Граница

Глава 17

Дорога до города заняла несколько дней. Им повезло пару раз сговориться с местными о провозе и значительно облегчить путь. Что и говорить, лежа на сене в телеге, путешествовать было куда как приятней! Встречные влахи косились на Диджле недобро, но Лисица всякий раз говорил, что это святой человек, который едет из самой

Аравии принять христианство, и наивные люди преисполнялись уважением и даже стремились угодить осману, отчего тот смущался, не понимая, за какие заслуги к нему изменилось отношение.

В городе Лисица первым делом отвел османа к цирюльнику, и тот умело лишил его любовно лелеемой бороды. Уши у Диджле неприлично оттопырились, и теперь-то стало ясно видно, что ему не исполнилось и двадцати. Осман перенес унизительную процедуру с достоинством, хотя так крепко сжимал кулаки, что цирюльник старался держаться от него подальше, когда спрятал свою бритву. Он побрил и расчесал и Лисицу, и на это ушло едва ли не полдня, но, когда напуганный работой цирюльник от отчаяния заикнулся о том, чтобы остричь господина или побрить ему голову, Лисица посулил ему флорин, коль тот сможет оставить волосы на месте. С хвостом, связанным черной лентой, как носили здесь многие, названный брат неожиданно изменился, и Диджле дивился тому, как поменялись его манеры, и из речей исчезла простота.

В лавке, торгующей платьем, они провели еще полдня, пока на османа подбирали европейскую одежду. Несмотря на свой затрапезный вид, названный брат нахально уселся в мягкое кресло для важных гостей и гонял хозяина и всех его помощников приносить самые лучшие одежды, которые у них найдутся. Диджле стоял неподвижно, пока его обряжали то в одно, то в другое, и всякий раз покрывался холодным потом, когда ему подносили большое зеркало. Смотреть на себя было противоестественно, стыдно; бритый и стриженый смуглый юноша в европейской одежде казался незнакомцем, да только бежать от данного слова было некуда.

Лисица, назвавшись Йоханом Фризендорфом, снял комнату у главной площади. Любопытствующий хозяин, то и дело потирая шею, ненавязчиво попытался выведать у него: кто он и с какими намерениями приехал. Он так старательно отводил глаза и улыбался, что даже простодушному осману стало ясно, что любое сказанное слово будет передано куда следует. Позже Йохан пояснил Диджле, что некоторые люди получают деньги от австрийского коменданта, если докладывают ему о приезжих, удобно отлавливать подозрительных, если что случится. Хозяин забеспокоился, когда узнал, что у его постояльцев нет документов, но Йохан разговаривал с ним так уверенно и высокомерно, что, в конце концов, соглядатай скис и исчез, прислав снизу скромный обед из трех блюд и кофе.

Пока они ели, Йохан жестом приказал Диджле молчать, лишь отрывисто отдавая распоряжения. Осман недоумевал, к чему бы такие предосторожности, но, когда собрался отнести грязную посуду вниз, за дверью оказался худой слуга, такого же прохиндейского и неустроенного вида, как и хозяин. Он делал вид, будто протирает стену от мушиных следов, но Диджле ни капли ему не поверил и втащил его в комнату, не слушая отчаянных стенаний.

- Я ни в чем не виноват. Я просто убирался, - без конца повторял слуга, вертевшись вокруг своей оси, чтобы одновременно поклонится и Йохану, и его слуге. Его длинный нос покраснел, и в темных навыкате глазах плескался страх.

- За такие проделки обычно я бью палкой, - сухо отвечал Йохан. – Но сегодня я противоестественно добр. Потому принеси мне чернил, перьев и хорошей писчей бумаги, и я подумаю, миловать тебя или нет. Отпусти его!

Диджле послушался и нагрузил неудачливого шпиона грязной посудой, прежде чем отворить перед ним дверь. Тот обернулся быстро и, пока Йохан проверял, хорошо ли заточены ли перья, благоговейно пожирал его взглядом.

- Ты любишь деньги? – неожиданно спросил Йохан, подняв голову.

Слуга насторожился, но кивнул.

- Прекрасно. Мне нужно, чтобы ты сопроводил моего османа, пока он будет делать покупки. За это ты кое-что получишь.

Недоверие отразилось в глазах слуги, и Йохан хмуро добавил:

- Я не могу ходить по лавкам в таком виде, как сейчас. Мне нужен хороший портной или швейка. Мой осман – верный, как пес, и зарежет любого, кто попытается его обмануть. Оттого ему нужен сопровождающий, чтобы предостерегал достойных людей.

- А-а… - сипло вырвалось из горла у слуги, и он покосился на Диджле.

- Увы, прецеденты уже случались. Терпеть не могу тратиться на похороны и потом разбираться с властями.

Слуга сделал маленький шажок подальше от Диджле.

- Простите, господин, - льстиво произнес он и низко поклонился. – Но я никак не могу вам помочь. Я хотел бы! Но не могу. Мой хозяин не позволит мне отлучиться.

Йохан недовольно фыркнул и бросил ему, как собаке кость, крейцер в грязную тарелку.

- Тогда пошел вон, - велел он, и слуга, кланяясь и бормоча благодарности, попятился к двери. Когда он вышел, Диджле выждал полминуты и распахнул дверь. За ней никого не было, и он облегченно вздохнул.

- Надеюсь, этот болван не отправится трезвонить властям про грозного османа, - вполголоса заметил Йохан. – Впрочем, к черту его. А по лавкам действительно надо пройтись со списком. Ступай пока вниз, узнай у хозяина, где здесь лучший портной. Не могу же я покупать одежду с чужого плеча?

Диджле послушно наклонил голову. Внизу хозяин опасливо покосился на него, но оказался так любезен, что подробно рассказал и не раз пояснил, где найти портного, который сам придет на дом, а потом даже угодливо добавил, что пригласит его сам. Диджле не знал, принято ли здесь так или нет, и нахмурился, после чего слуга поднес ему красивую серебряную коробочку. В ней лежал табак, и осман недовольно покачал головой: в его семье курила только бабка, не расстававшаяся с тонкой изогнутой трубкой, и больно лупила любого, кто пытался взять ее табакерку. Слуга поспешно убрал знак уважения, и хозяин страдальчески оскалился, обругал его, а затем долго, суетливо извинялся перед Диджле.

Когда осман вернулся, Йохан уже закончил работу, и в списке появилось вот что: две пары хорошей обуви (не сапог), готовальня путешественника, два шерстяных плаща на случай дождя, шпага, два кинжала, пистолет, оловянные или серебряные стаканчики, набор небьющейся посуды (подороже), столовые приборы, серебряные застежки на туфли, две шляпы, несколько шейных платков: простых и не очень, учебник немецкого, книга для записей, карманные часы, пудра, румяна, гребни, краска для лица, носовые платки, несколько пар чулок – шерстяных и шелковых, два парика (один - из белого конского волоса и второй - из женских темных волос), а также некоторые нужные мелочи, вроде колец, духов и пуговиц. Йохан подробно растолковал Диджле предназначение каждого из этих предметов, и осман опять вздохнул. Если против одежды и письменных принадлежностей он не возражал, то обилие притираний для лица и парики его ужаснули. Сердце упало еще ниже, когда Йохан заметил, что один из париков предназначен для него самого.

- Но, господин, - неуверенно спросил Диджле. Он был так подавлен приказным тоном, что даже не заметил, как начал обращаться к названному брату, как того требовала служба. – Я побрит. Разве меня узнают?

- Лучше предусмотреть все, - отозвался Йохан, не отрываясь от своего списка. – Иной раз люди бывают чересчур внимательны к мелочам. Тем более, нам наверняка придется появляться в доме твоих бывших хозяев, и мне бы не хотелось, чтобы случился какой-то конфуз. Мне нужно всего лишь вытребовать свой долг, и не думаю, что это затянется. Так что не беспокойся, вряд ли твой маскарад надолго. Потом мы уедем на запад.

«Конфуз» звучало похоже на «конфекты», но смысл был полностью противоположен, и Диджле уставился на носки своих сношенных туфель. Дальше на запад! А если там еще хуже?

- А дочь хозяина? – спросил он.

- Что дочь хозяина?

- Вы заберете ее? Покажетесь в новом наряде? – Диджле не успел договорить, как понял, что этот вопрос задавать не стоило. Йохан ответил не сразу, будто бы поглощенный записями.

- Нет, не покажусь, - наконец сказал он. – Чем меньше людей будет знать, что Лисица и барон фон Фризендорф одно лицо, так тем лучше. Я вернусь к ней. Когда все будет закончено.

Неприятный разговор прервался появлением серьезного портного с двумя помощниками, и в комнате сразу стало тесно: от громкой речи, образцов тканей, появившихся словно бы ниоткуда, журналов с греховными картинками, изображавших людей в неестественных позах и странных одеждах. Диджле встал в угол и с интересом глядел, как портной величественно и чуть в нос расписывает Йохану его будущее платье, а названный брат либо соглашается, либо отвергает его планы. Незаметно для себя Диджле задремал от тепла, стоя, как лошадь, и проснулся только тогда, когда комната опустела.

Дела, как и говорил Йохан, заняли несколько дней. Свободного времени было мало, потому что деятельная натура названного брата не терпела времени, потраченного впустую, и если Диджле не был занят работой, то ему приходилось учиться читать и говорить и по-немецки. Книгу, написанную неведомым автором, который представлялся осману ехидным седовласым стариком, иной раз хотелось выкинуть в окно, но он смирялся, повторяя про себя, что Аллах лучше знает, что хорошо, а что нет. Денег Йохан потратил немало, но ничуть не переживал по этому поводу, и теперь ни он, ни сам Диджле не напоминали тех оборванцев, что явились в город, сидя на копне сена. О карете назад, в Фэгэраш, Йохан уговорился заранее, но владелец местной станции был весьма удивлен, поскольку, по его словам, редко кто из путешественников заезжал на самый край Военной Границы.

Вещей прибавилось настолько, что вдобавок пришлось купить дорожный сундук, и Диджле тщательно упаковал в него запасную одежду, старые пожитки и скромные съестные припасы. К европейской одежде осман начал потихоньку привыкать, но под белым пудреным париком из конского волоса у него чесалась стриженая голова, и Йохан разрешил не носить ему парик на людях.

В день отъезда то и дело начинал крапать дождь, и Диджле послушно стоял с сундуком на плечах за названным братом, пока тот окончательно расплачивался с деланно кротким, как овечка, хозяином. Тот всячески желал доброго пути и чуть ли не пластался на столе, пытаясь всунуть пожелтевшую бумажку со своим именем и адресом дома в ладонь Йохану. Подобные плотные бумажки Диджле уже не раз встречались во всевозможных дорогих лавках, и в каждой коробке с обувью или шляпой обязательно заваливались одна или две. Как потом пояснил названный брат, наклоняя голову в черной треугольной шляпе с белым кантом из страусиного пера, таким образом лавочники напоминали о себе знатным людям: на карточке всегда был написан род занятий, имя и адрес, чтобы можно было вернуться и заказать понравившуюся вещь еще раз. Или, задумчиво добавил Йохан, набить лавочнику лицо, если то, что он продал, оказалось плохого качества.

Карета была уже подана, и в ней сидел один-единственный путник. Казалось, он дремал, но стоило только приоткрыть дверцу и войти внутрь, как он выпрямился и обжег Йохана любопытным взглядом. Глаза у него были темными, со смешинкой, и на худом длинном лице то и дело появлялась улыбка. Незнакомец зевал, прикрывая рот, и Диджле мог поклясться, что чуть выше плотно намотанного платка на шее у него виднелся след краски для женских губ.

Как только карета тронулась, дождь снаружи полил сильней, и в тесном полумраке стало неожиданно тепло и уютно. Йохан предложил случайному попутчику угоститься табаком, и тот сразу оживился, запустив в табакерку узкие белые пальцы.

- Ваш слуга так на меня глядит, добрый господин, - заметил он непринужденно, втянув понюшку табака. В голосе у него звучал сильный акцент. - Как мартышка-попрошайка.

Йохан резко, с щелчком закрыл костяную табакерку и выпрямился.

- Простите?

Диджле нахмурился и отвел глаза от следа женских губ. Он не понял, с кем его сравнили, но почувствовал, как названный брат напрягся.

- Я имел в виду обезьянку, - пояснил незнакомец. Улыбка его постепенно таяла. – Знаете, бывают такие, ученые.

- Вы сравнили моего слугу с ученой мартышкой? – переспросил Йохан, не сводя глаз с попутчика.

- Если вы плохо слышите, то я в этом не виноват, - с досадой отозвался тот. Он ничуть не смутился своей грубости. Йохан спрятал табакерку в карман и скрестил руки на груди.

- Теперь вы решили перейти на меня? Какая честь! Я вынужден потребовать у вас извинений.

- За что? Я лишь пошутил.

- Ваши шутки достаточно оскорбительны, - Йохан окинул его с головы до ног. Что за птица залетела к ним в карету? – Если в ваших краях привыкли так беседовать, это не значит, что везде будут рады подобному обращению.

- Вам и не снились мои великолепные края! - с апломбом заявил незнакомец. – Если вы закостенели, как старый сухарь, то вам, мистер, следовало бы подумать над собственным чувством юмора.

- Значит, извиняться вы не желаете?

- Не вижу надобности.

- Тогда я требую сатисфакции. Прямо сейчас.

- В карете? – незнакомец все еще пытался шутить, но Йохан ответил ему совершенно серьезно:

- Отчего же? Мы остановимся. Пустая дорога. Нам никто не помешает.

- Это смешно и глупо, мистер, - совсем без улыбки заметил попутчик.

- Вы же любите посмеяться. У вас будет замечательный повод насмеяться вперед и больше не делать подобных вещей.

Диджле предостерегающе дотронулся до рукава камзола Йохана, и Йохан взглянул на османа, наткнувшись на его обеспокоенный взгляд. Он вскинул подбородок, обернулся и сильно стукнул в каретную стену, за которой сидел кучер, тот послушно натянул поводья, и старая карета заскрипела, останавливаясь.

- Выходите, - велел Йохан незнакомцу.

Путник фыркнул, но послушался, выказывая своим видом, что он участвует в подобной глупости только из снисхождения.

- Сиди здесь. И если кучер поедет, вели ему остановиться.

Диджле кивнул. Он по-прежнему хмурился, но теперь его смуглое безбородое лицо приобрело мальчишески-обиженное выражение, совсем не напоминавшее лицо того мрачного и тощего османского воина, которого Йохан вытащил из разбойничьей пещеры.

Йохан спрыгнул с подножки, сжимая шпагу в руках. Незнакомец уже стоял за каретой у обочины тракта и прислушивался к шороху дождя в лесу, где среди деревьев пела какая-то птаха. При сереньком дневном свете было видно, что он загорел, как будто большую часть своей жизни провел в жарких краях. Загар его был вовсе не того рода, как у влахов или сербов, вынужденных заниматься хозяйством под палящим солнцем.

- Поразительно, - заявил попутчик, оборачиваясь к Йохану, словно и не было никакого вызова на дуэль. – Редкая птица поет в дождь, вы не находите?

Йохан приподнял бровь. На языке вертелась саркастичная фраза, но сказать ее он не успел. Лошади неожиданно тронулись, и карета, все ускоряясь, покатила по накатанной колее, оставляя за собой глубокие следы копыт и колес, в которых немедленно начала собираться вода.

- Что за шутки? – Йохан сделал несколько шагов следом за ней, не в силах поверить, что карета уезжает без них, и незнакомец наставительно поднял палец.

- Между прочим, мартышек тоже нельзя оставлять без присмотра, - сказал он. – Ваш слуга расписался в своем бессилии.

- Он не умеет писать.

- Тем более! Может быть, он ждал удобного мгновения, чтобы обокрасть вас.

Йохан медленно вложил шпагу в ножны. Шляпу он оставил в карете, как и теплый плащ, и холодная сырость заползала под камзол. Карета все уменьшалась, а затем скрылась за поворотом, где дорога резко уходила вниз, теряясь меж деревьев.

- Кстати, там остались мои путевые записи и зарисовки, - обеспокоенно добавил незнакомец. – Надеюсь, ваш дикарь не пустит их на растопку?

- Черт бы вас побрал с вашими путевыми записями, - Йохан осторожно потер себе лоб, чтобы не смыть краску с лица. - Кто вы вообще такой, господин Не-слежу-за-языком?

- Я? Натуралист. Путешественник. Врач. Англичанин, - с достоинством ответил соперник. Ростом он был не ниже Йохана, потому глядел ему прямо в лицо. – Честер Уивер, к вашим услугам.

- Какого дьявола… - начал было Йохан, но замолчал. – Йохан фон Фризендорф, - после паузы добавил он. – Барон, шведский дворянин. Тоже путешествую.

- Странно, что вы сюда доехали с таким гонором, мистер барон, - усмехнулся господин Уивер.

- Странно, что вас не успели зарезать с такими шутками, - не остался в долгу Йохан. Он надеялся, что Диджле все-таки смог остановить карету, и им не придется идти несколько дней. Легче было вернуться назад и нанять другую, но этому мешало одно существенное препятствие.

- У вас есть деньги? – неожиданно спросил он у господина Уивера.

- В карете и в банке, - ответил тот с присущим ему легкомыслием. – А что такое?

- Тогда придется идти вперед, - Йохан нахмурился. - И молиться, чтобы карета оказалась за первым же поворотом.

- Вам будет наукой не быть таким серьезным, мистер барон. И не кидаться на несчастных путников.

- Вам будет наукой держать язык за зубами, господин шутник. До города идти пять дней, и постоялый двор на этой дороге один, да и тот из тех, куда еще Адам заходил. Пойдемте. У вас будет хороший шанс принести по пути мне извинения. Драку предлагаю оставить до мест более цивилизованных.

- Не дождетесь, - буркнул господин Уивер, не пояснив, к чему именно относятся его слова.

Несмотря на то, что попутчик был лет на десять старше Йохана, он любил поболтать, и пока они брели под мелким дождем вдоль лесного края, господин Уивер непрерывно восхищался местной природой, вспоминал забавные происшествия из своей бурной жизни и рассказывал о далеких краях, где ему довелось побывать. Йохан слушал его краем уха, не обращая внимания на постоянные подначки - господин Уивер принялся звать его «мистером Неженкой» и «мистером Задери-Нос», - и жевал сорванную травинку, раздумывая над тем, почему Диджле велел карете трогаться и что теперь делать, если осман скрылся вместе с вещами и деньгами. Если так, это осложняло дело, но все же стоило придерживаться намеченного плана.

К счастью, ближе к вечеру, когда ноги уже гудели от ходьбы, и назойливый голод стенал и крутился в животе, они все-таки нагнали карету, стоявшую на краю дороги. Кучер хмуро осматривал лошадей и рядом с ним стоял Диджле, выразительно скрестив руки на груди; он следил за каждым движением кучера, видно, опасаясь, что тот возьмет и уедет. Оба просияли, как только увидели потерявшихся господ, и Диджле виновато склонил голову перед Йоханом.

- И что это было, братец? – первым делом поинтересовался Йохан.

- Я виноват перед тобой, мой господин, - уныло признался осман. – Вы вышли. Я хотел предупредить этого доброго человека. Стукнул ему в стену, как вы. Но он поехал. Я стучал и стучал, он ехал все быстрей.

- А крикнуть остановиться ты ему не мог?

Уши у Диджле запылали еще ярче.

- Я забыл это слово, - неохотно ответил он.

- Чуть не разломал карету, - проворчал кучер, щуря выцветшие глаза на землистом, обветренном лице. – А она казенная, не моя. Отвечай потом… Стучит, как бешеный. Я думал, случилось что, торопиться надо. Глаз-от у меня на спине нет, почем я знал, что они вышли?

- Придется мне перед вами извиниться, господин барон-с-горы, - господин Уивер шаркнул ногой, будто они стояли в бальной зале. – Я был неправ, когда обозвал вашего слугу. Мартышка-попрошайка куда как умней!

- Заткнитесь, - сквозь зубы велел ему Йохан. – Благодарите Бога, что он не понимает ваших речей. Иначе бы он вас зарезал.

- Этот мальчишка?

- Этот мальчишка – осман, а они известны своей кровожадностью.

- Да-да, - закивал кучер. – Чуть что, хватался за нож. Вынь да положь ему господина. Хотел убить меня, что я карету не поворачиваю. А как я ее здесь поверну на узкой дороге? Рожу ему поворот, что ли? Этакая махина, виданное ли дело! В деревне не всякой повернешь, ага.

- Ты не говорил, - возразил Диджле. – Ты говорил: надо ехать вперед, ночь скоро. Разбойники выйдут.

- Довольно, - Йохан поморщился. – Разбойников повесили не так давно. Они, конечно, как грибы плодятся, но пока дорога чиста. Надо ехать. К утру должны добраться.

Господин Уивер пристально на него посмотрел, будто увидел в Йохане что-то новое, но промолчал. Он залез в карету, громко и с чувством поминая ту горсточку земляники, что послужила им обедом, и зашуршал оттуда бумагой. Невыносимо запахло жареной курицей, и Йохан, как джинн из сказок Аравии, послушный приказу хозяина лампы, не смог сопротивляться этому прекраснейшему из запахов.

Остаток пути прошел мирно и тихо. Господин Уивер вытянул длинные ноги и почти сразу же задремал, привалившись к стенке кареты. Его тихий храп мешался с легким дыханием спящего османа, мерным тиканьем часов в кармане у Йохана, скрипом кареты и ровным стуком копыт по дороге. Лисице не спалось, хоть он и устал; и он бездумно глядел на мелькающие в свете фонаря, висевшего у плеча кучера, мокрые ветви кустов. Изредка оттуда вспархивала серая ночная бабочка, чтобы бесплодно скользнуть по стеклу окошка и исчезнуть в темноте. Вдалеке на пустоши, спускавшейся к реке, тревожно кричал козодой. Невольно казалось, что окружающий мир с приходом ночи исчез, и неясно было, суждено ли ему появиться вновь.