Граница

Глава 26

Суматоха, и верно, поднялась изрядная. Несмотря на плохую погоду, дороги в городе чистили, фасады домов красили, бедным и нищим запретили показываться на глаза под страхом заключения в замковые подвалы. Не обошлось и без происшествий – как назло, одна из стен замка начала осыпаться, и засыпала приезжего влаха с семьей, который решил натянуть под ней торговый навес. На удивление, никто из них не пострадал; камни превратили весь товар в черепки и месиво и раздавили деревянного человечка, которым под телегой играл младший из детей. Когда ребенка вытащили из завалов, он лишь безутешно горевал по покалеченной игрушке, и его слезы чуть не стали причиной драки между добрыми католиками и крестьянами-православными: каждый хотел принести останки игрушки и телеги в свою церковь, как свидетельство Божьего чуда, ибо только Бог в своей милости мог спасти жизнь целой семьи. Страсти по вере кипели несколько дней, и лютеране не разговаривали с католиками, католики с православными, а те по греческому обычаю предавали всех инаковерующих анафеме, и невозможно было ходить по лавкам или приказывать слугам: из-за чрезмерной обидчивости неосторожное слово могло поджечь костер негодования.

Но вот наступил тот день, когда серым ноябрьским утром в город въехала торжественная процессия - без лишней суеты, без трубачей, без плюмажей и украшений, как часто бывало раньше, зато в сопровождении пехотного батальона из сотни человек и длинной вереницы фургонов с припасами и вещами. Улицы городка заполнились любопытной разноцветной толпой, сдерживаемой гренцерами, и все прошлые обиды забылись; люди залезали даже на крыши, чтобы поглядеть на знатных господ, женщины высовывались из окон, и время от времени то тут, то там раздавались крики: «Слава Императрице!», «Слава Императору!», и при каждом возгласе слуга, сидевший рядом с кучером, бросал в ту сторону пригоршню монет. Головная карета с гербом на дверце остановилась у ратуши. Закутанные до ушей лакеи соскочили с запяток и отворили резную дверцу; как только нога важного гостя коснулась брусчатой мостовой, толпа радостно заревела. Гость был немолод и лицом напоминал усталую жабу: он был измучен долгой дорогой и недовольно кривил большой рот. Его изысканные спутники почтительно подхватили старика под руки и повели внутрь; как только они прошли сквозь двери, с замковой стены раздался троекратный залп из шести пушек.

Толпа дрогнула и раздробилась, притягиваясь к оставшимся каретам, в надежде поглазеть на прочих приехавших господ; солдаты столпились на площади, ожидая приказа разгружать фургоны и расходиться по назначенным квартирам. Их женщины из обоза тут же принялись хлопотать вокруг мужей, расстелив свои косынки на земле и разложив на них скромные съестные припасы, вытирая носы перепачканным и оборванным детям. Галдеж поднялся, как на птичьем базаре, и горожанки, пожалев людей, проделавших столь долгий путь, угощали приезжих яйцами, хлебом, пряниками, вареным мясом, сморщенными лежалыми яблоками, репой и морковью, и всем прочим, чем не жалко было поделиться.

Откуда-то прошел слух, что вместе с доверенным лицом наместника приехало немало знатных людей; не только капитан и лейтенанты полка, но даже настоящий русский князь, не говоря уже о мелочи вроде баронов и простых дворян из графской свиты. Пресловутый русский князь вызвал немало пересудов в доме Шенберга, но хлопоты по устройству новых постояльцев помешали расспросить о нем, как следует. Йохан представлял его, как высокого старика с орлиным взором – как когда-то доводилось видеть в детстве, но тот оказался томным, броско и модно одетым юношей, сильно накрашенным и манерным настолько, будто он на минуту выбежал из бальной залы и намеревался немедленно туда вернуться. Говорили, что он - прекрасный фехтовальщик, волокита и поэт, вынужденный бежать от гнева русской императрицы, что он пользовался влиянием при Берлинском дворе у короля Фридриха, что он много путешествовал и не считал денег; его звали Андреем Павловичем Вяземским, и никто не мог с первого раза выговорить такое длинное имя. Приехал он всего лишь с одним верным слугой и, несмотря на титул, держался достаточно просто и дружелюбно, немедленно войдя в доверие к господину фон Бокку, который был польщен вниманием столь знатной особы. Князь Вяземский не чурался развлечений, тратил деньги с умом и, похоже, много больше получал в ответ от людей, которые желали расположить его к себе.

Дружбы с Йоханом у них не вышло. Андрей Павлович относился к нему покровительственно-снисходительно, не упуская случая сочувственно напомнить о шведских поражениях, и всякий раз Йохан хватался за шпагу, настолько его выводил из себя этот тон. Дуэли не случилось лишь из-за дам, которые не желали терять сразу двух поклонников, и по вечерам Диджле увещевал названного брата, что стоит быть терпеливым, сам удивляясь непривычным для себя словам.

Суд над Уивером назначили после Рождества, хотя ничего нового приехавшая комиссия не нашла. Гораздо больше времени граф фон Бабенберг потратил на то, чтобы разобраться в делах капитана, ландрата и городского казначея и заявить, что все делалось неправильно, неверно и против имперских указов. Капитан фон Рейне пару раз приглашал Йохана на ужин, где мягко намекал, что если барону фон Фризендорфу придется держать ответ перед комиссией об их отношениях с англичанином, то не стоит упоминать об орнитологических тетрадях. Капитану в те дни приходилось туго; кроме собственных проблем, навалились еще беды с приезжими: среди солдат то и дело вспыхивали драки, царило пьянство и воровство. Наказывать людей из чужого полка он не мог, пусть они, по всеобщему мнению, и заслуживали виселицы, и ему пришлось отпустить даже гефрайтора, заколовшего в поножовщине одного из его солдат. Граф фон Бабенберг неохотно принял рапорт об этом происшествии, но разбираться не торопился, и вместо того прислал фон Рейне бочонок прекрасного рейнского вина, посчитав, что подобная взятка вполне искупит человеческую жизнь.

Йохана действительно позвали к графу, но вопросы, которые тот задавал за приватным ужином, относились вовсе не к англичанину. Бабенберг знал, что слуга барона фон Фризендорфа по-прежнему передает ему еду и кое-какие вещи, но, похоже, это его ни капли не волновало; судьба Уивера была решена наперед, и грядущие пытки, и суд должны были стать лишь формальностью. Иногда Йохан всерьез думал послушать Софию и спасти Честера, но его останавливало одно: некуда было повести пленника и трудно выбраться из города, который кишел гренцерами, как вшивое рубище. Кроме того, потом он не смог бы вернуться к Анне-Марии под старой личиной Лисицы; милая девица ждала ребенка от него и терпеливо сносила осуждение отца и соседей, замкнувшись в своем собственном мирке. Несчастливое колечко, подаренное ею, Йохан носил с собой, но, когда он глядел на него, чтобы вспомнить о храброй возлюбленной и набраться сил, ему почему-то мерещилась баронесса Катоне.

Железное, поцарапанное, чуть погнутое – кому принадлежало кольцо? Иногда Йохану казалось, что не человек его потерял, но злой горный дух, и выковано оно было лишь ради раздора. Все смешалось, скаталось в единый ком – ложь, разбойники, горбунья, которую он использовал, весь высший свет, исчезнувший Пройссен. Внутри него была истина, что могла бы восстановить справедливость, но не разбить было этот затвердевший полупрозрачный шар.

По утрам они с Диджле, - и порой их сопровождал юный Николаус, - часто выезжали верхом за пределы города. Выпавший в ноябре снег напоминал о доме, и местные влахи, с которыми Йохан кое-как научился беседовать, говорили, что эта зима будет суровой. На перевалах, которые отделяли Зибенбюрген от Османской Порты уже вовсю резвились бури, и черные люди из монастырей в горах больше не спускались в город торговать диким медом и шкурами. С реки Олт пропали лодки, ивы чернели над стальной водой, и пожелтевшие дикие злаки на краю дороги торчали из снега, тронутые белизной, точно пудрой. Прогулки иной раз затягивались на целый день, и тогда они возвращались домой вместе с патрулем гренцеров, с которыми Йохан щедро делился табаком из своего кисета – в морозные дни даже жалкий огонек дарил тепло; на своей шкуре Лисица знал, что на мундирном сукне любили выгадать денег, оттого оно частенько не грело зимой и парило летом.

Затемно возвращаться было не страшно – светло-желтый от навоза снег на городских улицах отражал свет от редких тусклых фонарей, и потеряться было невозможно. До этого Диджле видел снег только в горах и не переставал удивляться, зачем природа придумала его.

- Смена дня и ночи мне ясна, - серьезно рассуждал он, держась позади Йохана. – Аллах устроил так, чтобы человек понимал, когда ему отдыхать. Нашей зимой трава жухнет, освобождает место для новой, пока идут дожди. Море становится холодным, чтобы рыбы после могли расплодиться. Говорят, что в Истанбуле тоже часто идет снег и будто на востоке есть целые его поля, но я не пойму, зачем он нужен.

- Это просто замерзший дождь. Я уже говорил тебе об этом раньше.

- Да, брат, - Диджле, наверняка, по привычке кивал. – Но все-таки я не понимаю…

Йохан заметил впереди темную фигуру, закутанную в плащ, что прислонилась к воротам дома, и натянул поводья. Осман вполголоса выругался на турецком и замолчал. Незнакомец повернул к ним лицо, наполовину скрытое тенью. Это был не Герхард, но Йохан оставался настороже.

- Добрый барон, - глухо донеслось из-за ворота плаща. – Подайте бедному человеку на кружку теплого вина. Вечер морозный. Птицы в лесу, и те падают с ветвей замертво.

Он отлепился от воротного столба и засунул руку под плащ. Йохан не стал медлить и ждать появления оружия. Он свистнул Диджле, пустил коня рысью и поднял плеть, чтобы огреть негодяя по плечам. Тот отшатнулся, не удержался на ногах и упал в снег, барахтаясь, как большая лягушка. Шляпа слетела с его головы.

- Не бейте, - сипло попросил он, прикрывая лицо. – Мне велено вам передать кое-что.

Диджле спешился и приставил кинжал к горлу незнакомца. Йохан оглядывался, чтобы их не застигнули врасплох, но людей рядом не было.

- Давай сюда. Только без глупостей, - велел он и протянул руку, не снимая перчатки и не спешиваясь. – Кто велел?

- Один господин… Я не знаю его.

В руках у незнакомца оказался помятый конверт. На сургуче не было печати, не было и имени отправителя.

- Держи его крепче, Диджле.

Йохан зажал поводья и сломал печать. Лист, лежавший внутри, был почти чист, и только наверху ровным, изящным почерком с виньетками было написано: «Если вы не желаете, чтобы о ваших прошлых делах узнали, приготовьте деньги – двести гульденов – и передайте их подателю сего письма через три дня в кофейне у Замка». Двести гульденов! Даже если пересчитать все разбойничье сокровище, такой суммы там не могло быть!

- Добрый осман, - со слезами умолял незнакомец, удостоверившись, что никто не собирается его убивать, - холодное железо зимой кусает больно! Будь ласков, отодвинь этот кинжал подальше от лица. Богом клянусь и Пресвятой Девой Марией, бежать не буду!

Диджле недоверчиво хмыкнул. Йохан не успел даже поднять глаз от письма, как доверчивый турок чуть отвел кинжал от горла, и шантажист резво вскочил на ноги. Он заскакал по сугробам, как заяц, убегающий от охоты, нарочно выбирая места, где не проедет лошадь. Осман выругался и вскочил в седло, но Йохан остановил его.

- Оставь, - хмуро сказал он. – Мы еще с ним встретимся.

- Подлый врун! Я ведь поверил его слову и решил быть милосердным в ответ, - Диджле был не на шутку огорчен своей оплошностью. – Он поклялся Марьям и тут же предал свои слова! О, проклятый город! Если мы встретимся с ним, то я заставлю его пожалеть о лживом языке. А почему мы должны с ним встретиться? – встрепенулся он.

- Кто-то решил поживиться за наш счет. Привет от разбойников.

- Праведнику ничего не грозит, - заявил Диджле, но Йохан лишь покачал головой, глядя вслед убежавшему негодяю.

- Мы с тобой – прекрасная мишень, братишка, - Он смял письмо и положил его во внутренний карман камзола. – Нас легко отвлечь, как оказалось. Пока мы возились с шантажистом, убийца мог подойти к нам вплотную и зарезать любого.

- Но… - Диджле хотел возразить, но нахмурился еще больше. Он тут же бдительно оглянулся за светлый круг фонаря, но в тенях никого не было видно. – Кто такой шантажист?

- Тот, кто хочет денег за знание. И это не Цепной Пес баронессы.

- А он знает?.. Откуда?

- Э! – Йохан махнул рукой. – Долгая история. Поехали лучше домой. Хочу выпить кофе погорячей…

Письмо не давало ему покоя. Кто мог написать его? По почерку – человек был не из простых. Йохан полагал, что Шварц показал клыки, но даже этому подлецу не хватило бы наглости требовать такую сумму. Не мог же он знать о пропавших деньгах? Или все-таки мог? Ни главаря, ни его сестры-горбуньи так и не нашли. Бог весть, где они скитаются сейчас, и что за мысли о мести бродят в их головах. Как тогда сказал влах, невнимательность и наглость караются жестоко, и один раз Йохан уже проиграл ему.

Диджле был необычайно серьезен, и после ужина, пока начищал бархоткой сапоги Йохана до блеска, не удержался, чтобы не продолжить разговор вновь:

- Почему вы полагаете, - спросил он, не поднимая головы от работы, и его вопрос прозвучал неожиданно громко в вечерней тишине, - что слуга ведьмы неповинен в вымогательстве?

Йохан курил, вольготно развалившись в кресле; за поздним ужином они с хозяином до хрипоты спорили о приезжих господах и судьбе городка, и раздосадованный Лисица даже сочинил экспромтом эпиграмму в адрес фон Бабенберга и его отношении к службе, однако отвлечься ему не удалось. Голос Диджле вырвал его из блаженного состояния раздумий, Йохан нечаянно подавился дымом и закашлялся.

- Кто-о? О ком ты говоришь?

Йохан приподнялся в кресле и внимательно посмотрел на османа. Тот старательно трудился, как прирожденный чистильщик обуви. Уши у него покраснели, то ли от жара, то ли от волнения.

- О ведьме, - неохотно повторил Диджле.

- О какой еще ведьме?

- О баронессе Катоне.

- С чего ты взял, что она ведьма? – уже спокойней спросил Йохан.

- Она распутней всех женщин, что я видел, - Диджле наклонился ниже. – Ее одежда, ее взгляды… Она околдовала вас, и вы все время говорите про нее. Мне жаль, что вы вздыхаете о ней, когда есть…

Он не договорил, но Йохан прекрасно понял, кого осман имел в виду, и настроение стремительно испортилось.

- Ерунда. Я вовсе ей не околдован, и она не ведьма, - про себя Йохан засомневался в справедливости этого заявления, вспомнив последний разговор с Роксаной. – И я никого не забыл. Что же до Цепного Пса… Не его это метода, как мне мнится.

- Людей трудно угадать, - буркнул себе под нос осман.

- Ты имеешь в виду: трудно угадать, что у них на душе? Пожалуй.

- Вы понесете им деньги?

- Мы понесем. И не то, чтобы деньги.

Диджле удивленно моргнул, но спрашивать ничего не стал. Йохан вытряхнул пепел из трубки в пепельницу и встал, чтобы потрогать печную трубу. Холодный ветер задувал в оконную щель, и к утру в комнате становилось стыло, как в погребе.

Наутро Йохан был задумчив, но весел. Он велел Диджле сшить несколько мешочков из мягкой кожи и заставил поехать в горы, где сам, в снегу и грязи, собирал на берегу замерзшего ручья небольшие камешки. Осман недоумевал, зачем они понадобились, и названный брат заметил, что они послужат вымогателям хорошим уроком.

- Мы забьем их камнями? – руки зябли даже в перчатках, но Диджле не собирался сдаваться перед лицом обстоятельств. – Они слишком малы для такого праведного дела.

- Вовсе нет. Камни и будут деньгами. Мы набьем их вперемешку.

- Но что с того? Они расскажут о тебе все страже, брат, и стража бросит тебя в застенок к птицеведу.

Снег точно поглощал любые звуки, и только вдалеке над заиндевевшим лесом кружилось воронье, пронзительно каркая. Йохан взвесил на руке один из камней, слишком большой, чтобы взять с собой, и бросил его в ручей, сломав тонкую корочку льда.

- Мы узнаем зачинателя, - коротко ответил он. – Но для этого понадобится смелость и хитрый ум.

Диджле вздохнул.

- Мне противна мысль об обмане, но я помогу тебе. Сердце мое не выдержит, если с тобой что-то случится, брат. Если мы попадем в острог, то только вместе.

Йохан повернулся к нему и неожиданно крепко по-братски обнял и похлопал по спине. Осман смутился, непривычный к таким проявлениям нежности, но глаза у него довольно блестели.

- Твоя верность не знает границ, - заметил Йохан. – И я буду верен тебе в ответ.