Граница

Глава 9

Вонючая свеча чадила рядом с головой, и перед глазами показалась лицо девушки, растрепанной и неприбранной, с подсохшей царапиной на щеке. Она с волнением заговорила, заламывая худые руки, а затем осторожно приподняла голову Диджле, и в губы ему ткнулась деревянная плошка. Он приоткрыл рот, и язык обожгла сладковатая, густая жидкость с легкой кислинкой. Диджле жадно пил. Пусть это было вино, пусть грех – но пить хотелось больше. Говорить он не мог и только прикрыл глаза, чтобы поблагодарить девицу.

Она терпеливо ухаживала за ним день за днем или ночь за ночью, если где-то в этом мире вообще всходило солнце. Смелая девица вытребовала у охранников свечи, и глаза болели от тусклого света, но Диджле отдал бы правую руку, только чтобы не оказаться в полной темноте вновь. Она разговаривала с ним, как с маленьким, и постепенно он научился понимать кое-что из ее речей, узнал, как на ее языке будет вода, вино, пища, простые действия и вопросы. Несколько раз она пыталась рассказать о себе, но Диджле, хоть и слушал внимательно, понял лишь, что она чуть ли не дочь султана, очень знатного рода. Звали ее Софией-Амалией, но в первые дни осман не мог выговорить ее имени, как, впрочем, и она – его. Говорила она по-прежнему много, и пару раз принималась плакать, когда он останавливал ее, чтобы помолиться в тишине, оттого-то Диджле нарушил еще один закон и начал читать суры про себя, пока девчонка болтала что-то о своем. Еду они делили, как брат и сестра: большую часть - ей, меньшую – ему, но стоило Диджле отвернуться, как она тайком подкладывала ему каши из своей плошки.

- Ты – женщина, - говорил он ей на ломаном немецком, когда заставал ее за этим преступлением. – Ты слабая. Тебе есть, не мне.

В светлых глазах Софии появлялось безграничное удивление, и она пожимала плечами: мол, нет, ему показалось. Диджле нравилась эта невинная хитрость, несмотря ни на что, но еще больше его порой манил ее откровенный наряд, совсем не такой, как носили женщины в его стране, оголявший руки до локтя, плечи и грудь, открывавший лодыжки – трудно было заснуть рядом, когда ее теплое тело прижималось к нему. Из-за грешных мыслей и снов мерещилось, что теперь он обязан жениться на ней, чтобы не опозорить перед родственниками и чтобы они не забили ее камнями, как распутницу. Вода, которую он терпеливо собирал, теперь служила лишь для омываний – больно ее было мало, а запах нечистот постепенно отравлял пещеру, доставляя немало мучений.

Главарь точно забыл об их существовании, и их никто не беспокоил, только время от времени кто-то передавал им через дверь холодную, скудную еду и плохое вино. Несколько раз с той стороны появлялась горбунья; она кривлялась и осыпала их ругательствами, на что София дерзко отвечала, что как ни ряди собаку в львиную шкуру, рычать она не научится. Диджле думал, что девушка переживает из-за своего богатства, которое попало в нечестивые руки, но та лишь презрительно усмехнулась на его опасения и нахально заявила, что о деньгах и драгоценностях беспокоятся люди низкого рода, а ей не пристало ценить какое-то там золото. Другое дело – слуги, добавляла она и неизменно печалилась, потому что в злосчастном нападении погибли те, кто знал и любил ее с раннего детства.

И все же Диджле надеялся, что заключению вскоре придет конец, он верил, что названный брат, если жив, не забудет его, ведь они делили один хлеб на двоих и дали друг другу клятву. Софии он говорил об этом лишь обиняком, не желая вселять в девушку лишней надежды. Та в ответ уверяла его, что они в безопасности, потому что ее родственники в Фэгэраше заплатят за нее выкуп, когда отец пришлет денег, а разбойники – трусы и не посмеют ничего с ними сделать, чтобы не оказаться на виселице. Она прикидывала, что пройдет месяц-два, прежде чем они выйдут на свободу, и обещала Диджле, что покажет ему другую сторону Европы: веселую и радостную. Но по тому, что осман уловил из ее рассказов, он вовсе не был уверен, что она ему приглянется. Больше того, иногда он не был уверен, что увидит еще хоть один рассвет – за него выкуп заплатить некому.

О доме он больше не вспоминал, словно заключение стерло его прошлое. Что толку тосковать о месте, куда не суждено вернуться? Отцу и матери Диджле желал здоровья и счастливой тихой жизни в надежде, что их не будут преследовать за его проступки. Жалел он об одном, что не сможет стать им опорой в старости. София расспрашивала его о семье и об османских обычаях, но всякий раз Диджле либо не хватало слов, чтобы о них рассказать, либо спокойствия. И то, и другое смешило девушку, и он хмурился, когда она заливалась смехом, повторяя себе, что не должен злиться на неразумную неверную, которая не знает, как должно себя вести наедине с мужчиной, вертится, как воробушек, то и дело прихорашивается среди грязи и много болтает, быстро переходя от веселья к унынию и обратно.

- Твой язык крив. Как ребро, из которого слеплен твой род, - с досадой сказал Диджле, когда она в очередной раз принималась рассказывать ему сказки, чтобы скоротать время. Он сидел, привалившись к холодному камню затылком. От вечной сырости у него чесались руки, и кое-где появились преющие мелкие язвочки.

- Если не говорить, то я зачахну и помру со скуки, - возразила она весело. – Тебе в одиночестве будет печально. Один поклонник как-то подарил мне двух птичек для забавы. Ты бы слышал, как они пели! Но первая неожиданно умерла. После ее смерти подруга нахохлилась и перестала есть, представляешь? Да так и зачахла.

- Я не неразумная птица. К певчим нужна особая… работа?

- Забота, - поправила она его. – А ты понимаешь в птицах?

- Немного. Я был… Человеком для охоты.

- Охотником?

- Нет, не так. Я учил птиц. Они помогали хозяину, Мехмет-бею, мир ему.

- А, сокольничьим! – София так обрадовалась, что всплеснула руками. – Когда мы выйдем отсюда, я найму тебя. Я тоже люблю охотиться.

Диджле хотел было сказать, что охота – дело не женское, но за дверью кто-то закопошился, тяжело дыша, и он подобрался и сделал девице знак молчать. София удивленно взглянула на него, но в двери заскрежетал ключ, и она привстала, чтобы забрать еду. К затхлым запахам пещеры и нечистот прибавился тяжелый аромат вина из грязного рта и остатков блевотины – девица их не чуяла, но Диджле забеспокоился: так сильно еще никогда не воняло. Он хотел остановить ее, но от волнения все слова на ее языке вылетели из головы.

Пришедших было двое, и они явились с пустыми руками – без еды и без вина, зато оборванные и нетрезвые, похожие на ободранных бродячих псов. София почувствовала неладное, но вместо того, чтобы скрыться в темноте, подбоченилась и гордо вскинула подбородок, как будто встречала их на пороге своего дома, а не грязной пещеры. За их спинами маячила горбунья и то и дело хлюпала носом.

Без единого слова тот, кто стоял ближе к Софии, зашел ей за спину. Она неосторожно обернулась, и второй схватил ее за талию, бранясь вполголоса. Диджле поднялся, хватаясь рукой за стену. Слабость одолевала его, но он готов был драться со всеми разбойниками, сколько бы их сейчас не оказалось в пещере. Девушка безуспешно рванулась, но разбойники загоготали, и тот, что держал ее, вцепился ей поцелуем в шею, пока первый задирал подол рваного девичьего платья. Горбунья ужом вилась вокруг них, подначивая пьяных.

Нутряная ярость поднялась из глубин души, и Диджле не видел ничего, кроме неверных отбросов, которые пришли покуражиться над пленницей, потешить свою похоть. Он издал османский боевой клич, многократно отразившийся от стен, и свалил с ног уже стянувшего штаны разбойника. Нет никого беззащитней и трусливей, чем человек без штанов, и тот не стал сопротивляться, только прикрыл голову руками. Диджле вытянул у него из-за сапога блестящий нож, схватил разбойника за густые жесткие волосы, как у барана, и приставил лезвие к его горлу.

- Пусть он оставит ее! – велел он.

На их счастье, они были не настолько пьяны, чтобы не соображать, что происходит, и второй оттолкнул от себя Софию. Девица не удержалась на ногах и упала, пока трусливый насильник осторожно отступил назад.

- Отпусти, - прохрипел разбойник, пытаясь скоситься на нож у горла.

- Не тронешь ее? Поклянись!

- Клянусь!

Диджле выпустил его, и тот на карачках, не в силах подняться на ноги из-за спущенных штанов, проворно пополз к выходу. София требовательно закричала про дверь, но Диджле уже не мог встать, чтобы успеть помешать запереть ее. Краем глаза он видел бледное некрасивое лицо горбуньи, приплясывавшей за выходом, и она показалась ему злобным духом. Дверь захлопнулась и опять заскрежетал замок, и Диджле заскрипел зубами от бессилия. Если бы у него было больше сил, то они могли бы сейчас выйти на свободу.

Девица протянула к нему руку, но Диджле упрямо пополз к двери. С той стороны выкрикивали угрозы и слышался грубый смех, и он, не соображая, что делает, изо всех сил воткнул нож в твердую древесину, а затем еще и еще, пока бессильно не сполз вниз, к порогу, все еще сжимая в ладони гладкую, вытертую пальцами костяную рукоять.

- Тихо, тихо, - София была где-то рядом, и нежные пальцы коснулись его лица. – Они говорят, что заморят нас голодом за это.

- Пусть голод. Лучше позора!

- Это верно, - задумчиво согласилась она. Диджле хотел сказать ей, чтобы она не смела его трогать, но язык не поворачивался – так греховно-приятны были ему ласки.

- Мой маленький осман, - нежно сказала она. – За твою смелость я дарю тебе новое имя – пусть тебя зовут Вольфхарт. Ты отважен, как волк, и мне это нравится…

София поцеловала его в щеку, и Диджле почувствовал, что падает в пропасть.

- Постой, - он взял ее за руки. Надо было сказать и о канонах, и о запретах, и о правильном поведении для невинной девушки, и о том, какой опасности она только что подверглась, но Диджле не знал, как. – Не время сейчас.

Она замерла и с сожалением выдохнула ему в ухо, так, что стало щекотно.

- Ты опять прав, Вольфхарт, - София отстранилась, но сильного разочарования в ее голосе Диджле не услышал и немного обиделся. - Но что нам теперь делать?

- Есть нож. Мы можем сбежать.

- Сбежать… - повторила девушка и села рядом с ним, обхватив руками колени. Она казалась такой красивой и несчастной, что Диджле захотелось немедленно вывести ее отсюда, повергнув всех негодяев в смертное царство. Он был согласен даже мириться с именем, похожим на собачий лай, лишь бы она улыбнулась.

- Они принесут еду, и я выйду зарезать их, - твердо сказал он. – Мы спасемся и пойдем к твоим родственникам. Я могу ходить по лесу.

- Но мои туфли почти развалились, - София уткнула лицо в колени и хитро на него косилась. Прядь темных волос закрыла любопытный девичий глаз, и Диджле неловко отвел ее. – Я не смогу долго идти.

- Я понесу.

Она было засмеялась, но потом вновь вздохнула.

- Мы ослабели на здешней еде. Сколько прошло времени с заточения? Неделя, две, два дня? Я не знаю. И если они перестанут давать нам еду, как мы сможем подстеречь их, чтобы вырваться?

- Тебя кормить будут, - упрямо возразил Диджле. Сам он готов был жить на одном упрямстве, лишь бы выйти на солнечный свет. Аллах любит смелых и милосердных и, быть может, простит его за нарушения молитв, если он спасет девицу. – Я обещаю, - начал он по-немецки, запнулся и повторил на родном языке, - я клянусь тебе, что ты будешь жить свободно, не в плену у шелудивых псов, которые по ошибке называются людьми. Клянусь именем Пророка и своей жизнью, клянусь честью моей семьи, клянусь солнцем и луной – пусть не будет мне покоя ни под солнцем, ни под луной, если я нарушу клятву.

- Как мрачно звучит твой язык, - сонно проговорила она. – Это ты рассказываешь, что сделаешь с ними? – София неожиданно передернулась и прижалась к нему, должно быть, до нее дошло, что могло бы с ней стать, если бы не Диджле.

Диджле пожал плечами.

- Мы спасемся, - повторил он еще раз, и от слов стало легче. Он был верным псом, готовым лечь костьми, лишь бы спасти ее. Ему самому умирать проще, хоть и томит сердце одна мысль об этом – родные давно его оплакали, названный брат невесть где, жив ли? А больше он никому не нужен.

Ни единому человеку на белом свете.