Граница

Глава 13

После того, как первое недоверие и последовавший за ним восторг улеглись, в доме фон Бокков началась невероятная суматоха: явление спасенной племянницы казалось им чудом, почти таким же поразительным, как снисхождение с неба пророка Исы, призванного низвергнуть обманщика Даджаля. Все это время Диджле держался поодаль, стараясь хранить достоинство, и даже почти не глазел по сторонам, хотя в европейском доме он оказался впервые. Такому нелюбопытству помогли голод и усталость, сваливавшие его с ног, но присесть на ковер Диджле не посмел – как знать, что можно делать в доме, а что нет? Вдруг, если он сделает что-то не так, прибежит суровый служитель с палкой и изобьет его? Этого не хотелось.

Софию увели мыться и переодеваться под ахи и охи служанок, и девица совершенно преобразилась: из простенькой и добросердечной болтушки она превратилась в незнакомую женщину, так сильно накрашенную и нарумяненную, такую холодную, богато одетую и высокомерную, что Диджле даже не узнал ее с первого взгляда, когда она вернулась в зал, где его оставили в одиночестве. Ему показалось, что в комнату вошел бесплотный дух, может быть, предок хозяйки, и он бухнулся на колени, молясь, чтобы наваждение и зло оставило его. Сестринская подушечка выпала у него из-за пояса, и служительницы дьяволицы кинулись ее поднимать, отчего Диджле пришел в отчаяние и лег на подарок грудью.

- Он же совсем дикий, дорогая моя, - полненькая госпожа фон Бокк по-птичьи склонила голову. Она старательно бледнилась и утягивалась, но природный румянец упорно пробивался даже сквозь краску, и не один корсетный шнур пал смертью храбрых во время утреннего одевания.

- Ну и что ж из этого, тетушка? Он спас мне честь и жизнь в мерзкой, вонючей пещере. И я думаю, османы все такие. Мне рассказывали об их посланнике в Париже и о его странных привычках.

- Молодой девушке не пристало говорить и слушать пошлости, - госпожа фон Бокк опасливо взглянула на нее, и София улыбнулась. - Я отвечаю перед твоим отцом за твою жизнь и здоровье, и тебе следует вести себя благопристойно. Поскорей бы приехал господин фон Бокк. Он так обрадуется!

Служанки безуспешно попытались попросить Диджле встать, но он лишь непонимающе скалился, отпугивая несчастных девушек.

- Конечно, тетушка, - София ясно посмотрела на госпожу фон Бокк. – Я буду очень благопристойна. Тебе не придется за меня краснеть. Только мне кажется, надо помочь этим бедняжкам справиться с Вольфхартом, накормить его и заодно позвать слугу-наставника, чтобы помог ему переодеться и освоиться.

Не дожидаясь ответа тетки, она шагнула к Диджле и опустилась перед ним. Каждый шаг доставлял ей боль, но при слугах София отнюдь не собиралась показывать виду. Осман недоверчиво отпрянул от нее, и она ласково и медленно сказала:

- Это я, София-Амалия. Не бойся.

- Ты? – переспросил он, и девчонки захихикали от его акцента. – Твое лицо… Зачем так? Я не понял тебя.

- М-м, - София растерялась, не зная, как ответить. – Все европейские женщины красят себе лицо. Это красиво. Но речь не обо мне. Тебе надо встать и поесть. Потом переодеться.

- Меня уведут к мужчинам? – настойчиво спросил Диджле, и госпожа фон Бокк укоризненно покачала головой. – Омоют?

- Помоют, - поправила София. – И уложат спать. На хорошую чистую кровать. Вставай, я представлю тебя тетушке. И пусть кто-нибудь из служанок сбегает за каким-нибудь мудрым и добрым человеком! – последняя фраза прозвучала как приказ.

София протянула ему руку, вызвав слабый протест у госпожи фон Бокк, но Диджле не воспользовался ее помощью и гордо поднялся сам, выставив подушечку вперед, точно щит.

- Он же паршивый, - пискнула госпожа фон Бокк, глядя на его расчесанные руки. – У него наверняка вши… Или блохи. Или клопы!

- Тетушка! – София обиженно вздернула курносый нос. – Он очень милый человек, хоть и магометанин. Я желаю, чтобы он мне прислуживал.

Госпожа фон Бокк закатила глаза, но все же не убежала, пока София красочно рассказывала об их заключении, изрядно сгущая краски. По ее рассказу выходило, что этот тощий беспокойный осман чуть ли не рыцарь Роланд и Гай Фабриций Лусций в одном лице, настолько баронесса превознесла его благородство и подвиги. Она чуть замялась, когда пришлось говорить о дороге назад, но быстро присочинила таинственного незнакомца с хорошими манерами, возможно, князя или герцога, и намекнула на его родство с императорским домом. На этих словах госпоже стало дурно, поскольку она была наслышана о привычках императора появляться инкогнито среди простых людей, и служанки бросились поддержать ее и дать нюхательных солей, после чего усадили на мягкую софу. Диджле настороженно стоял за спиной Софии и время от времени кланялся, отчаянно смущаясь от откровенных девичьих взглядов: служанки отнюдь не остались к нему равнодушны.

- … и теперь мы пришли, и я с трепетом жду вашего мудрейшего решения, тетушка, - льстиво закончила София и опустилась к ногам госпожи фон Бокк. Та тяжело вздохнула, но посмотрела на Диджле уже благосклонней.

- Что ж, окончательное решение должен принять господин фон Бокк. Я могу только по-христиански позаботиться о том, чтобы спаситель моей племянницы ни в чем не нуждался.

Диджле смутно понимал, о чем идет речь; в голове у него было пусто от усталости. Старая женщина, вовсе не похожая ни на одну из старух его земли, опасалась его. Он ее не винил, но все-таки предпочел бы, чтобы его покормили не только разговорами и оставили на сегодня в покое.

В зал неслышно вошел лакей, и госпожа фон Бокк приказала ему позаботиться и принять спасителя баронессы, как гостя: приготовить ему постель в одной из комнат на втором этаже, принести ему ужин и погреть воды в бадье для мытья. Легкий смешок – тень его – прошел среди служанок, и София кинула на них неодобрительный взгляд. Диджле не понял, что они нашли смешного в словах хозяйки, приложил руку ко лбу и низко поклонился.

- Моя надежда – найти приют в этой земле, - он недоуменно посмотрел на Софию, которая прикрыла рот рукой. Ее плечи тряслись, будто она плакала. Неужели он опять сказал что-то не то? – Пусть в твоем доме живут счастье и деньги, женщина.

Его проводили на большую закопченную кухню, и слуга, под чье попечение он попал, поставил на стол глубокую тарелку с жарким, из которого столбом торчала ложка, показал жестом, чтобы Диджле не стеснялся приступить к еде, и отвернулся поставить котел на огонь. Диджле растерянно огляделся: на каменном полу не лежало ни ковра, ни циновки. Разочарованный, он переставил тарелку на пол и уселся рядом. Первым делом Диджле облизал ложку, искренне недоумевая, зачем она здесь, и отложил ее в сторону, чтобы переворошить пальцами овощи и редкие кусочки мяса. Мясо тоже было каким-то странным, и на всякий случай он выловил его из тарелки – вдруг это свинина? По закону стоило бы выкинуть всю пищу, если ее касалась мертвая плоть нечистого животного, но так хотелось есть, что Диджле виновато попросил у Аллаха прощения и принялся за овощи. Странно, но слуга не подал ему ни лепешек, ни скатерти, о которую можно было бы вытереть руки; об омовении пальцев Диджле даже и не мечтал – о чистоте в этих краях, кажется, знали лишь понаслышке.

Тарелку он опустошил быстро, и еда казалась пищей райских садов, пусть и приготовлена людьми неверными. Чтобы не пропадала подливка, он провел пальцем по дну, тщательно собирая остатки, и только когда над его головой раздался сдавленный возглас, отвлекся от своего занятия. Слуга стоял рядом с ним, прижимая к груди кружку, и с расширенными от возмущения глазами тыкал пальцем в мясо, разложенное на полу.

- Харам, - застенчиво пояснил ему Диджле. Ему было неприятно, что бритый старик так волнуется из-за него. – Нельзя есть.

- Да! Нельзя!

Слуга схватил его за рукав и заставил подняться, чтобы подвести к столу и показать на лавку.

- Сидеть здесь, - велел он. – Пол – нет! Разбрасывать мясо – нет!

Диджле уныло кивнул. Европейские обычаи ему не нравились, но возражать он все-таки не стал; в чужом доме хозяевам надо платить уважением. Кое-как он устроился на лавке, почувствовав себя курицей на жердочке, и вопросительно взглянул на морщинистое лицо слуги. Тот поставил перед ним кружку, но внутри плескалось вино, и Диджле отодвинул ее в сторону, стараясь не касаться жирными пальцами.

- Харам, - твердо сказал он. – Нельзя пить. И руки.

Из слуги ручьем полилась возмущенная немецкая речь, в которой чересчур часто повторялось слово «нельзя». Он бросил Диджле засаленное полотенце для рук и ядовито осведомился о чем-то – два слова осман понял ясно: «хотеть» и «кофе». Диджле просиял и закивал головой, брезгливо вытирая ладони о грязную ткань.

- Да! Кофе. Я могу варить его сам собой, - радостно сказал он, но слуга вовсе не разделил его восторга и резко ответил что-то неприятное. Он отобрал у него кружку и зачерпнул теплой воды из котелка на огне; видимо, это был единственный напиток, кроме вина, который признавали эти дикари.

Дверь отворилась, и на кухню бочком зашла служанка. В руках девица держала узел с тряпьем, и она с нескрываемым любопытством таращилась на Диджле, так, что ему даже стало не по себе. На свободном краю стола служанка разложила свои пожитки – здесь была длинная рубаха, очень узкие и короткие штаны на завязках с какими-то кругляшами, темные штаны поплотней – без завязок, шарф, похожий на женский, и кургузая курточка до пояса без запАха. Диджле понадеялся, что она принесла вещи для стирки, но девица подошла к нему поближе и указала пальцем вначале на одежду, а потом на него самого.

- Мне надо надеть ее? – растерянно спросил он, и девица закивала. Она быстро-быстро затараторила, показывая, как умываются, и поминутно тыкая в османа тоненьким пальцем, гримасничала, словно так он мог лучше понять ее слова. Слуга, убиравший сзади мясо, проворчал что-то насчет понимания, и девица тяжело вздохнула.

- Я могу помочь тебе одеться, - лукаво заметила она, стреляя глазами из-под полуприкрытых век в Диджле.

- Нет! – он сразу же подобрался, и ему показалось, что струйка холодного пота потекла у него по позвоночнику. Слуга добродушно выругался, девчонка не осталась в долгу, но все-таки после короткой перепалки неохотно оставила их.

Вода нагрелась, и слуга приволок большую деревянную бадью. Диджле разделся и, ежась от холода, залез внутрь нее. На голову обрушился поток теплой воды из ковша, и слуга принялся мылить Диджле с такой яростью, будто вымещал на нем недовольство. Осман застонал от удовольствия: приятно было смывать усталость и грязь, пусть редкая пена и немилосердно щипала глаза, а язвочки на руках мокли и ныли от воды. С нескрываемым удовольствием он отобрал у слуги черное мыло, знакомо пахнущее конюшней, и втер его себе в волосы. Слуга одобрительно крякнул и щедро окатил его водой. Откуда-то послышался девичий смешок, и легкий ветер прошел по плечам и спине, но, когда Диджле протер глаза от мыла, на кухне не было никого постороннего, а обе двери - плотно прикрыты.

Кое-как, не без помощи слуги, он облачился в европейскую одежду. Богопротивный наряд! Он сковывал движения, был узок и тесен, а пуговицы, которых здесь оказалось неисчислимо, - воистину придумка шайтана! Слуга дал ему лошадиный гребень, и Диджле кое-как расчесал голову и бороду, сражаясь со свалявшимися колтунами. Когда эта пытка закончилась, он уже клевал носом, проваливаясь в сон. От дремоты Диджле уже не понимал, куда его поднимают и ведут, но неожиданно на него накинулось что-то непривычно мягкое, как тонкая кошачья шерсть, как облако, и Диджле с удовольствием окунулся в него, окончательно теряя всякое понятие об окружающем мире.

Он проснулся от того, что кто-то копошился под его постелью, и, барахтаясь в огромной кровати под навесом, перекатился к ее краю и грозно окликнул вора. Раздался девичий визг, и на середину комнаты выкатился приземистый оловянный сосуд с ручкой, как у горшка для масла, и плоской крышкой, весь покрытый узором из черненого винограда. Диджле сморщил лоб и свесился, чтобы заглянуть под кровать, куда спряталась перепуганная воровка. Оттуда на него уставились испуганные большие глаза.

- Вылезай, - велел он мрачно. – Что ты украла?

- Ничего, - в ужасе пискнула темнота, и Диджле разозлился.

- Не лги! Девица не ходит к мужчине в кровать! Ты украла это!

- Что это?

Вместо ответа он ткнул в сосуд, и воровка неожиданно захихикала.

- Нечего хохотать, - сердито попенял ей Диджле, оторопевший от ее нахальства.

- Но это горшок, господин.

- И что?

- Он стоит у вас под кроватью всю ночь. Если у вас возникнет нужда, то вы им воспользуетесь. А утром я его выношу.

- Возникнет… что?

Девица опять захихикала, а потом издала неприличный звук, как будто поела гороха. Диджле почувствовал, как заливается краской, а потом новая, не менее ужасная мысль пришла ему в голову. Отхожее место под кроватью! Грязные дикари! И в такую красоту! Воистину, свинья не знает, куда ей гадить, и не делает различия между золотом и навозом.

- Вылезай и уходи, - велел он служанке, лег назад и отвернулся, чтобы не глядеть на нее. – Мне нужно помолиться.

Та медлила, будто опасалась, что осман бросится на нее, стоит ей только показаться на свет, но, наконец, послышался шорох, потом звякнула крышка горшка и глухой стук металла о деревянный пол, и, в конце концов, Диджле почувствовал движение воздуха, когда отворилась дверь. Он тяжело вздохнул, оставшись один – все тело болело: мало было вчерашнего путешествия, да еще и перина оказалась такой мягкой, что никак невозможно было лежать на ней ровно. Европейские подштанники давили на живот и натирали в нечистых местах; то ли все местные мужчины добровольно обрекали себя на пытки, то ли Аллах устроил их иначе.

Диджле помолился и, завернувшись в простыню, на манер накидки поверх халата, которую носил дома мудрый хаджи Мухаммед, тайком вышел в коридор, оставив куртку и вторые штаны в комнате. Шерстяные чувяки ему тоже не понравились, чересчур тонки и белы, чтобы ходить в них по земле, но он все-таки надел их, чтобы не быть невежливым. За дверью стояли европейские туфли на каблучке и с медными пряжками, и Диджле решил, что их забыла какая-то девица. Об этом надо было сказать слуге, но вначале все-таки поискать благопристойное место для того, чтоб облегчиться.

Он спустился по лестнице как раз вовремя: из зала, шелестя платьем, выплыла старая госпожа в сопровождении служанок, и Диджле услышал лишь затихающий голос, что-то выговаривающий девицам. Он заковылял к двери, не желая встречаться с женщинами, и вышел в сад.

Ночью шел дождь, и кое-где на дорожках виднелись лужи, в которых отражалось низкое серое небо. Птицы щебетали в листве хитроумно подстриженных кустов, и откуда-то доносилась монотонная и унылая песня, которую выводил дребезжащий мужской голос. В мокрой траве чувяки немедленно промокли, и Диджле с ворчанием снял их и повязал на пояс, чтобы не потерять.

Он захромал к зарослям высокого кустарника, надеясь, что за ним найдет уединенное место, но после того, как обошел естественную стену, увидел песчаную поляну с цветочной клумбой. На солнце стоял маленький табурет и рядом с ним лежала небольшая, но толстая книжица, заложенная сухой незабудкой.

- Ку-ку, - весело сказал знакомый голос за спиной, и Диджле схватился за пояс, где раньше висел ятаган, и обернулся.

Позади него стояла София, опять сильно накрашенная, но причесанная уже иначе, чем вчера: теперь ее волосы поседели, на них появились бусы и перья, а на самом верху – кружевной блинчик. Девица склонила голову, рассматривая его, и прикусила губу, сдерживая свое веселье. Диджле церемонно поклонился ей, чувствуя предательское томление в животе.

- Хорошо спалось, Вольфхарт? – спросила она, задержавшись взглядом на злосчастных чувяках. – Гляжу, с простыней тебе до сих пор не расстаться. Боюсь, тетушке не понравится такое обращение с ее бельем.

Ее развязный тон Диджле не понравился. Она - девица, и ей должно держать себя в скромности и относиться к гостям с уважением. Пусть София и была здесь хозяйкой, но это значит, что и достоинством она должна была обладать большим.

- Я бы еще поспала и отдохнула, - жалобно добавила она, не дождавшись, пока он ответит. – Но тетушка решила, что я должна дождаться капитана в саду, чтобы показать ему, что наш род так просто не сломаешь. Меня разбудили на рассвете, и здесь отвратительные куаферы! Чуть не сожгли мне волосы.

- Я могу побить их палкой, - предложил Диджле и вздрогнул, когда представил костер, разведенный на голове. Явственно запахло палеными волосами.

София опять заулыбалась.

- Ты такой милый, - невпопад заметила она и повела вздернутым носиком. – Не надо их бить. Так почему ты ходишь в простыне? Где твоя одежда?

- Не знаю. Ее унес старик.

- А новая? Разве новую тебе не дали?

- Дали. Но я не желаю ее надевать. Она неудобна.

Рот у Софии округлился, и она сморгнула. Диджле нетерпеливо переступил с ноги на ногу, желая всем сердцем, чтобы девица отпустила его. Минут на пять, не больше.

- То есть ты хочешь носить свой наряд? – вместо этого уточнила она. – Но здесь никто не знает, как его шить…

- Я знаю, - буркнул Диджле, с тоской глядя на нее. Она поймала его взгляд и потупилась; румянец проступил сквозь белую краску на ее щеках.

- Я поговорю с тетушкой, - голос у Софии изменился, стал низким и гортанным. Диджле покраснел и отвернулся. – Думаю, я упрошу ее и дядю, чтобы ты мог ходить так, как тебе удобно. Это будет интересно…

Что она нашла в этом интересного, он не понял, и девица шагнула к Диджле, но, на его счастье, кусты зашумели и на полянку вышла служанка с корзинкой, полной съестного. Она попятилась, когда заметила османа, и София недовольно посмотрела на нее. Диджле приложил руку ко лбу и поспешил исчезнуть, пока не случилось непоправимое.

Второй день знакомства с европейским домом вышел суматошным – когда он вернулся в дом, слуга отругал его и заставил облачиться в пытошное платье. После Диджле отвели познакомиться с хозяином дома – вначале тот глядел на него подозрительно, расспрашивал о делах Порты, интересовался жизнью султана и его слуг и пытал о войне с русскими. О первом и втором Диджле имел представление самое смутное, а про войну он мог бы лишь рассказать, как сопровождал своего хозяина в битве, как заботился о нем, когда тот был ранен, о неприятном тягучем чувстве перед сигналом наступления, о том, как исчезает страх, когда вокруг тебя падают убитые. Он мог бы рассказать, о чем говорят у костра по ночам и о том, как трудно доставать провизию, о разоренных селах и голодных детях с распухшими животами, о псах, которые копошатся после битвы среди мертвецов, о том, как, презрев законы Аллаха, с живых женщин снимают кожу после насилия над ними. Он мог бы рассказать о многом, но хозяина это не интересовало, да и не было у Диджле слов ни на чужом языке, ни на своем. Важный господин хмурился, развалившись в кресле, покусывал кончик изогнутой трубки, но его лицо прояснилось, когда Диджле несмело упомянул, что был хорошим сокольничим и умеет воспитывать и выращивать хищных птиц. Фон Бокк оживился, и разговор принял новый оборот, более снисходительный к несчастной судьбе османа, о соколах и ястребах, о лошадях и собаках, о диких зверях и о том, как принято охотиться на его родине. Расстались они хорошо. Господин фон Бокк лучился от довольства, что получил такого опытного слугу, а Диджле вышел от него в легком обалдении – его неожиданно взяли на службу и положили жалованье в несколько крейцеров в неделю: много это было или мало, он не знал. Позавтракать ему не дали, и на этот раз провели в зал для еще одного разговора, на этот раз с людьми в мундирах; впрочем, ему пришлось ответить лишь на один вопрос: «Подтверждаешь ли ты рассказ баронессы фон Виссен?» Диджле кивнул, хоть и не понял половину ее рассказа, и больше его ни о чем не спрашивали и не замечали – только София время от времени взглядывала на него с улыбкой.

После обеда, где Диджле изо всех сил пытался вести себя по-европейски, памятуя вчерашнее негодование своего воспитателя, ему разрешили выйти в сад и осмотреть окрестности, в том числе птичник и вольеры, в которых хозяева держали как домашнюю птицу, так и певчих птах. Девицы пристально следили за ним из безопасного укрытия, но стоило ему обернуться в их сторону, как они прятались или разбегались прочь, напомнив влашских дев у ручья. В птичнике Диджле понравилось, особенно, когда он остался наедине с птицами – им он мог свободно говорить на родном языке, и они посвистывали, щелкали и заливисто пели ему в ответ, передразнивая человеческую интонацию; с ними он мог смело поделиться своими опасениями и надеждами на будущее – они не стали бы смеяться, воспитывать его или смотреть на него с недоверием и опаской, как эти странные европейцы. Одна из птиц, пестрый чижик с черной шапочкой на голове, подлетел к нему совсем близко, поглядывая из-за решетки хитрым глазом-бусиной.

- Кара башлы, - ласково позвал его Диджле на родном языке, и чиж встрепенулся, будто понял, что его зовут, - спой-ка мне, что все будет хорошо.

Чиж наклонил голову, распушился и неожиданно запел, причмокивая и присвистывая. Прочие птицы на миг замолкли, а потом вступили в разноголосый хор, и хоть каждая пела о своем, ясно было, что звучит хвала Аллаху премудрому и всезнающему, а значит – все взаправду будет хорошо.