Граница

Глава 3

Может быть, с клятвой верности незнакомцу Диджле ибн-Усман Альбаз поторопился, но он так долго просил Аллаха смилостивиться над ним и указать верный путь, что первого человека, который не схватился за оружие и не убежал при его виде, Диджле воспринял, как посланца небес. Когда тот выложил свою нехитрую еду, которую в мирные времена у них дома не подали бы и бедняку, сердце у Диджле дрогнуло: это не просто знак дружбы. Так – хлебом – братались древние герои, о которых в детстве пел слепой старик-музыкант. За это он простил все: и то, что европеец не омыл рук, и его богохульные рисунки на земле, и странную манеру сидеть, как дикарь, и короткие отрывистые фразы, которые огорчили Диджле – он сам старался говорить, как можно цветистей, по всем канонам вежливой беседы. Но самым печальным было то, что названный незнакомый брат не знал ни влашского, ни османского, ни персидского, и Диджле не мог поведать ему о своих злоключениях, чтобы тот понял, как он попал в эти края, и как ему нужна помощь, чтобы выйти к людям.

А рассказать ему было о чем. Огонь костра не был похож на огонь очага в родном доме, где прошло детство. Когда-то давно отец, почтенный Мустафа Усман-ага, привез из похода вторую жену, влашку Марьям, и она разожгла огонь в его холодном доме и поддерживала его все годы, пока хворала старшая госпожа. Диджле был не первым сыном, но единственным, кто пережил свое трехлетие; говорили, будто мать нарочно выкармливала его молоком от черной кобылицы, которую тоже привез отец – все, что осталось у Марьям от родной земли; все его старшие братья умерли в младенчестве. У очага, когда не слышала бабка, мать пела ему колыбельные на влашском языке, и у очага отец играл с Диджле, когда находил время после работы.

Не был этот огонь похож и на тот, что горел в доме у господина, Мехмет-бея. С пятнадцати лет Диджле служил ему конюхом и сокольничим, верный до последней капли крови, и, когда пришел час, вместе с господином ушел воевать на север. Если бы с оказией не дошла весть, что любимая младшая сестра совершила тяжкий грех и наложила на себя руки, Диджле бы до сих пор воевал, и защищал бы господина и его имущество, и делал все, как ему велено, не помышляя не подчиняться. Но в смерти сестры был виновен сын Мехмет-бея; она бросилась в реку из-за него. Та вода была ледяной даже летом, не глотнешь ее, чтобы не свело зубы, и этот холод проник в семью, уютно свернулся в очаге. «Позор, - говорили соседи после приветствий, когда встречали отца на улице, - хорошо, что вам не пришлось наказывать ее собственноручно, почтеннейший». Отец молча соглашался с ними и приказал не называть имя сестры в доме. Когда Диджле вернулся, умолив хозяина дать ему три недели, чтобы навестить родных, у него сжалось сердце: все домочадцы теперь были угрюмы и печальны, словно Азраил, отец милости, вестник смерти, не только забрал сестру, но и запер каждого в клетку, из которой невозможно выйти. Все слушались отца, и имя сестры ни разу не слетело с губ Диджле, но незримой тенью она проникала в дом, и иной раз казалось – вот-вот и из полумрака, пахнущего розовым маслом, послышится тихий девичий голос. Вытканный ею ковер на стенах, сплетенные циновки и корзины, расшитые ее рукой пояса, варенья и игрушки – чтобы забыть о ней, надо было бросить дом со всеми вещами и уйти, куда глаза глядят, чтобы время и трава раскрошили камень стен, погубили персиковый сад, стерли воспоминание, что здесь жили люди. Диджле винил и себя в ее смерти, - не уследил, не выдал замуж, - и вина подтолкнула его выступить против хозяйского сына. Его не остановил ни гнев отца, ни добрые советы друзей, и он погнался за правдой так рьяно, что оказался в зиндане, обвиненный в воровстве и дезертирстве

В одну из ясных ночей, когда луна светила через решетку, и сон бежал прочь, как красавица от колодца, к нему пришла мать. Неправдами и подкупом она вывела Диджле из темницы и приказала уезжать – далеко, за горы, чтобы люди султана не нашли его. «Лучше потерять сына, но знать, что он жив и здоров, чем видеть, как его казнят», - так сказала она в ту ночь, и Диджле узнал, что сын господина требовал его смерти. Мать отдала ему одного из лучших коней Мехмет-бея, быстроногого, но неприметного, и покачала головой, когда он попытался возразить, что правда будет торжествовать.

- Раньше ты умрешь, а я этого не переживу, - она обняла его на прощание, маленькая, хрупкая, смелая, одна против всего мира. Диджле не осмелился спросить ее, что будет, когда утром увидят пропажу, да и некогда было: мать только подгоняла его и наказывала, как выйти к границе незамеченным. Она говорила, что где-то за горами осталась ее деревня, и он сможет найти там приют и родных, если сумеет добраться. За двадцать лет дорогу она подзабыла, но благословила сына именем Аллаха, и Диджле не расстроился, когда приметил, что она тайком перекрестила его. Слез не было, а грусть от разлуки пришла позже – уже в пути, когда он понял, что в этом мире им встретиться больше не суждено.

Коня Диджле потом продал, чтобы заплатить проводнику; тот говорил, что с лошадью по тем тропам не пройти. Это было неправдой, но спасение того стоило.

Как рассказать незнакомцу о своей судьбе, чтобы он не посмеялся, но задумался? Диджле не знал, но надеялся, что потом он выучит тот странный язык, на котором говорил названный брат, потому что не должно быть между братьями секретов.

Мясо на огне зашипело, когда ароматный сок попал на угли, и Диджле повернул его другим боком, стараясь держать подальше от открытого огня.

- Может статься, что ты дивишься тому, что человек, подобный мне, попал сюда, в эти края, - распевно сказал он. – Я не думал и сам, что окажусь здесь.

- Мясо еще не прожарилось, осман, - Лисица глядел на ловкие движения османа, и на него вдруг навалилась усталость после долгого пути. – Хочешь вина?

- Так получилось, но, уверен, что Аллах лучше нас знает наши пути, - продолжил Диджле, почтительно выслушав вопрос собеседника. – Люди, живущие здесь, боятся меня, и мне пришлось уйти в лес.

- Хотел бы я знать, отчего ты скрываешься, - Лисица достал флягу с вином, но открывать не торопился. – Мне говорили, будто тут дикие места. Но если на каждой горе сидит по осману, так я не удивлен, раз каждый тут ходит с оружием. Видел бы ты патрули на дорогах! Смех один.

- Печально моему сердцу, что я, как изгнанник, скитаюсь по лесу, и нет у меня иной заботы, только найти пищи на сегодняшний день. Если б нашелся добрый человек, взявший на себя труд вывести меня к людям, то я был бы ему верным слугой.

Диджле снял мясо с огня и с поклоном передал его Лисице.

- А я ведь тоже не здешний, осман, - признался тот, но мясо взял. – Я пришел издалека… Оттуда, - Лисица показал деревянной шпажкой на запад, и Диджле невольно взглянул туда. Мясной сок капал на землю и на подстилку, но никто из них не заметил этого. - А еще раньше с севера.

- Да, - важно кивнул Диджле. На сердце потеплело, раз названный брат догадался о его желаниях. – Именно туда и стремится мое сердце. Если Аллаху будет угодно, я расскажу тебе все, чтобы ты понял, как прихотлива бывает судьба, и как странно складывается человеческий путь. Я думал раньше, будто только в сказках и песнях героев преследуют приключения, но сие оказалось вовсе не так.

- Был на севере? Или слыхал? Ну и ну! По твоему виду я бы не сказал, что ты даже умеешь читать и считать. Борода наводит на мысли о дикарях, уж не сердись, - Лисица дотронулся до своего подбородка, а потом указал на подбородок Диджле. Осман поймал взглядом его жест и чуть смутился.

- Борода у меня плохо растет, это верно, - с сожалением ответил он. – Говорят, для ее роста помогает свежее оливковое масло. И еще надо сотню раз расчесывать ее каждый вечер.

Диджле хотел добавить, что у них только евнухи и дети ходят без бороды, но вовремя прикусил язык. Хорош бы он был, если б благодаря несдержанному языку оскорбил бы своего брата.

- Никогда мне еще не приходилось обедать с настоящим чужеземным османом, - почти с восхищением заметил Лисица. Говорил он негромко и одновременно успевал пережевывать шиш-кебаб из зайца. Как ни странно, но даже с набитым ртом речь его была понятной. – Правда, я этого и не желал. Слышал, будто ваши садятся за один стол рядом с христианами, только если от последних осталась одна голова на колу. А ты такой же человек, как и я. Две руки, две ноги, не бросаешься с ножом. Только ты здесь долго не проживешь в одиночестве. Да и что хорошего – сиднем сидеть в лесу? Одичаешь. Был у меня один знакомый, он тоже чурался людей. Потом повесили за грабеж, а он поди уже и не понимал, что с ним делают.

Диджле слушал, кивал и ел. Названный брат подбадривал его и успокаивал, и благодарность поднималась в душе все выше. Может быть, верно говорят, что не так важно, на каком языке ты говоришь, если намерения твои добрые.

После того, как заячьи косточки упокоились в земле, и от сытости не хотелось двигаться лишний раз, Лисица достал флягу и передал ее осману, чтобы по-дружески поделиться с ним вином. Диджле с благоговением принял ее, открыл, но тут же вскочил на ноги, как только запах вина коснулся его ноздрей.

- Это же грех! – воскликнул он. Только врожденная чуткость помешала ему сразу выкинуть флягу в реку, и Диджле вылил вино на землю. Лисица подобрался, готовый защищаться, но расслабился, как только понял, что осман не собирается на него кидаться.

- Ну ты и дикарь! Фляга дорога мне как память, запомни, - Лисица веселился, глядя на торжественно-мрачное лицо турка, который точно стоял у алтаря и творил церковный обряд. – Но это просто вино, ничего больше. Не сулема, не болотная жижа. Очень полезное для здоровья. И недешевое.

- Вино пить нельзя, - уверенно заметил Диджле и поднял указательный палец вверх, как часто делал их мулла, прежде чем изречь хадис, подходящий к случаю. – Тот, кто пьет вино, тот одурманивает себя и становится подобен грязи под ногами. Пророк, мир ему и благословение Аллаха, сказал, что трижды человек может пить вино, и наказанием ему будут лишь удары хлыста, но на четвертый ему стоит отрубить голову, ибо вино нельзя пить при болезни, оно само и есть болезнь. Но я готов простить тебя, - и он опустил палец и исподлобья взглянул на Лисицу. – Ведь ты дикарь, который не знает истинной праведности, и живешь во грехе среди грешников, которые извратили деяния Аллаха и сделали пророка Иссу, мир ему, равным Ему в божественности.

- Я понял-понял, - отозвался Лисица. Маленький осман казался сейчас забавно высокомерным после своей горячей речи, и его темное худое лицо потемнело еще больше. – Тебя то ли отравили вином, то ли наговорили о нем чуши. Но что нам теперь пить? Не речную же воду.

- Прости, что оскорбил тебя недобрыми, но правдивыми словами, - от спокойствия названного брата Диджле стало стыдно. – Разреши мне поднести тебе питья, достойного праведника.

Он отдал флягу хозяину и наклонился к чаше, куда собирал дождевую воду, но замер: внизу, в лесу, ему послышались человеческие голоса. Диджле сделал остерегающий знак названному брату, не меняя позы, и замер, прислушиваясь к лесным шорохам. Скрываться он толком не скрывался, уповая на милость Аллаха, но сейчас тяжелое предчувствие затомило сердце, и Диджле забеспокоился.

Лисица понял его без слов и споро собрал свои вещи, чтобы быть готовым сняться с места в любой момент. К счастью, перед лицом опасности слов не нужно, и хоть он не понял, отчего Осман заволновался, стало ясно, что надо быть готовым ко всему.

Люди подходили ближе.