Тысяча кораблей

Глава 42 Андромаха

Глядя на горы, возвышающиеся над Эпиром, Андромаха мечтала, чтобы они напоминали ей Иду, но увы. Гора Ида вздымалась так высоко, что по утрам ее часто окутывал туман, и они с Гектором не могли разглядеть вершину. Андромаха наблюдала, как солнце разгоняет туман, и каждый раз, когда далекий пик снова представал взору, она ощущала, как на нее нисходит спокойствие, точно на ребенка, который заметил вдали отца, возвращающегося домой. Женщина скучала по Иде, но когда думала о ней, а не об остальных своих потерях, то обнаруживала, что вполне способна удержаться от слез.

Впрочем, Эпир — не Троя. Его горам недоставало родительской нежности Иды. Здесь, в Эпире, скалы окружали ее со всех сторон, и Андромаха чувствовала себя словно на дне колодца. Ее увезли из прекрасного города с могучими стенами и высокой крепостью чуть ли не в деревню. Вернее, скопление деревень. Эпир ютился на самом севере Греции, поэтому его горные вершины всегда покрывал снег, и Андромаха часто мерзла. Ни в Трое, ни в том краю, где она выросла, ей не случалось носить шерстяной хитон. Но в Эпире без него было не обойтись.

Когда они прибыли сюда (Андромаха силилась вычеркнуть из памяти подробности того периода своей жизни, но это ей запомнилось), она за несколько дней соткала себе плащ. У нее не было выбора, если она не хотела умереть от жестокого северного ветра, который со свистом задувал с гор. Неоптолем велел ей спрясть и соткать шерсть (дар его не слишком верных подданных). Она послушалась. Но хотя обращенная в рабство троянская царевна принялась за работу с досадой, заканчивала она ее уже с нетерпением, желая поскорее получить теплую материю, чтобы кутаться в нее холодными вечерами. Лишь обнаружив, что ей не хочется мерзнуть, Андромаха вынуждена была признать, что она, как видно, еще не собирается умирать.

На пути из Трои Андромаха пребывала в полубессознательном состоянии. Она не могла ни встать с корабельной койки, ни есть, ей удавалось лишь пригубить вино, но только разбавленное почти до чистой воды. Вдова с вялым любопытством наблюдала, как на запястьях все отчетливее выступают костяшки, и пару раз провела пальцами по ключице, нащупав углубившиеся впадины. Только на пятый день, когда Неоптолем заорал, вернее, завизжал пленнице прямо в лицо (исходивший от него запах перегара вызывал у нее тошноту похуже качки), требуя, чтобы она поела и перестала портить его имущество, ей удалось проглотить немного жидкого супа. Корабельщик, принесший Андромахе кушанье, явно пожалел бедняжку, увидев, как ее вырвало, едва она поднесла к губам полную ложку. Однако он боялся Неоптолема. Ходили слухи, что во время плавания в Трою тот за какой-то незначительный проступок швырнул за борт одного из своих людей. Ни один моряк не рисковал быть брошенным на произвол судьбы, чтобы увидеть, как товарищи уплывают вдаль, пока он отчаянно пытается продержаться на плаву лишнюю минуту. Не было случая, чтобы Неоптолем пожалел о своей неразборчивой жестокости ко всем подряд — мужчинам, женщинам и детям.

Андромаха почувствовала, что мысли ее начинают забирать в непозволительную сторону. Она сосредоточилась на ложке перед ртом и старалась держать ее ровно, чтобы суп не пролился на и без того замаранное платье. Корабельщик одобрительно кивнул ей, словно больной. И, дождавшись, пока пленница закончит есть, молча унес миску.

Но еда не вернула Андромаху к жизни. Ее взгляд не мог остановиться ни на чем другом, кроме горизонта, она не слышала ничьих речей, разве только ей не вопили в уши, не ощущала ни прикосновений, ни вкуса. Вещественный мир отвергал ее, ибо (она была уверена в этом) ей больше не следовало в нем находиться. Мойры ошиблись, допустив, чтобы ее взяли на корабль Неоптолема. Андромаха должна была умереть на троянском берегу вместо сына.

Плащ она соткала плохо, хотя когда-то была умелой мастерицей. Последний плащ, который она ткала до этого, — темно-красный, яркий — предназначался Гектору, чтобы тот носил его в бою, и был изумительно красив. Его разрезал надвое Ахилл, вонзив яростный клинок в тело ее мужа, а потом Андромаха видела, как плащ стелился по земле позади трупа, подобный луже крови, когда Ахилл трижды протащил мертвого Гектора вокруг городских стен.

В Эпире Андромаха не слишком тщательно очистила шерсть перед прядением, и сотканная материя колола кожу. Пряжа вышла неровной, поэтому плащ получился шершавый, с комками в тех местах, где нить была слишком толстой и топорщилась. Кроме того, женщина не заботилась о том, чтобы туго натягивать ткань, и у плаща осталась уродливая сморщенная кромка. Однако за ткацким станком Андромаха поймала себя на том, что хочет непременно закончить работу, чтобы больше не мерзнуть. И хотя она догадалась об этом не сразу, то был первый признак ее возвращения к жизни.

Но когда Андромаха закончила плащ и завернулась в него, ей по-прежнему было холодно. Она вспомнила один день в самом начале войны, когда троянские воины принесли в город своего молодого товарища. Он был ранен в спину метким выстрелом далекого лучника; страшно было смотреть на его мучения. Его терзала не боль: в сущности, юноша страдал меньше, чем другие раненые троянцы и греки, которых ей довелось видеть. Мучителен был разрыв между тем, что с ним случилось, и тем, что он испытывал. Воин лежал на боку, не ощущая ни стрелы, ни позвоночника, ни ног. Он не чувствовал ничего ниже груди. Когда целители попросили его описать симптомы, юноша просто сказал, что у него холодное тело. Это была единственная его жалоба за три дня, после чего он умер. И именно это занимало мысли Андромахи, когда она покорно отдавалась Неоптолему.

Пленница не могла сказать точно, сколько она прожила в Эпире, прежде чем поняла, что беременна. Некоторое время она ничего не сообщала Неоптолему, не находя нужных слов. Андромаху обуревали разные чувства, и понадобилось много часов, проведенных за ткацким станком (она опять начала ткать тонкие изделия, хотя они не шли ни в какое сравнение с одеяниями, созданными ею для Гектора), прежде чем она сумела вычленить некоторые из них и подобрать им названия. Сначала пришел страх. Неоптолем редко разговаривал с Андромахой, в основном злобно рявкал на нее. Она понятия не имела, хочет ли он ребенка от рабыни. Насколько ей было известно, он еще не имел сына и даже жены. Что будет, если она признается Неоптолему в своем положении, или он заметит, что ее тело изменилось, и покарает рабыню? Станет пинать ее в живот, пока плод не погибнет? Андромаха ощутила приступ тошноты, но не из-за ребенка. Вернее, приступ был вызван воспоминанием о первом ребенке, Астианаксе. Именно Неоптолем убил ее сына, сбросив его со стен Трои, а потом посадил пленницу на свой корабль и привез сюда, в Эпир. Можно ли быть уверенной, что мужчина, погубивший ее первое дитя, не погубит и второе? Нет, нельзя.

Андромаха продевала челнок через нити основы, осторожно прибивая уток, чтобы не растягивать кромки, и подвигая каждый законченный ряд, чтобы не оставлять зазоров. Размеренность работы, скольжение нитей под пальцами, неизбежная монотонность движений челнока — все это давало Андромахе возможность ровно дышать и продолжать подбирать названия своим чувствам. Итак, первым чувством был страх за ребенка и за себя. Затем явилось отвращение. Она породнится с человеком, который убил ее сына! И человек этот — сын Ахилла, убившего ее мужа. Очутиться в рабстве у потомственного душегуба само по себе ужасно, но произвести на свет нового отпрыска такого рода — еще хуже. Андромахе казалось, что плод оскверняет ее утробу, и она не верила, что это пройдет, когда ребенок родится. Гнев — вот третье чувство, которое ее обуяло. Ибо все, что женщина когда-то говорила Гектору, теперь сбылось. Не выходи на поединок, сказала она. Не стоит так рисковать. Сражайся среди троянцев, а не во главе их. Слава тебе уже обеспечена. Попадешься на глаза Ахиллу — и он убьет тебя. Что станется тогда с твоими женой и сыном? Мы будем обращены в рабство, и никто нас не защитит.

Конечно, собственная правота не принесла ей радости — лишь постепенно нараставший ужас. Почему Гектор не прислушался к мудрым словам жены? Как он мог бросить ее и сына? Все случилось так, как она предсказывала, только еще хуже. Если бы… Андромаха запретила себе продолжать. Нельзя начать рассуждать, что было бы если, — иначе солнце и луна обрушатся на нее.

Итак, страх, отвращение, гнев. Вслед за этим— чувство вины. На Андромаху навалилось жуткое, тягостное бремя вины. Ибо, несмотря ни на что, в ней теплилась крошечная искорка несказанной радости. Тело, так долго не принадлежавшее ей, наконец-то подарило Андромахе утешение. Ей нечего было любить, кроме воспоминаний, а думать о них было слишком больно. И вот теперь у нее появилось нечто свое. И вопреки страху, отвращению, гневу и чувству вины, в душе по-прежнему расцветала радость.

Андромаха так и не полюбила Неоптолема, потому что это было слишком даже для нее. Не удавалось забыть его злодеяния, к тому же он не выказывал ни малейшего раскаяния в том, что причинил ужасные лишения ей и тем женщинам, которых она когда-то называла своей семьей. Но Андромаха не могла поддерживать в себе то бессознательное отвращение, которое испытывала к Неоптолему, когда он только увез ее из дома. Невозможно бесконечно ненавидеть человека, с которым живешь в такой близости: либо умирает отвращение, либо ты сама. Хотя Неоптолем был очень вспыльчив и Андромаха порой ловила себя на том, что отшатывается от его гнева, он оказался не так жесток, как она опасалась. Когда он впервые увидел сына, женщина затаила дыхание. Кормилица протянула ему ребенка, и Андромаха заметила, как мягкая улыбка преобразила сварливые черты воина. Неоптолем не был хорошим человеком, но Андромаха вдруг поняла, что он может стать хорошим отцом. Их сына он назвал Молоссом.

Андромаха не вознегодовала, когда Неоптолем женился на Гермионе, младшей дочери Менелая и Елены. Было видно, что между ними нет любви. И хотя первые два месяца Неоптолем делил с Гермионой ложе, ее юные прелести быстро померкли для него, и он вернулся за утешением к рабыне.

Андромаха лежала рядом с ним в темноте; ее больше не тошнило от его кисловатого дыхания. Она слышала, что Неоптолем дышит ровно, но знала, что он еще не спит. И все же удивилась, когда Неоптолем заговорил:

— Я постарался не причинить ей боли, когда убивал.

Андромаха ощутила, как похолодели ее члены.

— Кому?

— Твоей сестре, — ответил Неоптолем, имея в виду Поликсену. Он убил невестку Андромахи (она не поправила его) на берегу, чтобы успокоить хищный дух своего отца.

— Вот как? — промолвила Андромаха. Она старалась, чтобы ее слова звучали как можно безучастнее. Слезы благодарности рассердили бы хозяина не меньше, чем слезы гнева.

— Так решили греки. Они не могли отплыть без жертвоприношения. В Авлиде в жертву была принесена дочь нашего предводителя, а чтобы вернуться домой, им нужно было отправить на заклание дочь вашего царя.

Такова была его причуда: называть людей по званию, а не по имени. Только «предводитель», но не «Агамемнон». «Ваш царь», а не «Приам». Неоптолем торопливо добавил:

— Она не проявила малодушия. И встретила смерть достойно.

Андромаха кивнула в темноте. Она знала, что Неоптолем почувствовал движение ее головы.

— Поликсена всегда была храброй, — произнесла она. — Всегда.

— Это она изводит меня во сне, — признался сын Ахилла.

Андромаха вонзила ногти в ладони. Не крошка Астианакс. Не беспомощный, дряхлый Приам. Именно Поликсена пробудила совесть в человеке, которого Андромаха когда-то считала чудовищем.

И до сих пор не изменила бы мнения, если бы обстоятельства не заставили ее отыскать в его характере черты, которые она могла выносить.

— Почему? — спросила она.

Раздался приглушенный звук, и Неоптолем быстро провел рукой по лицу.

— Не знаю, — ответил он. — Она была такая… — На этот раз царь Эпира почувствовал, как напряглась его рабыня. — Ты не должна этого слышать.

Но Андромаха обнаружила, что, хотя сама даже теперь не могла вспоминать те события из опасения умереть от горя, слова Неоптолема утешили ее. Сперва она испытала потрясение, но оно тут же сменилось успокоением.

— Расскажи мне, — попросила Андромаха.

— Она очень хотела умереть. Даже не пыталась сопротивляться. Сама подставила мне горло. Почему она не боялась?

— Боялась, — возразила Андромаха. — Но еще больше Поликсена боялась стать рабыней. Быть оторванной от родины. Принадлежать мужчине, которого она не знала и не выбирала. Поликсена желала смерти, ибо предпочитала ее худшей участи.

Наступило молчание, пока Неоптолем размышлял над словами рабыни.

— А ты не побоялась бы умереть? |— спросил он.

Андромаха вздрогнула, точно он дал ей пощечину.

— Нет.

— Приезд в Эпир был для тебя хуже смерти?

— Я так считала.

Опять молчание.

— И все еще считаешь?

Андромаха безошибочно распознала в его голосе нотку надежды и чуть не рассмеялась над нелепостью положения. Ее поработитель, убийца ее сына, жаждал одобрения! И все же она поняла, что не может скрыть правду.

— Нет. Теперь у меня есть Молосс.

— Когда я умру… — начал Неоптолем и осекся. Андромаха молчала, зная, что иногда ему требуется обдумать свои слова и он рассердится, если она будет его отвлекать. — Когда я умру, ты выйдешь замуж за троянского царевича.

— За Гелена? — уточнила женщина. Брат-близнец Кассандры был одним из немногих троянцев, которых греки оставили в живых. Он оказал им какую-то услугу, предав таким образом троянцев, — это все, что было известно Андромахе.

— Брата той безумной, — подтвердил Неоптолем. Слава Кассандры распространилась по всему греческому войску еще до того, как она была убита женой Агамемнона.

— Прекрасно. Но почему ты говоришь об этом сейчас?

Неоптолем молчал.

— Нам что-то грозит? — спросила Андромаха. Она почувствовала, как ее хозяин протянул руку и коснулся ее щеки.

— Нет, — ответил он, — но будет.

Когда за Неоптолемом пришли, он был не в Эпире, а в Дельфах, что в нескольких днях пути. Его убили перед храмом Аполлона люди из Микен. Враг намного превосходил его числом. Микенский царевич Орест, сын Агамемнона, потребовал себе в невесты Гермиону, жену Неоптолема. Он утверждал, что мстит за некое кощунство, учиненное Неоптолемом, но Андромаха знала, что предлог надуманный. Если бы кто-нибудь прошелся по Греции, искупая все оскорбления, нанесенные к Аполлону во время Троянской войны, в живых не осталось бы ни одного грека. Разве Аполлон не навлек на греков мор за их преступления? Так почему Неоптолем заслуживал наказания больше остальных? Главным осквернителем Аполлона был сам Агамемнон, бывший царь Микен. Какое право имеет его сын мстить другим? Оресту следовало самому совершать жертвоприношения и творить молитвы, заглаживая собственные проступки и грех сестры… Разве не они убили свою мать, чтобы отомстить за нечестивца отца? Почему же эринии оставили Ореста с Электрой безнаказанными?

Узнав о смерти Неоптолема, Андромаха не горевала. Она не могла оплакивать его. Взамен она оплакивала себя, вновь очутившуюся в мире, где некому ее защитить, и своего сына, хотя ее любовь к Молоссу была с изъяном. В детстве любовь приходила легко: Андромаха обожала родителей и братьев. А потом Ахилл взял Фивы, и ее отец Ээтион и семь братьев были убиты в один день. Эта трагедия, так и не оправившись от которой вскоре умерла ее мать, не отучила Андромаху от привычки любить. Она открыла сердце Гектору и его близким, восхищаясь тем, как их много, всех этих новых братьев и сестер. Юная невестка слушалась Приама и Гекабы, как собственных родителей. Послушание доставляло ей удовольствие: она не понимала колкостей других женщин в адрес свекровей. Потеряв родителей и братьев, Андромаха с тем большей готовностью полюбила новую семью. Потом, после гибели Гектора, она горевала, как подобает вдове, и находила утешение среди его родных: их утрата была общей.

Но смерть Астианакса изменила Андромаху, и она поняла, что никогда никого не будет любить как прежде. Когда ее дитя разбилось под городскими стенами, женщина ощутила, как внутри у нее что-то сломалось и этого уже не поправить. Как любая мать, Андромаха давно обнаружила, что ее любовь к Астианаксу тесно переплетена со страхом. Когда малыш родился, она волновалась из-за каждой лихорадки: даже легкое недомогание заставляло ее спешить к алтарям, чтобы умилостивить богов и молить их о помощи. Точно так же Андромаха любила и Молосса: она поклялась бы в этом перед статуей Зевса, не боясь кары за ложь. Однако теперь она не тревожилась дни и ночи напролет, что ее родившийся в Греции сын заболеет или покалечится. Мать лишь могла надеяться, что, в отличие от Астианакса, боги защитят Молосса, поскольку знала: если суждено случиться худшему, она ничего не сможет сделать, чтобы спасти его. Она подвела старшего сына, а ныне у нее не было прежних возможностей. Андромаха осознавала всю глубину своего бессилия: лазеек для самообмана не осталось. Она любила Астианакса так, словно могла завернуть его в пеленку и укрыть от всего мира. Молосса же она любила так, словно оба они жили на краю утеса, с которого каждый из них мог сорваться в любой момент.

И когда раб принес ей известие, что Неоптолем мертв, а Орест хочет взять Гермиону в жены, Андромаха ощутила привычную дрожь испуга, но ей и в голову не пришло бежать. Куда она могла направиться, если в Греции у них нет друзей? Кто защитит ее от Ореста? Женщина подумала, что можно попросить помощи у деда Неоптолема: тот потерял сына Ахилла, а теперь еще и внука. От благородного дома Пелея остался только Молосс. Андромаха послала раба к Пелею в надежде, что царь, в отличие от нее самой, сможет защитить ее сына. Впрочем, она мало уповала на удачу и была удивлена, когда старик явился и, размахивая посохом, как дубинкой, потребовал, чтобы они с Молоссом ехали вместе с ним.

Как некогда обещал Неоптолем, Андромаха вышла за Гелена. Троянский царевич обладал способностью заводить друзей, а не врагов, и вскоре супруги сумели основать небольшое поселение. По просьбе Андромахи они начали возводить город, похожий на их утраченную родину: новую Трою, менее величавую и помпезную, но с высокой крепостью, примостившейся на склоне горы. Порой, прежде чем успевал рассеяться утренний туман, Андромаха представляла, что она снова дома. Гелен чем-то напоминал своего давно погибшего брата Гектора. Иногда Андромаха ловила себя на том, что разглядывает его профиль и видит, как проявляются на лице второго мужа черты первого. Ей было не суждено узнать, походит ли подросший Молосс на Астианакса в его возрасте. Но со временем сыновья стали сливаться в ее восприятии, и когда Андромаха замечала вдали силуэт Молосса, идущего с дневной охоты в лесу, она видела и Астианакса, следующего по пятам. Старость ее протекала среди множества теней и отражений утраченного в невзгодах молодости. И хотя ныне ее уделом было лишь слабое подобие счастья, все равно Андромахе досталось больше, чем она могла ждать, когда лежала распростертая на троянском побережье и оплакивала свое возлюбленное дитя.