Граница

Глава 16

Он привел османа в дом отца Анны-Марии, когда вся семья садилась ужинать. Хозяин чуть не подавился кашей, когда увидел Диджле, но тот столь почтительно поклонился, что невольно расположил его к себе. Османа накормили теми же кушаньями, что подали к общему столу, но, к удовольствию обеих сторон, подали ему отдельно, на кухне. Во время молитвы мысли Лисицы были далеко от благодарственных слов, обращенных к Богу; он размышлял о будущих делах и отчего-то невольно тревожился, хотя, казалось бы, сотню раз ему приходилось уходить из обжитых мест, чтобы никогда не возвращаться. Одновременно он думал и о минувшем, и в душе творилась сумятица – будто неожиданно пришлось взглянуть в зеркало, но вместо собственного отражения в нем появилось нечто иное.

Тяжелый запах свечи из животного жира повис над столом, и к нему примешивался прогорклый аромат подгоревшего лука. Сегодня разговорчивостью не отличался и сам господин Дом, и ужин прошел в полном молчании. Анна-Мария нарочно не глядела в сторону Лисицы, и по ее беспокойно поджатым губам и ускользающему взгляду он понял, что она-то, в отличие от отца, к слухам об османе прислушивалась и теперь пыталась догадаться, откуда Лисица его знает. После того, как тарелки опустели, хозяин серьезно поблагодарил Господа еще раз за дневную пищу и ушел наверх, чтобы написать перед сном нужные письма, пригрозив, что завтра ему нужно будет поговорить с Иоганном о важных вещах. При слове «завтра» Анна-Мария вздрогнула, точно одержимая дурными предчувствиями, и быстро принялась собирать грязную посуду, чтобы замочить ее на ночь.

Диджле постелили на кухне, но осман обрадовался и этим растопил сердце суровой хозяйки. На ломаном немецком он сказал, что привык спать на полу, и европейская кровать для него – мука. Анна-Мария так внимательно его слушала, что он невольно разговорился и, кажется, вызвал у девицы сочувствие злоключениями, выпавшими на его долю. Их разговор Лисица слушать не стал – перед сном ему надо было еще принести воды на утро и проверить: все ли в лавке убрано и заперто. В полутьме лавки ему нравилось: иной раз пискнет и зашуршит мышь, из темноты к ногам прыгнет кот-крысолов, от образцов тканей, тщательно вклеенных в книгу, приятно пахнет новизной и одновременно слежавшейся бумагой. От фонаря на пол падали причудливые тени, и именно здесь, ночью, в чулане среди безмолвных тканей, они часто любили друг друга с дочерью хозяина.

Анна-Мария вышла из задней двери бесшумно, и Лисица сразу почувствовал ее напряжение, будто она умела читать чужие мысли, и теперь они жгли ее изнутри. Она глядела на него исподлобья, как ребенок, который со страхом ждет плохих новостей, но доверчиво позволила себя обнять и прижалась к Лисице в ответ.

- Ты опять занимаешься чем-то тайным, - первыми ее словами оказался упрек. – Даже отец уже заметил.

- Странно, что он не заметил ничего другого.

Девица покраснела и смутилась.

- Я и не думала, что буду одной из библейских распутниц, - голос у нее чуть-чуть дрожал, как тонкая перекладина над ручьем, и Лисица слышал, что говорить ей было нелегко. – Я думала, сохраню себя до свадьбы, чтобы не следовать французским обычаям.

- Ты отнюдь не распутница.

- Откуда ты взял османа? – неожиданно спросила она. – Сначала возвращаешься грязный с саблей, теперь босой с настоящим османом… Это ведь тот самый, который спасся от разбойников?

Лисица пожал плечами, что могло означать и да, и нет одновременно. Сейчас надо было сказать ей прямо, что он собирается уйти на рассвете, чтобы вернуться когда-нибудь, но Анна-Мария сегодня была так тиха, так кротка и беспокойна, что язык не поворачивался расстроить ее. Но и трусливо убегать под покровом ночи Лисица не мог. Не было сил.

Анна-Мария молча глядела на него. Если бы она плакала или кричала, гораздо легче было бы наплести ей с три короба, но взгляд у нее больше, чем прежде, напоминал взгляд олененка, приученного есть с человеческих рук. Она перебирала складки на рукаве его рубахи, осторожно, медленно, будто боялась порвать. Из-под чепца выбилась непослушная прядь, которая никак не желала ложиться в девичью косу, и Лисицу кольнула домашность и привычность облика возлюбленной, с которой придется расставаться надолго.

- Мне нужно будет завтра уйти, - наконец сказал Лисица. Анна-Мария не изменилась в лице, только чуть ссутулилась, будто ей на спину взвалили тяжелый камень, да взгляд стал ускользающим, рассеянным.

- Уйти? – переспросила она после долгого молчания. – За тобой охотятся?

- Нет.

Она закусила губу и опустила голову, но теребить ткань рубахи не перестала.

- Это ненадолго, - добавил Лисица. – Месяц, два. Может, три. Мне нужно уладить кое-какие дела, прежде чем я смогу вернуться.

- Ты придумал это нарочно, - Анна-Мария не спрашивала, утверждала. – Чтобы я не волновалась. Я просто тебе надоела.

Она с вызовом вскинула голову. В ее глазах стоял страх, перемешанный с обидой и неверием, и Лисица покачал головой.

- Какая ты все-таки глупенькая, - ласково сказал он, но Анна-Мария нахмурилась. – Ты самая замечательная девушка, которую я видел: умная, красивая, хозяйственная. Я вернусь, обещаю тебе.

Лисица отстранился от нее, снял с себя отцовский крест и вложил его в девичью ладонь.

- Чтобы ты поверила, - пояснил он, не отнимая руки. – Это моя единственная память о доме. Он охранял меня в самые темные дни. Теперь он твой, пока я не вернусь.

Анна-Мария в замешательстве взглянула на серебряный крестик; подобного жеста она не ожидала, и покраснела еще гуще.

- Извини, - почти беззвучно прошелестела она, и на ладонь Лисице капнула горячая слеза.

- Не надо плакать, - он вытер ей веки пальцами, но по ее лицу потек настоящий ручей, и сколько Лисица ни шептал ей ласковых слов, сколько ни обнимал, успокоилась Анна-Мария не сразу. Она больше не глядела ему в глаза, и как только он отпустил ее, бросилась вон из комнаты, сжимая крестик в ладони. Лисица с тоской посмотрел ей вслед: вот как оставить ее, такую беззащитную и доверчивую, совсем не похожую на цепких столичных девиц?

От самого себя стало тошно, и это чувство никак не желало проходить: взгляд Анны-Марии мешался с высокомерными словами красавицы о вони, и, пока Лисица готовился к ночному бодрствованию, он никак не мог выкинуть из головы ни одно из этих воспоминаний. Диджле же, разомлевший после сытной еды и молитвы, принялся рассыпаться похвалами дому и хозяевам, и каждое его слово, точно укол шпаги в беззащитную плоть, сильно ранило Лисицу.

Половину ночи они собирались в дорогу: Диджле, скрестив ноги, шил из старого тряпья сумку через плечо, как показал ему названный брат; сам же Лисица разделил деньги на четыре неравные кучки: первая из них, не слишком большая, предназначалась для Анны-Марии, вторая, маленькая, - им на еду и ночлег, третью он отдал Диджле с наказом спрятать и никому не говорить о ней, а четвертую – оставил себе; если получится так, что невольно придется расстаться с османом, то никто из них не пропадет. Монеты ярко блестели при свете огня, и Диджле с беспокойством косился на них. Он не спрашивал, откуда Лисица их достал, но на его лице было написано явное недоумение.

На рассвете, когда они вышли из дома, у самого начала дороги их догнала Анна-Мария. Диджле смущенно отвернулся, когда она, не стесняясь немногочисленных в этот час приезжих, взяла Лисицу за руку и тревожно на него посмотрела.

- Я буду ждать тебя, - просто сказала Анна-Мария. – Вот, возьми.

Ее пальцы дрожали, когда она надела ему на мизинец простое стальное колечко, до боли знакомое, и Лисица нахмурился. Подарок показался ему дурным знаком, хоть он и не был суеверен.

- Откуда ты его взяла?

- Нашла в тот день, когда встретила тебя, - ответила она, отворачиваясь. – Уходи же! А то я сейчас опять заплачу.

Лисица неловко поцеловал Анну-Марию в щеку, и девушка крепко обняла его, чтобы в следующий миг разжать объятья и, не оборачиваясь, не прощаясь, уйти.

- Она тебя любит, - Диджле чуть не свернул себе шею, оглядываясь ей вслед. – Но недостойно девице так вести себя. Ты должен взять ее в жены.

- Когда вернемся… - протянул Лисица и не закончил. Впереди еще было время все обдумать, но сейчас весь тщательно выстроенный план с переодеванием казался глупостью. Если бы он остался тем, кем готовила его судьба, то никогда бы он не оказался здесь, среди хмурых карпатских гор, вряд ли бы шлялся оборванцем по Империи, но Бог рассудил иначе. Долгие годы Лисица жил одним днем, не задумываясь о своем будущем, одной надеждой на то, что справедливость и удача никогда его не покинут. Была и любовь, и деньги, и друзья-приятели, но все это напоминало змеиную чешую – рано или поздно она сходит с тела, и нечего об этом жалеть. Сейчас все было иначе: чувство, будто нечто важное ускользает из рук, то, что необходимо удержать любым путем, потому что будущее не вечно будет манить чудесами, а здоровье и сила со временем иссякают, но Лисица не мог понять, откуда оно взялось. Должно быть, он постарел, раз начал об этом размышлять.

- Ты хотел говорить, кто ты, - напомнил ему Диджле, и Лисица недоуменно на него взглянул, поглощенный своими мыслями. Город позади уже казался совсем маленьким среди высоких гор, покрытых лесами, и на лугах по правую сторону широкой реки белесым покрывалом стелился ночной туман, неслышно исчезавший с первыми лучами солнца.

- Я родился и был крещен под именем Йохана фон Фризендорфа, - медленно сказал Лисица. – Далеко отсюда, на севере, у холодного моря, есть такая страна – Швеция. Шесть месяцев из двенадцати у нас лежит снег, такой же белый и холодный, который ты видел на вершинах гор.

Диджле кивнул. Снег он помнил хорошо после перехода через горы – один раз они с проводником сбились с пути и попали в снежную бурю; если бы они не были связаны одной веревкой, то он бы потерялся в воющей белой мгле и замерз до полусмерти. К счастью, тогда они смогли найти пещеру, в которой провели два дня, пока непогода не утихла. Если бы не молчаливые черные люди из неверного монастыря, которые жили в горах, Диджле и его проводнику пришлось бы голодать.

- Мои предки честно служили королю и за это получили дворянский титул. Со временем род разросся, кто-то остался при дворе заниматься делами политическими… Это сношения стран. То есть, когда одна страна торгует с другой и заключает договоры, - пояснил Лисица, и Диджле неуверенно кивнул. – Моя же ветвь выбрала военную карьеру.

- Ветвь?

- Прадед, дед и отец. Я тоже должен был служить в одном из королевских полков. Отец думал отдать меня туда, когда мне исполнилось двенадцать, но не смог заплатить нужной суммы за чин и решил подождать несколько лет. Он клялся, что если не хватит и в следующий раз, то отправит меня сержантом, чтобы вколотили немного ума. Характер у него был тот еще. Во время последней войны шляп с русскими он был тяжело ранен, еще до моего рождения, и доброты ему это не прибавило, даже к домашним.

- Я тоже воевал с русскими, - вставил Диджле, когда пауза в рассказе затянулась. Он искренне недоумевал, как шляпы могут воевать, но уточнять не стал, чтобы окончательно не запутаться и не увериться в том, что названный брат пришел из земли колдунов. Лисица усмехнулся.

- Да, с ними лучше не связываться. Моя мать умерла, когда мне было пять, и меня нянчили старшая сестра да отцовский слуга, который прошел с ним всю войну. Мы жили неподалеку от города Карлскруна, на берегу моря. Как сейчас помню запах морской соли и свежего дерева, гниющих водорослей, выброшенных на сушу и рыбы, особенно весной.

- Ты не желал служить?

- Не то чтобы… Я делал большие успехи в языках, алгебре и механике, чем в фехтовании, верховой езде и танцах, но военная жизнь издалека казалась мне интересней. Я просто не знал ее. Сейчас-то я понимаю, что не отказался бы стать помощником у ученого, если бы мог начать все сначала, и мне вновь было бы пятнадцать лет, но тогда я даже и не мог подумать, чтобы свернуть с намеченного отцом пути.

Он опять замолчал и неожиданно добавил:

- Хозяйская дочь очень похожа на мою сестру. Такая же добрая и славная.

- У меня тоже была сестра, - серьезно добавил Диджле. – Я очень ее любил.

- Любил?

Осман нехотя кивнул.

- Она неправедно умерла, - пояснил он и помрачнел. – Я хотел наказать виновника. Но мне пришлось бежать.

- Удивительно. Бог точно делал нам судьбу с одного слепка.

- Не Бог. Аллах, - с досадой поправил его Диджле. – Ты хороший человек, но неверный. Не желаешь признать истины. А ты тоже бежал?

Лисица кивнул.

- Давняя тяжба довела моего отца до могилы, - сказал он, пропустив мимо ушей османскую ересь, хоть и зудело возразить. - После визита человека, который желал отнять нашу землю. А потом его тоже нашли мертвым. Он был важной птицей.

- Птицей? – растерянно переспросил Диджле.

- Здесь так говорят, когда хотят сказать о ком-то знатном. Только не вздумай назвать кого-нибудь так в лицо!

- А-а, - Диджле ничего не понял, но сделал важное лицо. – Это ты его убил?

- Я хотел, и все посчитали, что это моих рук дело. Но я не знаю, кто настоящий убийца. Тем не менее, мне пришлось бежать. Сначала я думал отсидеться где-нибудь в глуши, но поднялся такой шум, что никак нельзя было оставаться в Швеции. Если бы не сестра и ее муж, меня бы, наверное, быстро бы поймали и казнили. Но они помогли мне уехать в Данию. Там меня первым делом обокрали и чуть было не убили. Только я оказался живучим.

- Тогда ты стал бродягой? Это недостойно человека знатного.

- С одной стороны, так. А с другой – я попробовал заявить в приемной одного господина, что дворянин и ищу убежища. Сказать, что случилось? За мой шведский говор мне всыпали палок, а за то, что я здесь, в Дании, без документов, чуть было не посадили в тюрьму. Я вовремя сбежал, - пояснил Лисица. – Это был второй урок, который я усвоил на чужбине, и решил, что нет смысла никому рассказывать о своей судьбе. В те дни и появился Лисица вместо Йохана фон Фризендорфа.

Диджле промолчал. Он бы не смог отказаться от своего имени и вести порочную жизнь, подобно названному брату. Впрочем, он не мог его судить; это было бы черной неблагодарностью к тому, кто спас его дважды. Лисица тоже замолк и глядел себе под ноги; он не хмурился, но весь отстранился, будто полностью оказался в своем прошлом. Узел из семи кос на его затылке подпрыгивал при каждом шаге, и Диджле подумал, что названный брат все-таки доверяет ему, раз поделился самым сокровенным.