Граница

Глава 15

Замок возвышался над городом, точно часовой, и на его вершине развевался выцветший флаг с имперским орлом, темный на фоне светлого закатного неба. На площади перед замом немногочисленные оставшиеся торговцы собирали свои товары, что привезли на продажу из окрестных сел и деревень: мясо, горшки, ткани, резные ложки и поделки из дерева, расшитые пояса и теплые зимние шапки из овчины, шкуры, котелки и латаные чайники. Среди повозок ходил пьяненький лудильщик с покрасневшим носом на бледном, испитом лице. Он то и дело принимался протяжно кричать: «Лужу, паяю», но всякий раз затыкался и удивленно смотрел по сторонам, будто недоумевал, где все его заказчики. Лисица остановился поглядеть, как несчастная жена выпивохи решительно идет к непутевому мужу с порванным сапогом, чтобы поколотить, но его внимание неожиданно привлекла темная фигура в непривычной для здешних мест одежде. У глухой стены дома с вывеской цирюльника неподвижно стоял Диджле, скрестив руки, и перед ним на куске светлого полотна лежал десяток или чуть больше мелких рыбешек. Торговые дела, видно, у него шли не очень, но главным было не это – не могли же господа фон Бокк, которые еще две недели назад хвалились новым сокольничим, послать османа продавать рыбу? Лисица со вздохом взвалил себе на спину неподъемные сапоги – воистину, прав тот, кто сказал, что самая тяжелая ноша в мире – богатство! - и подошел к непутевому осману. Диджле недоверчиво покосился на него, но тут же посветлел лицом, когда узнал названного брата, а затем густо покраснел.

- Мир тебе, брат мой, - почтительно сказал он и поклонился.

- И тебе здравствовать, - отозвался Лисица. – Почем рыба?

Диджле пожал плечами. Если судить по его лицу, этот вопрос был загадкой для него самого.

- Как хлеб наполовину, - наконец ответил он.

- Одна или десяток?

Диджле с сомнением взглянул на свой товар и зашевелил губами, подсчитывая рыбешек.

- Десяток, - наконец ответил он. – Хорошая рыба. Сегодня утром поймал. Три съем сам. Но хорошо хлеба к ней. И никто не покупает.

Лисица задумчиво глядел на него, потирая подбородок. Похоже, осман опять попал в переплет! Впрочем, оно и не удивительно, с его-то наивностью в местных делах.

- Заворачивай свою рыбу, - велел он наконец. – Пойдем, накормлю тебя.

На лице у Диджле показалось недоверие, и он нахмурился. Лисица поспешил добавить:

- Не в кабак, как раньше, не бойся. В другое место.

Осман помедлил, но повиновался, с опаской поглядывая на названного брата. Когда он поднял сверток, разящий рыбой, Лисица поманил его за собой. В ближайшей пекарне – одной из двух, что были в этом городке, - он купил темный, поджаристый пирог с ливером и еще один, поменьше, с прошлогодними мочеными яблоками. От запаха теста Диджле невольно сглотнул слюну, но сохранил на своем лице выражение равнодушия, пока названный брат не разломил оба пирога на две части: одну – побольше, вторую – поменьше, и не сунул большие куски осману в руки.

- Ты опять помогаешь мне, - в голосе у Диджле слышались и досада, и благодарность. Он съел пироги очень быстро и теперь отряхивал крошки с черной бороды. – Как отплатить тебе?

- Расскажи-ка мне, что с тобой случилось. Почему ты ушел от господ фон Бокк?

- Они неправедные люди, - угрюмо заявил Диджле и замкнулся.

- Чем же?

- Делают грех. И другие делают. Говорят, это нормально. Неправедная земля!

- Давай-ка поподробней, что случилось. Но сначала скажи мне: где ты ночуешь?

Диджле пожал плечами.

- Нигде? – поинтересовался Лисица, и осман кивнул. – Ладно. Что-нибудь придумаем, куда тебя устроить. Но я жду твоего рассказа.

Обреченный вздох послышался из уст османа, но, запинаясь и подбирая слова, Диджле все-таки начал говорить.

Несмотря на странные обычаи, Диджле постепенно начал привыкать к европейскому укладу. На второй же день София заступилась за него перед хозяевами, и те нехотя дали добро, чтобы он ходил в привычной одежде и не брил бороду. С другими слугами он почти не разговаривал и предпочитал проводить свое время в птичнике, с ловчими птицами: соколом и ястребом-тетеревятником. Ими никто толком не занимался, и птицы встретили османа настороженно, с недоверием: у ястреба были переломаны перья, а сокол всякий раз недоверчиво готовился атаковать османа, как только тот приближался. Диджле не падал духом: птица – существо нежное, капризное, и порой для ее воспитания нужны десятки лет, чтобы она слушалась сокольничего. Он терпеливо распаривал им перья, кормил мышами, которых в кладовой ловили коты, подрезал когти, пока ястреб не стал ему доверять и идти на руку, а сокол перестал угрожающе коситься. Про себя осман радовался маленькому и быстрому успеху, как говорил отец: «малая песчинка составляет гору».

Единственное, что ему не слишком нравилось - излишнее внимание, которое он привлекал здесь. Дворовые мальчишки часто забирались в птичник и пугали птиц дикими криками и резкими движениями, когда осман выгонял мелких безобразников прочь; служанки то и дело заглядывали к нему, якобы осведомиться, что ему нужно, и он всякий раз отводил глаза, чтобы не глядеть на их выставленные прелести. Вести себя он старался достойно, но почему-то так и не мог найти понимания среди мужчин: они подозрительно замолкали при его появлении, и осман чувствовал глухую обиду, которая стиралась лишь работой. Иногда в птичник заглядывали и господа, с любопытством осматривая османа сквозь круглые стеклышки на тонкой позолоченной палке; они часто говорили на непонятном ему языке, особым образом похохатывали и иногда заставляли Диджле рассказывать его историю. Вначале он думал, что им это интересно, и говорил вдохновенно, как мог, но потом заметил, как они перемигиваются и улыбаются, когда он с нежностью вспоминал сестру и мать, и с тех пор говорил сухо и кратко. О половине своей влашской крови он не упоминал; для господ влахи были хуже грязи под ногами, да и самому Диджле они не слишком нравились. Некоторые из них стелились перед господами на земле, выполняя самую грязную работу на дворе, и отличались порой бессмысленной жестокостью к слабым: птенцам, беспомощным животным, а иногда и к детям.

София приходила к нему каждый день, когда могла выкроить время, и она была лишь одной, кого Диджле рад был видеть. Девица болтала о своих мыслях, делах, прочитанных книгах, пока он работал, а ее служанка задремывала, прислонившись к стене птичника. Его все еще тянуло к баронессе, и оттого он был и рад, и одновременно печален, потому что разница между ними была велика, а у Диджле не было ничего, чтобы он мог предложить в выкуп за невесту. Он удивлялся той свободе, которой она беззастенчиво пользовалась, возможности ходить повсюду и помыкать любым слугой, пусть даже это был личный смотритель фон Бокка-аги. Во второй половине дня София звала его на прогулку, и Диджле должен был неотступно следовать за ней, пока девица развлекалась вольной беседой с подругами или кавалерами, собирать для нее цветы и прогонять попрошаек, если те будут слишком назойливы. Диджле чувствовал себя джинном, пленником лампы, который не смеет ослушаться приказа ее владельца, но ничему не перечил и заботился о маленькой госпоже, как мог. Мужчины в этой стране не были похожи на мужчин – дородность не ценилась, бороды никто не носил, о степенности и неспешных мудрых разговорах не шло и речи! Многие из здешних скрывали свой цвет лица под толстым слоем краски, клеили мушки на язвочки от дурных болезней, носили длинные волосы, румянились и красили губы, точно девочки, которые готовятся стать женами, и если бы не одежда – ни Диджле, ни кто иной никогда бы не отличил женщин от мужчин. Один из таких женоподобных каждый день навещал баронессу и развлекал ее беседой своим вкрадчивым, кошачьим голосом, и Диджле искренне негодовал, когда София пряталась за веером и жалобно взглядывала на него, словно искала помощи против этого юнца. Но она ничего не приказывала, и осман был беспомощен помочь ей; бедная хозяйка мучилась, принимая этого негодяя. Ему же все было нипочем, он вертелся и кланялся, юркий, точно богомол, и иной раз подходил к ней слишком близко. Такого нарушения правил Диджле терпеть не мог, и тогда он становился между ними, положив руку на эфес кинжала, заткнутого за пояс. Юноша быстро скисал, а София смотрела на своего верного стража с нежностью и восхищением.

Этот неприятный человек, вьющийся вокруг баронессы, и стал причиной его падения. В последнее время София часто гоняла Диджле по мелким поручениям: так, она капризничала, чтобы он нашел для нее молодой садовой земляники в теплице, чтобы собрал букет цветов, но не каких-то там, а обязательно лиловых, или ей казалось, что за ними кто-то подсматривает, и тогда осман должен был пойти и проверить, нет ли кого в саду… Удивительным образом эти поручения появлялись и множились только во время присутствия разодетого в пух и прах кавалера, но Диджле не придавал этому значения и тщательно выполнял каждое распоряжение, каждый знак доверия хозяйки, пусть земляники она ела совсем чуть-чуть, цветы оставались увядать в беседке, а за забором никогда никого не было. В тот день, когда произошел тот печальный случай, София распорядилась, чтобы он принес ей из дома платок на плечи, и Диджле покорно отправился выполнять ее приказание, хоть и чувствовал себя евнухом, который обречен жить среди женщин и от них же страдать. На полпути он понял, что она не уточнила, какой именно платок ей нужен, и поскольку пререкаться со служанкой, которая начала бы потешаться над ним, Диджле не хотелось, он вернулся назад. Картина, что предстала его взору, была поистине ужасна и развратна: баронесса и ее кавалер сидели на траве, и одной рукой этот грешник обнимал Софию за талию, а второй держал ее ладонь. Он осторожно целовал баронессу в щеку, и в первый момент Диджле обомлел от подобного распутства, а потом кипящий гнев на распутника поднялся изнутри него. В два прыжка он оказался рядом с ними и отшвырнул негодяя, одновременно вытаскивая кинжал. Юнец было взялся за шпагу, но София велела ему бежать, и тот, глядя на разъяренного османа, послушался. Бегал он хорошо, и только потому Диджле его не догнал сразу, чтобы тот кровью заплатил за оскорбление. Как назло, именно в тот день повар-француз приготовил фон Бокку-аге великолепный трехслойный торт, украшенный цукатами и марципаном, и именно в тот миг, когда его выносили, чтобы подать, беглец сбил с ног слугу, и вместе с османом они устроили кучу-малу на полу среди сладкого бисквита, пропитанного ромом, и масляного крема со сливками.

Разразился скандал. Фон Бокк-ага негодовал на всех: на Диджле, на юнца, на Софию, на нерасторопных слуг, на кондитера; все они, по его словам, опозорили его перед гостями. Юнец требовал сатисфакции, чтобы бешеного османа высекли до полусмерти и возместили ему самому стоимость платья, парика и потраченного здоровья. София попыталась вступиться за Диджле, но хозяин велел запереть девицу в ее комнате, чтобы она не отвлекала его от правосудия. Сам же Диджле угрюмо молчал. Он был прав, знал об этом, не желал отступать от правды, но при этом не смел возражать благодетелю, который дал ему кров и пищу. Фон Бокк-ага велел выдать ему десять ударов палкой по спине и запер в чулан до рассвета, чтобы осман подумал о содеянном и раскаялся нести «свои варварские обычаи» в общество людей развитых и цивилизованных. Что такое «варварские обычаи» Диджле не понял, как и половину отповеди, которая касалась не привычных вещей, а каких-то далеких и всеобъемлющих понятий, но он покорно позволил себя увести и молча принял наказание.

Взаперти ему больше думалось о Софии, и здесь, в сырой темноте, в компании со старыми горшками и котлами, Диджле засомневался: был ли его поступок продиктован только лишь жаждой охранить честь маленькой хозяйки? Она вызывала у него греховные чувства еще со времен заключения, и даже к набеленной и напудренной его тянуло к ней, обнимать ее, ласкать. Это не была святая любовь или даже влюбленность, это было нечто иное, нутряное и сильное, чему Диджле не мог найти объяснения. Когда в маленьком окошечке под потолком стемнело, служанка Софии тайком принесла ему поесть и передала, что госпожа беспокоится о нем. Ее простые слова повергли его в отчаяние, потому что он понял, каких глупостей может еще наделать, если останется рядом с баронессой. Ему ясно привиделся клубок из поступков и неосторожных слов, который чем дальше, тем трудней будет распутать, и после молитвы, которая очистила его разум, Диджле понял – надо держаться от маленькой госпожи подальше.

Аллах точно услышал его мольбы. На следующее утро его привели к фон Бокку-аге, и тот, мрачный, невыспавшийся, недовольный, заявил, что больше не нуждается в его службе, что кров и еда за эти дни с лихвой искупили награду, которой Диджле был достоин за спасение баронессы, что ему милостиво разрешают оставить одежду, что надета на нем. Хозяин добавил также, что за подобное оскорбление гостя он мог бы отдать Диджле в тюрьму или продать иному хозяину и считал бы себя в полном праве так сделать, но он милостив, и потому пусть осман наслаждается свободой. С баронессой Диджле попрощаться не дали, но слуга, который должен был вывести его за ворота, сжалился и дал заглянуть в птичник. Ястреб, завидев его, обрадовался, распушился и дважды разинул клюв, словно решил, будто его вынесут на прогулку, сокол же взглянул благосклонно, и у Диджле защемило сердце. Жаль было расставаться с бессловесными тварями, к которым он привязался. К кому-то теперь они попадут в руки? Добро если человек будет хороший. Слуга нетерпеливо вздохнул, и Диджле покорно пошел за ним к выходу, стараясь быть твердым и не оглядываться.

Денег у него не было, искать работу он не умел, да и опасался теперь заходить к господам, чтобы избежать позора и насмешек. Два дня Диджле питался выловленной из реки мелкой рыбешкой, и когда понял, что от одного вида рыбы его начинает тошнить, решился отправиться на базар, чтобы продать хоть немного или выменять на хлеб.

- И теперь Аллах прислал тебя, - закончил он свой нескладный рассказ и покосился на названного брата. Лисица слушал его вроде бы серьезно, но тень улыбки то и дело мелькала на его лице, и он не глядел на Диджле. – Я не умею говорить хорошо. Но каждое слово истинно, как мои помыслы.

- Не убеждай в своей правдивости, - рассеянно заметил Лисица. – В здешних краях словам верят мало, а к тому, кто настаивает на ней, относятся настороженно, как к скрытнику и лжецу.

- Дикая земля, - проворчал Диджле.

- Я тебе верю, - Лисица ответил на его невысказанный вопрос, и от смущения и счастья осман залился краской до кончика хрящеватого носа. – Лгать ты не приучен.

Он взглянул на Диджле, который ждал его решения. Лисице было почему-то неуютно и непривычно думать, что теперь на нем лежит ответственность не только за себя, но и за этого османа. Отпусти его одного, и его закрутит, унесет потоком чужих законов и правил, в котором он рано или поздно утонет.

- Скажи-ка, - Лисица поправил голенище у одного из сапог с деньгами, - а пошел бы ты служить ко мне?

- Ты беден, как я, - возразил Диджле, но румянец на его щеках поблек. – Но ты мне названный брат. Я сделаю для тебя, что скажешь.

- Не так уж я и беден сегодня.

Диджле с сомнением бросил взгляд на босые ноги Лисицы, но ничего не сказал. Лисица насмешливо покачал головой.

- Говорят, что опасно встречать по одежке. Один заносчивый человек так прогнал от своих дверей святого, потому что не узнал его в рубище.

- Любого молящего гнать нельзя, - горячо возразил осман, почувствовав себя в родной стихии. – Сердце должно быть милосердным.

- А раз так, то пошли. Я устрою тебя переночевать, - про себя Лисица подумал, что легче это сказать, чем сделать, - а с утра нам верно придется отправиться в путь.

Диджле кивнул, и Лисицу кольнуло разочарование от его безмолвного согласия.

- Мы уедем ненадолго, - добавил он тихо. - Через неделю вернемся сюда, но на этот раз уже с именем, деньгами и в ином виде.

- Это самозванство? – осман подозрительно взглянул на него.

- Ничуть. Я вернусь под своим настоящим именем и одетым, как подобает. Тебе все-таки придется лишиться своих живописных лохмотьев и бороды, но зато можешь молиться и говорить на своем языке, сколько влезет.

- Не понимаю, - проворчал Диджле, и по его лицу было видно, что он не на шутку расстроен предстоящими переменами. – Ты мог приезжать достойным человеком раньше. Честному не надо зваться чужими именами.

- Долгая история, - Лисица взвалил на плечо сапоги. – Я позже ее тебе расскажу.