина свернула на тропинку, которая должна была привести ее в нижнюю часть города, где можно было, пройдя у подножия стен, добраться до ворот. Креуса безвылазно просидела в Трое десять лет и обследовала все ее тропинки вдоль и поперек.

Знала каждый дом, каждый закоулок, каждый изгиб и поворот. Но хотя она была уверена, что спускается по склону холма, внезапно оказалось, что дальше пути нет: тупик. Креуса ощутила, как в груди нарастает паника, и начала хватать ртом воздух, захлебываясь жирной копотью, забившей горло. Мимо пробежали какие-то мужчины — греки, троянцы? Определить было невозможно: для защиты от дыма они обвязали лица тряпками. В отчаянии женщина тоже огляделась в поисках подходящей ткани. Но стола[2] осталась дома, и Креуса не могла за ней вернуться, даже если бы знала дорогу назад, в чем уже не была уверена.

Она хотела остановиться и попытаться отыскать знакомые ориентиры, которые позволят точно определить ее местонахождение и рассчитать, как лучше выбраться из города, но времени уже не оставалось. Креуса заметила, что дым под ногами как будто слегка рассеялся, и присела на корточки, чтобы набрать воздуха в легкие. Огонь распространялся во всех направлениях, и хотя из-за марева судить было трудно, казалось, что пожар полыхает совсем рядом. Креуса повернула назад, добралась до первого перекрестка, взглянула налево, где вроде было чуть светлее, затем направо, в беспросветную мглу. Ей стало ясно, что надо держаться темноты: ярче всего, должно быть, те части города, где бушует самый страшный огонь. Значит, Креуса уйдет во мрак.

Солнце ослепило Креусу, когда они с Энеем приблизились к мысу, где в ложбине прежде располагался греческий стан. Лагерь был заметен только с самых высоких точек Трои — крепости и сторожевых башен. Креуса каждый раз взбиралась туда, когда муж бился за городскими стенами. Если она будет следить, как он сражается на равнине, говорила себе женщина, пусть даже ей не удастся опознать его в месиве грязи, крови и сверкающих клинков, она сумеет уберечь его. И вот теперь Эней шагал рядом, положив руку ей на плечо. Креуса ждала, что почувствует невероятное облегчение, увидев пустую бухту и обезлюдевшим лагерь. Но, когда они с Энеем свернули к берегу, она едва обратила внимание на исчезнувшие суда и мусор на месте прежней стоянки. Как и у других троянцев, шедших впереди, взоры Энея с Креусой невольно обратились вверх — на деревянного коня.

Это было самое большое жертвенное приношение, которое доводилось видеть троянцам, даже тем, кто бывал в Греции до войны. Эллины в очередной раз решили отличиться. Их дары богам всегда были безмерно расточительны. Зачем приносить в жертву одну корову, если можно устроить гекатомбу[3]? В первые недели войны, когда Креуса довольствовалась лишь мисочкой ячменной похлебки в день, чуть сдобренной молоком, Трою терзал запах жареного мяса, несшийся из-за стен. Женщина понимала, что греки нарочно выставляют напоказ туши перед осажденным городом. Но одним голодом троянский дух не сломить. Пока тянулась многолетняя война, Креуса не раз думала, что враги, верно, сожалеют о прежней щедрости своих приношений богам. Сбереги они часть скота — и ныне могли бы уже владеть целым стадом, которое паслось бы на морской траве и поддерживало греческих воинов, тощавших год от года.

Но нынешний дар был так огромен, что казался обманом зрения. Креуса на миг отвела взгляд и опять обратила его на гигантское дощатое сооружение, вновь поразившись его размерам. Перед троянцами вздымалась громада в три или четыре человеческих роста. В очертаниях скульптуры, пусть и примитивных (а чего еще ждать от греков?), безошибочно угадывался конь: четыре ноги, длинный хвост из травы и морда, хоть и без гривы. Дерево было грубо обтесано топором, но доски прилегали друг к другу довольно плотно. Вокруг лба коню повязали ленты, чтобы показать жертвенное предназначение фигуры.

— Ты когда-нибудь видел такое? — проронила Креуса, обращаясь к мужу. Тот помотал головой: нет, конечно.

Троянцы боязливо приблизились к коню, точно он мог ожить и лязгнуть зубами. Глупо бояться деревянной фигуры, но неужели только она и осталась после отхода вражеского войска? Мужчины стали совещаться, как поступить, а женщины, стоя в сторонке, шепотом обсуждали диковинного зверя. Может, набрать хвороста, обложить ноги странного существа и поджечь его? Если это жертва богам, чтобы те послали грекам попутный ветер (это казалось вполне вероятным, хотя Креуса слышала, что в прошлом эллины делали куда более страшные приношения), то удастся ли троянцам нанести врагам последний удар, уничтожив коня? Лишатся ли греки благосклонности богов? Или троянцам следует забрать коня и посвятить его богам от своего имени?

Вскоре обсуждение переросло в жаркий спор. Соплеменники, сражавшиеся бок о бок, братья по оружию и крови, накинулись друг на друга. Сжечь деревянного коня или сохранить, загнать в море или притащить в город?

Креусе хотелось заставить спорщиков замолчать; ей хотелось опуститься на дюны, лечь на спину и вытянуть руки и ноги, чувствуя кожей песок. Она так давно не видела свободы. Какое теперь дело троянцам до подношения греков? Женщина взяла Эврилеона за руку и притянула сына к себе, а Эней выступил вперед, по-прежнему сжимая другую руку Креусы. Муж не хотел участвовать в споре, но не мог уклониться от долга защитника Трои. Мужчины пережили совсем другую войну, чем женщины, которые ожидали мужей, ухаживали за ними, кормили в конце каждого дня. Креуса внезапно осознала, что для Энея место, где она сейчас стояла — и откуда мечтала прогнать прочих троянцев, чтобы насладиться покоем вместе с мужем и сыном, — до сих пор оставалось полем битвы.

Внезапно гам стих, и мимо Креусы с трудом прошаркала согбенная фигура в темно-красных одеяниях, путавшихся в искривленных ногах. Приам двигался по-стариковски, но по-прежнему держал голову высоко, как царь. Рядом с ним посреди толпы встала гордая царица Гекаба. Она не собиралась скромно помалкивать, как другие женщины.

— Довольно! — воскликнул Приам слегка дрожащим голосом. Эврилеон тем временем принялся дергать Мать за платье, желая привлечь ее внимание к жуку, с трудом пробирающемуся по песку у них под ногами, но та шикнула на сына. Ничто в этот первый день за городскими стенами не отвечало мечтам Креусы, утешавшим ее в самые мрачные минуты войны. Она с таким нетерпением ждала времени, когда сын впервые увидит животных, обитающих на побережье, а теперь ей приходилось одергивать Эврилеона, чтобы царь мог обратиться к возмущенным подданным.

— Мы не станем воевать друг с другом! — промолвил Приам. — Не сегодня. Я буду по очереди внимать вашим соображениям.

Креуса выслушала доводы в пользу каждого из всех возможных исходов судьбы коня и обнаружила, что ей совершенно безразлично, какое решение примет царь. Сжечь или оставить — не все ли равно? Последним заговорил жрец Лаокоон, могучий мужчина с намасленными[4] черными кудрями, обожавший звук собственного голоса. Он полагал, что коня следует сжечь на месте. Это, заявил жрец, единственный способ умилостивить богов, которые столько лет карали Трою. Все остальное будет катастрофической ошибкой.

Вокруг клубились дымы бесчисленных пожаров, а Креуса, спотыкаясь, пробиралась по тропинке к городским стенам. Она полагала, что идет в правильном направлении, но уверена не была. Легкие саднило, словно она карабкалась вверх по склону. Женщина ничего не видела перед собой; она выставила одну руку вперед, чтобы не упасть, если запнется, а другую вытянула вправо, чтобы ощупывать строения, вдоль которых идет. Только так она могла убедиться, что продвигается вперед.

Следующую мысль Креуса постаралась не облекать в слова, придать ей самую неопределенную форму, прежде чем отмести прочь, но отрицать очевидное было невозможно: город уже не спасти. Слишком много пожаров бушевало в кварталах. Одна за другой вспыхивали деревянные крыши, и дым становился все гуще. Сколько огня может вместить каменный город? Креуса мысленно перебирала все, чему предстояло сгореть в ее доме: одежду, постельное белье, настенные ковры, которые она соткала во время беременности, ожидая Эврилеона. Внезапное чувство потери опалило ее, словно она сама оказалась в огне. Дом потерян навек. Десять лет Креуса боялась, что город падет, и вот он рушится вокруг нее, а она спасается бегством.

Но как же так вышло? Ведь Троя выиграла войну! Греки уплыли, а когда троянцы нашли деревянного коня, они поступили с ним именно так, как велел чужеземец. И тут, задыхаясь от страшного бега, Креуса вдруг поняла, почему полыхает ее родной город. Десять лет продлилась война, героев которой уже воспевали поэты, однако победа не досталась ни воинам, сражавшимся за стенами крепости, ни Ахиллу, ни Гектору, давно погибшим. Она досталась незнакомцу, которого троянцы нашли в тростниковых зарослях рядом с конем. Он сказал, что его зовут… Креуса не могла припомнить: какое-то шипящее змеиное имя.

— Синон, — всхлипнул незнакомец. Два копья нацелились ему в шею, и он упал на колени. Троянские лазутчики заметили его, когда он прятался в низких зарослях на дальнем берегу Скамандра, где река впадает в море. Вооруженные ножами и копьями, два разведчика, подхватив пленника за локти с обеих сторон, привели его к толпе троянцев. У мужчины были связаны запястья, а вокруг лодыжек виднелись алые рубцы, как будто от веревок, прежде впивавшихся и в ноги.

— Мы могли и не заметить его, — заявил один из лазутчиков, тыча в пленника кончиком копья. Незнакомец едва удержался от крика, хотя острие даже не проткнуло кожу. — Нам бросились в глаза красные ленты.

Пленник являл собой странное зрелище: мышиного цвета волосы, завивающиеся на затылке, если и смазанные когда-то маслом, теперь свалялись и были покрыты слоем грязи, как и голое тело. Кроме набедренной повязки на мужчине не было ничего, даже обуви. Однако лоб ему обвивали яркие ленты. Казалось невероятным, что у такого грязного существа — скорее зверь, чем человек, подумала Креуса — такое чистое и нарядное украшение. Пленник жалобно взвыл:

— Смерть все-таки нашла меня!

Креуса не могла скрыть отвращения к рыдающему чумазому греку. Почему разведчики не убили его прямо на месте?

Приам поднял два пальца левой руки.

— Тишина! — провозгласил он. Толпа присмирела, стихли даже душераздирающие рыдания пленника.

— Ты грек? — спросил Приам.

Синон кивнул.

— Однако тебя оставили здесь?

— Не нарочно, царь. — Синон поднял руки, чтобы утереть нос. — Я сбежал от них. Боги меня накажут, я знаю. Но я бы не вынес… — Его речь снова прервали рыдания.

— Возьми себя в руки, — велел Приам. — Иначе мои люди убьют тебя прямо на месте, и твою кровь будут клевать чайки.

Синон еще раз судорожно всхлипнул и выдохнул:

— Прости меня.

Приам кивнул и продолжил допрос:

— Так ты убежал от них?

— Да, хоть я родился греком и всю жизнь сражался бок о бок с греками, — ответил Синон. — Я еще мальчиком прибыл сюда вместе с отцом. Он много лет назад пал в бою от руки вашего великого воина, Гектора. — По толпе троянцев пробежал ропот. — Простите! — воскликнул пленник, впервые озираясь вокруг. — Я говорю со всем уважением. Мы ведь были противниками, но Гектор убил отца не со зла. Он зарубил его на поле боя и ничего не взял с трупа, даже щит искусной работы. Я не питаю вражды к родным Гектора.

Боль утраты первенца была еще столь свежа, что на лицо Приама легли тени, и Креусе показалось, что на мгновение царь забылся. Перед ней и остальными троянцами стоял не гордый правитель, а сломленный старик, чья древняя шея едва выдерживала вес золотых цепей, которые он по-прежнему носил. Пленник, должно быть, тоже заметил перемену, потому что сглотнул, а когда снова заговорил, голос его звучал тише, обращенный лишь к царю. Креусе пришлось напрячь слух, чтобы уловить слова.

— Но у отца были враги, могущественные враги среди греков, — продолжал Синон. — Мы имели несчастье навлечь на себя особенное неудовольствие двух знатных мужей, хотя, клянусь вам, ничем такого не заслужили. Однако же Калхас и Одиссей изначально были настроены против отца, а значит, и против меня.

Услыхав ненавистное имя властителя Итаки, Креуса невольно вздрогнула.

— Недруг Одиссея всегда найдет с нами общий язык, — медленно проговорил Приам.

— Благодарю тебя, царь. Он вызывает всеобщее отвращение. Простые греческие солдаты ненавидят его за спесивые замашки могучего бойца и великого царя. Но он отнюдь не выдающийся воин, а Итака, которую он называет своим царством, — жалкий скалистый островок, на который никто не позарится. Тем не менее наш вождь Агамемнон и прочие эллины всегда обращались с ним как с героем. В итоге он совсем раздулся от чванства.

— Не сомневаюсь, — кивнул Приам. — Но все это не объясняет, как ты здесь оказался и почему твои соотечественники столь неожиданно исчезли. К тому же имя Калхаса мне незнакомо.

Синон заморгал, и Креуса подумала: он понимает, что должен дать быстрый и убедительный ответ, иначе навсегда лишится дара речи.

— Греки давно знали, царь, что должны уйти. Калхас — их главный жрец; он взывал к богам в надежде на благоприятные вести. Но с прошлой зимы предсказания твердили одно и то же: Троя не сдастся греческому войску, стоящему лагерем за воротами. Агамемнон, разумеется, не желал ничего слушать, как и его брат Менелай, но им не удалось настоять на своем. Грекам надоело торчать вдали от дома. Войну нельзя выиграть, значит, самое время забрать награбленную добычу и отплыть. Этот довод выдвигали многие воины…

— Включая тебя? — уточнил Приам.

Синон улыбнулся:

— Не на собраниях. Я ведь не царь, мне не позволено высказываться. Но в кругу товарищей, простых воинов, я часто говорил, что пора уплывать; по-моему, нам вообще не стоило приезжать сюда. Такие речи навлекли на меня недовольство — не рядовых солдат, которые были того же мнения, но вождей, поставивших на кон в войне свою репутацию, и особенно Одиссея. Однако оспаривать знамения, исходящие непосредственно от богов, они не могли и потому неохотно согласились отплыть домой.

— А тебя оставили в наказание? — спросил Приам. Его лазутчики чуть отвели копья в сторону, так что острия больше не упирались Синону в горло.

— Нет, царь. — Пленник на миг скорбно втянул грязные щеки, мокрые от слез. — Тебе известно, как греки добирались до Трои? Ты слыхал, как наш флот собрался в Авлиде, но не смог отплыть, потому что установилось полное безветрие?

Окружающие Синона троянцы кивнули. Все знали и пересказывали друг другу историю о том, как греки оскорбили богиню Артемиду и она лишила их ветра до тех пор, пока они не умилостивят ее. Содрогаясь от ужаса, те совершили человеческое жертвоприношение. Какой троянец не слышал о невероятной жестокости, столь свойственной грекам?

— Когда пришло время возвращаться в Грецию, Калхас и Одиссей сговорились друг с другом, — продолжал Синон, — и царь Итаки не устоял перед возможностью избавиться от меня.

Креуса снова взглянула на красную повязку вокруг головы пленника и почувствовала, как у нее защипало веки. Неужели пленник и впрямь подразумевал столь жуткую участь?

— Я вижу, ты понял, о чем речь, царь, — сказал Синон. — На собрании греков Калхас объявил, что боги выбрали жертву и желают напиться моей крови с походного алтаря. Простые воины немного повозмущались, но и они предпочли, чтобы убили меня, а не их.

— Ясно, — ответил Приам. — Тебя собирались принести в жертву, как животное.

— Не только собирались, но и успели приготовиться. Меня связали. — Синон поднял руки, чтобы показать грязные веревки, до сих пор стягивающие запястья. — И ноги тоже. Волосы смазали маслом и повязали лентами. Ясное дело, ведь жертва должна быть безупречна. Но путы вокруг лодыжек оказались не так крепки, как эти, — он потряс руками, — и, когда стража отвернулась, я развязался.

Это объясняло свежие алые рубцы на ногах Си-нона.

— Я понимал, что скоро стражники потащат меня к алтарю. Поэтому сначала я полз, а потом со всех ног бросился прочь из стана. К тому времени, как поднялся переполох, я уже добрался до тростниковых зарослей на берегу, залез в них и притаился.

По щекам бедняги снова покатились слезы, и глаза троянского царя тотчас увлажнились. Креуса почувствовала, что тоже плачет. Дикая история, даже для тех, кто хорошо осведомлен о варварстве греков. Жена Приама, Гекаба, молча наблюдала за происходящим: губы сжаты в ниточку, седые брови сдвинуты.

— Я слышал, что меня ищут, — продолжал Си-нон. — Слышал, как траву хлестали кнутами и кололи копьями. Мне отчаянно хотелось убежать, но я понимал, что рисковать нельзя, иначе меня заметят. Поэтому я лежал без движения целую ночь, самую длинную ночь в своей жизни, молясь Гере, которая всегда была моей заступницей. А наутро мои молитвы были услышаны. Греки решили соорудить для приношения эту деревянную фигуру, вместо того чтобы губить несчастную жертву. Они построили коня, посвятили дар богам и отплыли без меня. Так что, вопреки своему невезению, я прожил на несколько дней дольше, чем мне было отпущено. Теперь ты убьешь меня, царь, и поделом мне: ведь я один из тех, кто явился сюда разорить твой город, и заслуживаю, чтобы со мной обращались как с врагом, пусть меня и привезли сюда мальчиком. У меня нет семьи, которая могла бы меня выкупить. Поэтому я даже не прошу тебя отправить мое тело домой, к скорбящим родичам: у меня никого не осталось. Но позволь высказать одну-единственную просьбу.

— Какую? — спросил Приам.

— Забери коня.

Оступившись, Креуса грузно растянулась на земле, а поднявшись, почувствовала, как с коленей медленно струится кровь. Теперь она почти ничего не видела впереди, хотя жар, обдающий спину, убеждал, что выбран единственно возможный путь. Неужели позади все охвачено пламенем? Женщина не могла заставить себя оглянуться, зная, что после блужданий во мраке яркий огонь ослепит ее. Именно практические размышления о том, что можно делать и чего нельзя, позволяли Креусе держаться на ногах, хотя предыдущая жизнь никак не подготовила ее к происходящему. Ей страшно хотелось подхватить подол и помчаться сломя голову, но она передвигалась маленькими быстрыми шажками, предельно снижающими вероятность врезаться в невидимую преграду.

Угодив в очередной тупик, Креуса только порадовалась своей предусмотрительности. Готовая отчаяться, она вглядывалась в дымный сумрак: не мелькнет ли слева узкий проход между стенами? Женщина пыталась вспомнить, чьи это дома, и понять, где находится, но тут из самой дальней постройки выскочила шайка солдат. Креуса вжалась в фасад противоположного здания, но мужчины ее не заметили. Они с хохотом нырнули в проулок, которым собиралась пойти Креуса. Ей было без слов ясно, что эти люди убили хозяина дома. Она подождала, пока солдаты скроются, и только тогда решилась последовать за ними. Если раньше она старалась сообразить, мимо чьего дома идет, то теперь радовалась, что ничего не вышло. Она не хотела знать, кому только что перерезали горло эти негодяи.

Держась рукой за стену, женщина пошла медленнее, чтобы солдаты, ненароком оглянувшись, не заметили ее. Когда проулок наконец снова вывернул на улицу, Креуса поняла, что справилась. Она нашла дорогу к городской стене.

— Забери коня, — сказал Синон. — Так ты отнимешь у врага его силу. Греки построили скульптуру на берегу и посвятили Афине, своей покровительнице. Было решено, что конь настолько велик, что вам, троянцам, нипочем не удастся увезти его в город. Греки знали, как долог путь через равнину и как высоко стоит ваш акрополь,

поэтому не опасались, что вы сможете забрать коня себе.

— Откуда тебе известно? — спросила Гекаба. Ее греческий был далек от совершенства, но внятен.

— Прости, царица, я не понял, — ответил пленник.

— Откуда тебе известно, что они думали про коня, — пояснила Гекаба, — если ты прятался в тростниках, опасаясь за свою жизнь? Ты же сказал, что коня построили после твоего бегства. Так откуда тебе известно, что именно говорили греки?

Креусе показалось, что на лице Синона промелькнуло раздражение. Но когда он снова заговорил, голос его еще дрожал от пережитых невзгод.

— Таков был их первоначальный план, госпожа, еще до того, как Калхас и Одиссей состряпали против меня заговор. Греки хотели соорудить гигантского коня и наделить его всей священной силой, какой только могли. Затем, чтобы подразнить вас, они собирались оставить под стенами Трои символ богини, которая в целости и сохранности доставит их домой. Агамемнон не мог удержаться от такой кичливой выходки.

Гекаба нахмурилась, но больше ничего не сказала.

— Поэтому молю тебя, царь, — продолжал Синон, — лиши врагов возможности благополучно вернуться домой. Перемести коня в крепость до наступления темноты. Твои люди сумеют его довезти. Да я и сам возьмусь за веревку, если только позволишь. Я готов на что угодно, лишь бы наказать нечестивых соплеменников, которые без колебаний отняли бы у меня жизнь. Если ты разрешишь мне помочь втащить коня в Трою и поднять его к акрополю, я паду на меч любого из твоих людей, как только цель будет достигнута. Клянусь!

— Нет! — не смолчал жрец Лаокоон. — Умоляю тебя, царь, не слушай его. Конь проклят, и мы тоже будем прокляты, если позволим ему вступить в Трою. У этого человека лживый язык. Либо обманывает он, либо обманули его. Но конь не должен войти в наши ворота. Давай сожжем его, как я и предлагал. — Он поднял могучую руку и запустил в бок коню копьем. Вонзившись в дерево, копье задрожало и загудело в недоуменной тишине, наступившей после слов жреца.

Креуса не сразу поняла, что́ случилось дальше. Сама она не видела змей, хотя многие утверждали, будто видели. Однако Креуса не смотрела на тростники: она смотрела на пленника, Синона, на его непроницаемое лицо, покрытое грязью. Единственным свидетельством того, что тот понял слова Лаокоона, была дрожь мускулов под веревками, которые до сих пор стягивали ему руки. Креуса поначалу решила, что сыновья Лаокоона просто убежали к воде. Почему бы нет? Мальчики давно устали слушать пререкания взрослых, да к тому же, как и остальная троянская детвора, никогда раньше не бывали на море, не играли на песочке. Наверняка ребята отбились от толпы, добрались по речному берегу до линии прибоя и вышли вдвоем на мелководье, прежде чем их исчезновение заметили.

Креуса знала, что морская трава растет огромными купами. В детстве нянюшка наказывала ей никогда не заходить в воду в поисках темно-зеленых колышущихся щупалец: ребенок без труда способен оторвать тонкие кончики листьев, но их основания толстые и волокнистые. Запросто можно споткнуться и потерять равновесие. Видимо, это и случилось с детьми Лаокоона. Один из мальчиков, должно быть, зацепился ногой за спутанные стебли и упал. Непривычный к течению, он запаниковал и, вырываясь, запутался еще сильнее. Другой, поплыв на выручку брату, ушедшему под воду, угодил в ту же ловушку, а его слабые крики о помощи унес прибрежный ветерок.

К тому времени, когда Лаокоон бросился на помощь сыновьям, было уже слишком поздно: водоросли утянули их на дно. Кто-то заметил, что боги послали гигантских морских змей, чтобы наказать жреца за осквернение копьем посвященного им дара. Как только слова были произнесены, сразу нашлись те, кто им поверил.

Жрец рыдал на песке, прижимая к груди тела утонувших сыновей, и выбор Приама был предопределен. Боги покарали Лаокоона, а значит, троянцы должны внять предостережению и прислушаться к пленнику Синону. Под коня подвели бревна и поволокли через равнину; троянцы по очереди тянули веревки. Деревянного исполина провезли по городу, хотя он едва вмещался в тележные колеи, прорезавшие улицы. Его втащили в цитадель, а когда конь достиг самой высокой точки города, мужчины с радостными возгласами принялись растирать ноющие руки и сматывать веревки. Приам объявил, что нужно принести жертву богам, после чего будет устроен пир. Разжигая костры и готовя мясо, троянцы продолжали ликовать. Затем, совершив возлияние богам, налили вина и себе. Наконец-то Троя выиграла войну!

Креуса обернулась и посмотрела на горящий город. Она добралась до стен, но теперь стало ясно, что пожар ее опередил. Женщина не могла пробраться вдоль стены к воротам, как намеревалась: путь ей преграждал огонь. Сумей она взобраться на стену в том месте, где сейчас стояла, возможно, ей удалось бы спастись. Но стена была слишком высокая, слишком отвесная: не за что ухватиться. Мужчин, за которыми кралась Креуса, можно было больше не опасаться: искатели кровавой поживы погибли, задохнувшись в густом дыму; она видела на земле перед собой их тела, уже охваченные огнем.

Даже птицы ничего не успели понять, продолжая петь в вышине, на еще не сгоревших крышах, хотя небо почернело и луну заволокло густым серым дымом, а Креуса уже сообразила, в какую страшную ловушку попала. Пожары по всему городу полыхали так ярко, что казалось, будто уже наступило утро, и Креуса подумала, что эта странная картина — огонь, поющие птицы и ночь, обернувшаяся днем, — запомнится ей до конца жизни.

Так и случилось, хотя это было уже неважно, поскольку Креуса умерла задолго до рассвета.