Тысяча кораблей

Глава 4 Феано

Феано, жена Антенора, мать четырех сыновей и единственной дочери, наклонилась, чтобы зажечь свечу, и заморгала над маленьким чадящим огоньком. Мать четырех сыновей, которые, когда настанет время, не похоронят ее. Четырех сыновей, которые не выжили в войне. Сыновей, уничтоженных безумием сына другой женщины. Слезы Феано были исторгнуты дымом, а еще гневом, горевшим в ее душе, точно свеча, которую она принесла на стол и поставила в центре. Муж сидел напротив, обхватив голову узловатыми руками. Феано не испытывала к нему жалости: война свирепствовала за городскими стенами уже десятый год, но Антенор был слишком стар, чтобы сражаться. Женщина пожертвовала бы весь остаток его жизни (безропотно приняв вдовью долю) в обмен на то, чтобы хоть мгновение провести с одним из своих погибших сыновей.

— Ты не единожды предупреждал Приама, — заметила она, и Антенор покачал головой. Его густые седые брови поднялись над пальцами; жена потянулась над свечой, отняла его ладони от лица и опустила их на стол. — Не единожды, вторила она.

Затуманенный взгляд мужа встретился с ее взглядом, и Феано спросила себя, не кажется ли она Антенору столь же старой и немощной, каким казался ей он с его белоснежными волосами, морщинистой кожей, неизгладимым горем.

— Приам отказывается слушать, — возразил Антенор. — Он смотрит на все ее глазами.

Женщина сплюнула на землю. В Трое на все всегда смотрели только «ее глазами», так было на протяжении долгих десяти лет. Десяти лет, которые отняли у Феано четыре главные драгоценности.

— Ты честно служил Приаму, — сказала она. — И уже много лет назад впервые посоветовал ему вернуть шлюху ее мужу.

— Много лет назад, — эхом отозвался жрец. В прошлом они так часто заводили этот разговор, что он стал казаться Антенору песней, в которой больше нет нужды припоминать слова, как нет нужды припоминать дорогу домой — она сама всплывает в голове.

— Приам был слишком горд, — продолжала жена. — Богиня не раз говорила мне об этом.

Антенор кивнул. Феано была жрицей Афины, когда он впервые увидел девушку вместе с ее родителями в храме. Сколько лет минуло с тех пор? Он не мог сказать. Феано была гибкой и юной, вспомнилось ему, с ясными глазами и острым умом, который с годами ослабел и обернулся нетерпимостью.

— Я сделала подношение — парадное одеяние, — напомнила ему жена. Женщины Трои создали богато расшитое церемониальное одеяние для статуи богини, и прошлым летом Феано посвятила его Афине. Это не помогло троянцам отвоевать у греков покровительство богини. С тем же успехом, шептала Феано, когда с поля боя уносили тело ее младшего сына, можно было поднести богине кучу негодного тряпья: всё без толку. Муж умолял ее не богохульствовать, но теперь, когда у них остался только один ребенок, дочь Крино, женщина была не в настроении выслушивать советы мужа. Богиня, напомнила Феано, ясно дала понять: верните Елену Менелаю, очистите город от скверны. Пошлите с ней десять золотых кратеров[5] Приама, самых больших и богато украшенных, и десять искусно сработанных красных с золотом ковров. Отправьте Париса униженно вымаливать прощение у царя, чью жену он украл. Если не простит, добавила Феано, пускай избалованный Приамов сын заплатит за свое безрассудство жизнью — справедливое воздаяние за похищение чужой жены и попрание векового обычая, гласящего, что гость должен уважать хозяина.

— Приам ни за что не принудит сына потерять доброе имя, — возразил Антенор.

— Потерять лицо! — взвилась жена. — Доброго имени можно лишиться только в том случае, если оно еще не втоптано в грязь. Только безумец поверит, будто у Париса есть иная слава, кроме славы распутника, а женщина, что делит с ним постель, всегда была известной потаскухой.

— Царь может этого не замечать.

— У него не будет выбора. — Феано сделала паузу. — Но у тебя он есть. — Раньше разговор никогда еще не заходил так далеко. Женщина заметила, как вспыхнул взор мужа, едва способного разглядеть выражение ее лица. — Ты слышал послание, Антенор. Ты знаешь, что греки предпримут сегодня ночью.

— Может, и не предпримут, — произнес старик дрогнувшим голосом. — В послании лишь говорилось, что они притаились в засаде где-то поблизости.

— Тебе известно где, — фыркнула жена. — Они внутри коня. Вне всякого сомнения.

— Но даже если твои подозрения верны, Феано, сколько человек могут спрятаться за дощатой обшивкой? Пять? Десять? Этого недостаточно, чтобы взять такой город, как Троя. Отнюдь недостаточно. Мы гордый народ, выдержавший десятилетнюю осаду. Нас нельзя захватить, как детскую деревянную крепость.

— Тише, — упрекнула Феано мужа. Крино спит.

Тот пожал плечами, но заговорил тоном ниже:

— Ты знаешь, что я прав.

— Нам известна только половина истории, — возразила женщина. — Греки устроили из своего отплытия целое представление. А вдруг они вовсе не уплыли? Вдруг враги ждут, пока несколько их воинов тайно переправятся в Трою в утробе жертвенного коня? Вдруг лазутчики откроют городские ворота для целого войска?

Лицо Антенора исказилось от боли.

— Троя будет уничтожена, — выдохнул он. — Ее разграбят и сожгут.

— Убьют мужчин и угонят в рабство женщин, — продолжила Феано мысль мужа. — Всех женщин. Твою жену, Антенор. И дочь.

— Мы обязаны предупредить троянцев! — воскликнул жрец, взволнованно озираясь. — Надо поспешить к Приаму и уведомить его, пока не поздно.

— Ты опоздал, — возразила жена. — Конь уже в городе. Лишь одно ты можешь совершить для нашего спасения.

— Что? Что ты задумала?

— Ступай к городским воротам, — велела Феано, — и открой их сам.

— Ты обезумела!

— Стражники давно покинули посты. Они полагают, что враги уплыли и на троянской земле остался лишь один грек: змей Синон.

Антенор потер правую руку левой, будто та причиняла ему боль.

— Если ты не откроешь ворота, это сделает Синон, — продолжала Феано. — И за храбрость вознаградят его, а не тебя.

— Ты хочешь, чтобы я предал наш город? Наш дом? — воскликнул Антенор.

— Я хочу, чтобы наша дочь жила, — отрезала жена. — А теперь иди, пока не поздно. И побыстрее, муж мой. Это наш единственный шанс.

Старик вернулся, неся шкуру животного и суровое послание. Он должен прибить к двери дома шкуру пантеры, и греки пройдут мимо, не тронув жилище.