Граница

Глава 40

После дружеского допроса он почти пал духом. Заломило голову, словно кто-то надел на нее тесные обруч, и рана, в которую повязка, наложенная Честером, почти вросла, точно затлела. Вода с вином, которую принес стражник, казалась особо гадкой на вкус, сладковатой до отвращения и не утолявшей жажду, и холод вернулся даже сквозь теплое одеяло, присланное Роксаной. Йохан не мог найти себе места – он не мог ни сидеть, ни лежать, его зазнобило, и остатками угасающего разума он понял, что, кажется, подхватил серьезную лихорадку, когда голову заломило сбоку и спереди.

К жизни его иногда возвращала резкая боль: кто-то перевязывал ему руку, и повязка с отвратительным липким звуком отслаивалась, чтобы теплая кровь вновь потекла из раны. Показалось Йохану или нет, но в ране завелись личинки, и его вырвало желтой пеной, когда он увидел, как они копошатся среди мяса, точно покрытого лаком. Лица редко появлялись в его бреду – чаще других Йохан видел горбоносого печального юношу с большими карими глазами: его губы шевелились, но Лисица не слышал его голоса. Пару раз он видел стражника, и один раз Роксану – был ли то бред или явь, Йохан не знал.

Однажды утром боль исчезла, оставив после себя прохладную опустошенность, и вместе с ней ушла хмарь, которая застилала глаза. Каменные стены больше не двоились и не троились, от запахов не тошнило, и Лисица ясно увидел снегиря, сидевшего на окне. Йохан поднял руку – кандалов на ней не было – и провел ладонью по левому плечу. Плечо было на месте, значит, руку он не потерял. Сил подняться не было, как и поворачивать голову, и Йохан глядел в темневший наверху каменный свод.

Рядом кто-то зашуршал свертком, и запахло печеным тестом, жареной курицей и чем-то острым. Лисица удивился – есть ему совсем не хотелось, и он равнодушно слушал, как его неизвестный товарищ старательно пережевывает пищу. Тот ел долго, а затем так же долго вытирал обсасывал кости и только потом встал, чтобы подойти к Йохану.

Еврейский юноша, который виделся ему в бреду, помог ему присесть, не глядя в лицо, а затем ткнул в зубы деревянной миской, привычно нажав на челюсть, чтобы открыть. Лисица слабо от него отмахнулся, и тот удивленно посмотрел на него.

- Ты пришел в себя, - констатировал юноша. В голосе у него не было ни радости, ни сожаления. – Я думал, ты помрешь…

- Вот еще, - язык у Йохана еле шевелился. Он кое-как забрал у юноши миску и выпил из нее сам. Вода была затхлой, но сносной.

- Ах да, - спохватился юноша заботливо, но выражение лица у него осталось по-прежнему кислым. – Есть еще вино. Я не стал его добавлять в воду. Ты прекрасно пил и без него…

- Да что ты…

Юноша зарделся и отвернулся, чтобы достать из-за своего спального места флягу с вином. Он был узкоплеч, изморен и одет в обноски, в которых кое-как угадывались остатки рубашки, камзола и кюлот – оборванные и перепачканные. Его большие пальцы были сплющены тисками, и он старался не шевелить ими лишний раз.

Он неохотно подал Йохану вино, с некоторой опаской, будто ожидал, что Йохан бросится на него из последних сил. Лисица заметил его осторожность и усмехнулся.

- Я не убийца и не безумец, - сказал он. – Не надо бояться.

Юноша кивнул, но взгляд у него остался настороженным. Говорил он немного, предпочитая больше слушать, но слова складывал правильно, и Лисица не услышал в его голосе ни акцента, ни исковерканного немецкого, столь характерного для народа Израилева. Может, он и не был евреем, как знать? Бог иной раз шутит с человеческим обликом. Имени своего юноша так и не назвал, искусно уклоняясь от вопросов, и поведал, что сидит в темнице из-за ложного доноса, где его обвинили в самозванстве и изготовлении фальшивых талеров, хотя ни в том, ни в другом он не был повинен. Он обиняком заводил разговоры о побеге, но Йохан не отвечал ему; Лисица не доверял случайному сидельцу, тот мог вызнавать о его прошлом, чтобы потом рассказать кому не следует.

Ближе к вечеру принесли припасы от Диджле и от баронессы, и товарищ по несчастью несмело поглядывал на них, мягко намекая, что их съедят крысы, если оставить их просто так. Йохану есть не хотелось, хотя живот у него прилип к ребрам, а в теле чувствовалась легкость, и он разрешил юноше развернуть свертки и угоститься – в конце концов, тот наверняка так и делал, пока был невольной сиделкой, и Йохан был обязан ему уходом.

- Тебя очень ждут на свободе… - полувопросительно сказал юноша, утерев узкой рукой масленый рот. Он глядел на Лисицу из тени, и глаза его блестели не хуже жирных губ.

- Не знаю. Какой сегодня день?

- День? – юноша удивился вопросу, но ответил: - Постная среда, если я верно помню католические обычаи.

«Значит, он все-таки иудей», - решил Йохан, но вслух сказал совсем другое:

- А месяц?

- Середина февраля, - тот пожал плечами. – Ты долго болел. Местный коновал хотел отрезать тебе руку. Может, лучше бы и отрезали – на пытках мог бы иметь снисхождение.

Лисица провел рукой по спутанным волосам и бороде. Они слиплись от грязи и, кажется, он все-таки подхватил вшей.

- Значит, прошел месяц… - удивительное дело, что Роксана не забыла его за этот месяц. – Интересно, остались ли у меня деньги?

- Деньги? – юноша беспокойно облизал потрескавшиеся губы. – Твоя любовница отдает их стражникам.

- Почему же ты тогда так беспокоишься?

- После пыток, - сказал тот тихо. – Ты еще узнаешь, что это такое.

Он обхватил колени.

- Но лучше не знать, - с неожиданной тоской добавил юноша. – Особенно невинному.

В наступившем молчании стало слышно, как вдалеке гремят цепи, и из окна донесся приказ: «На плечо!»

- Твоя женщина ждет тебя, - сказал он. – На твоем месте я бы убежал опять. У тебя хорошо получается.

Лисица не ответил, и тогда юноша опустился на колени и быстро пополз к нему. Он обнял Йохана одной рукой, словно давно потерянного брата, и жарко зашептал ему в ухо, прижимаясь всем телом.

- Если ты решишь убежать, возьми меня с собой. Я не фальшивомонетчик, но я могу притвориться твоим слугой, братом, сестрой – кем угодно! Ты - хороший человек, я вижу это по твоему лицу, и я сойду с ума, если останусь дольше в этих мрачных застенках! Я могу быть полезен, - добавил он после паузы, когда Йохан вновь промолчал. – У меня есть нужные связи в Европе.

- Я не собираюсь никуда бежать.

Узкая ладонь мазнула его по лицу, и Йохан фыркнул.

- Да, да… - все так же тихо признался юноша. – Конечно, все верят, что ты будешь покорно ждать дознания. Я никому не скажу. Но возьми меня с собой!

Он грустно, по-птичьи, протараторил длинную французскую фразу, и в его голосе послышались высокомерные нотки, чем-то знакомые Лисице. Он приподнял голову, чтобы получше рассмотреть сокамерника, но в коридоре послышались шаги, и вскоре в замке заскрежетал ключ. Юноша отпрянул от него, и Йохану стало легче дышать, словно эти жаркие, кислые объятия давили на него каменным грузом.

- Эй, Фукс! – окликнул его стражник от двери. – Ты там не сдох?

- Нет, господин страж, - угодливо заметил юноша из темноты. – Ему стало получше, и он пришел в себя.

Лисица стиснул зубы. Ну и тип! Только что стращал пытками и обещал помощь, и тут же выдал стражнику с потрохами. Он встретился взглядом с темными ясными глазами сокамерника и засомневался, что тот сделал это с умыслом.

- Пусть ползет сюда! К нему опять баба… - стражник присовокупил к этому ругательство. Йохан хмуро уставился в его сторону, но сердце радостно екнуло и замерло. Неужели вновь пришла Роксана?

Он кое-как поднялся и пригладил волосы здоровой рукой, хотя глупей жеста было не придумать. Женщина не заходила внутрь, и Лисица, хватаясь за стену, дошел до двери. Да, так он добежит из камеры далеко, аж до самого конца коридора за целую ночь… Йохан усмехнулся собственной слабости, хотя она раздражала так же, как тупое нытье в ране, и наконец-то взглянул на гостью, чтобы потерять дар речи.

В дрожащем свете фонаря перед ним стояла горбунья. В новых туфельках, в чистом, недавно выстиранном платье - она ежилась от прохлады, но плаща не надевала, комкая толстое сукно в руках. Недобрая улыбка появилась у нее на губах, и она окинула Йохана цепким взглядом.

Молчание длилось долго, пока горбунья, наконец, не разомкнула тонкие губы.

- Плохо выглядишь, - с пренебрежением заметила она.

Йохан привалился к холодной решетке здоровым плечом.

- Что тебе надо? – спросил он. Добра от горбуньи ждать не стоило.

Та дернула плечом.

- Думала, сдох ты или нет. Носишь ли бабское платье.

- Как видишь, нет.

- Оно тебе больше подходит, чем штаны, - выпалила та, и Лисице показалось, что на ее щеках появились красные пятна. Он пожал плечом, и равнодушие взбесило девицу.

- Тебя повесят, обманщик, - она сделала шаг к нему, и Йохан заметил, что она тщательно накрасилась, а красные пятна были всего лишь румянцем. – Ты – вор, самозванец и грабитель! И никакая богатая девка тебя не спасет и не выкупит!

- Допустим.

- И ты не боишься? – горбунья уставилась на него широко раскрытыми глазами. Стражник громко зевнул у нее за спиной, но она не обернулась.

- Нет.

- Врешь! – она качнулась вперед и почти прижалась к нему, как в ту давнюю ночь у старого камня. Горбунья требовательно заглядывала в его глаза, но, кажется, ничего там не видела, кроме отблесков огня. – Ты не можешь не бояться! Ты погубил моего брата…

- Он сам погубил себя. Да и ты… - Йохан красноречиво промолчал о ее желании ограбить его и убежать, однако девица поняла его и уперлась зажатым в руках плащом ему в грудь.

- Я уже получила свое, - губы у нее задергались, но горбунья усилием воли не заплакала. – Из-за тебя!

Лисица вздохнул. Его замутило от запаха миртовых духов – девица вылила на себя половину флакона, не меньше, и вкупе с тюремными ароматами казалось, что она вышла из вонючего лисятника. Анна-Мария когда-то любила эссенцию мирта, доставшуюся ей еще от матери, но, в отличие от горбуньи, она легко проводила пальцем с капелькой духов за ушами и по запястьям, чтобы не раздражать отца, который жаловался на головную боль от резких запахов.

- Но я, я могу помочь тебе, - неразборчиво и тихо сказала девица в складки своего плаща.

- Что? – от неожиданности переспросил Йохан.

- Что слышал.

Она подняла взгляд на него. В нем застыл вызов, и маленькое, треугольное личико казалось почти красивым в полумраке.

- Я могу не свидетельствовать против тебя, - на одном дыхании, почти беззвучно прошептала горбунья. - Отдать деньги этому знатному трусу, чтобы забрал показания. Уговорить брата. Тогда тебя выпустят.

- Зачем тебе? – Лисица дотронулся до края ее чепчика, и она подалась навстречу его руке.

- За это ты на мне женишься.

Йохан отвел руку.

- Нет.

Теперь она покраснела по-настоящему, и белая краска, которую девица не наложила у ушей и около линии волос, точно обернулась маской на потемневшей коже.

- Ты хотел жениться на той… - горбунья грязно выругалась, и Йохан сжал кулак. – Чем я хуже нее? Только тем, что у нее прямая спина, а у меня нет? Она подохла! Пусть лежит стрункой в гробу, где ей самое место!

- У нее было доброе сердце, - сказал Йохан, и привычная тоска коснулась души. – И в этом ты ее хуже.

- Ах, доброе сердце! – обиженная девица не сдержала своего возмущения и с застарелой злобой выплеснула на покойницу еще один ушат помоев, пока Лисица не схватил ее за плечо. – Все шлюхи добрые! – припечатала она.

- Она не была шлюхой.

- Еще какой, - окрысилась горбунья. Она опять стала жалкой и несчастной. – Хвасталась будущей свадьбой и новой жизнью, раскладывала платьица для твоего ублюдка! Еще смела утешать меня, что я найду себе мужа, дрянь! Как я мечтала, чтобы она померла в мучениях, и как я радовалась, когда увидела страх в ее глазах…

Ее зубы лязгнули, когда Йохан схватил ее за плечи; косынка на ее плечах треснула, и стражник, очнувшись от дремы, кинулся к нему.

- Э, ты! – воскликнул он, замахиваясь кулаком. – Отпусти ее.

Лисица нехотя разжал пальцы. Горбунья была убийцей. Заблудшая, черствая душа, не знавшая доброты. Хотелось раздавить эту змею – за все. Но одновременно получалось, что он сам был виноват, и невозможно было с этим смириться.

- Пошла вон, - выдавил он. В горле стоял ком гнева, сбивавший дыхание.

- Я увижу тебя в петле! – взвизгнула горбунья. Злые слезы текли по ее щекам, и она вытирала их кулаком, не стесняясь стражника. – Ты будешь гореть в аду!

Под ее крики стражник запер Йохана в камере. Не было сил противиться, и Лисица не протестовал, когда юноша обеспокоенно засуетился вокруг него, движимый то ли милосердием, то ли любопытством. На его осторожные вопросы Йохан не отвечал, и вскоре опять заснул тревожным сном.