Граница

Глава 8

Тяжелая дверь затряслась от стука, и сверху на османа посыпалась земля. Диджле не поменял позы, еле удержавшись от того, чтобы не стряхнуть с головы грязь, но слова утренней молитвы с трудом ложились на язык. Прошло четыре дня с тех пор, как его привезли в лесное убежище разбойников, и все четыре дня он отказывался от еды и вина и не видел солнца, лишь только совершал омовения и молился. Диджле чувствовал себя трижды грешником перед Аллахом. Во время путешествия с названным братом и на следующий день он не выполнил намаз полностью; в подземелье он потерял чувство времени и не мог сказать, когда восходит солнце; но самое главное – он понятия не имел, в какой стороне находится Кибла, потому обращался лицом туда, куда подсказывало ему сердце. Может быть, Аллах и простит его в своем милосердии, но простить сам себя Диджле не мог; все, что случилось с ним, даровано по его прегрешениям.

Тюремщик проорал через дверь на своем варварском наречии, но Диджле лишь повысил голос и замолчал только после заключительных слов фаджра. В эти дни время от времени за дверью появлялся толмач – беглый грек из Истанбула, и, по его словам, Диджле понял, что попал в плен для того, чтобы грабить несчастных и невинных людей. Эмир разбойников говорил, будто иначе осману не выжить в этих краях, ведь никто не поверит, что он пришел с миром! Да только Диджле была противна одна даже мысль причинять людям вред – перед глазами стояло мертвое лицо сестры, и он клялся себе, что ему легче заморить себя голодом в сырой разбойничьей пещере, чем стать причиной чужого несчастья.

Вода звонко капала в глиняную плошку. Диджле терпеливо собирал ее целыми днями, чтобы перед ночной молитвой напиться вдоволь. Когда становилось совсем невмоготу, он облизывал мокрые камни, стыдясь своего поступка и слабости. Иногда ему мерещились видения родных мест, и тогда он молился не в назначенное время, чтобы Аллах уберег от шайтана.

Когда тюремщик вновь подал голос, Диджле рявкнул ему в ответ лишь одно слово из тех, что успел выучить на языке, которым говорил его пропавший названный брат:

- Нет!

Бандит замолчал и вполголоса сказал что-то своим. Грянул взрыв хохота, послышался звук, будто кого-то поволокли, и негодующий женский возглас, оборвавшийся звонкой пощечиной. В проржавевшем замке заскрежетал ключ, и до боли яркий свет фонаря ослепил Диджле. Он зажмурился, прикрывая заслезившиеся глаза; должно быть, его опять пришли допрашивать и заманивать сокровищами, но вместо того к его ногам кого-то швырнули. Это была еще совсем юная девица, которая даже в таком плачевном положении не пала духом и осыпала разбойников ругательствами. Диджле поморщился, слушая их перебранку, и если девица чуть ли не плакала, несмотря на показную браваду, то негодяи откровенно над ней потешались. Дверь захлопнулась, и девица вскочила на ноги и замолотила по ней кулачками. Удары были слабенькими, и Диджле пожалел бедняжку, попавшую в плен.

- Порядочной женщине браниться недостойно, - устало произнес он, когда девица отчаялась выломать эту преграду, и кожей почувствовал, как она испуганно на него смотрит из темноты.

Послышался робкий вопрос, и Диджле опять ответил ей: «нет», а затем подумал и добавил: «да», ведь она не была разбойником. Ее дыхание, пахнущее чем-то сладким, слышалось где-то рядом, и запах ее тела, такой резкий и непривычный, как запах лилий и роз, застоявшихся в воде, тревожил его. Девица дотронулась до его плеча, и Диджле окаменел. Их заперли вдвоем, и это было немыслимо! Он отдернул руку и наставительно произнес:

- Женщине надо знать свое место. Трогать мужчину, если он не брат, не муж и не отец, - харам.

Она настороженно спросила у него что-то, и Диджле пожал плечами и сказал: «Да». Он не понимал, о чем она толкует, хотя ему мерещились знакомые слова в ее речи. Девица разочарованно вздохнула, и Диджле на всякий случай добавил: «Нет», чтобы та не грустила. Девушка изумленно замолчала и неожиданно рассмеялась. Она быстро и тихо заговорила, налегая на звук «р», и, кажется, опять что-то спрашивала, но Диджле быстро утомился внимательно слушать.

- Не понимаю тебя, женщина, - с досадой сказал он, когда она в очередной раз остановилась в своих речах, поднялся и принес ей миску со вчерашней кашей, чтобы хоть как-то занять ей рот. Девица опять засмеялась, и Диджле внезапно разозлился – каша из пшена пахла так маняще, что он бы отдал золотой абаз за одну лишь ее плошку, но не здесь, не в заключении. Она точно почувствовала перемену в его настроении и виновато вздохнула; этого хватило, чтобы Диджле растаял и простил ее – что взять с неразумной сестры?

От скуки тюремщик то и дело отпускал шутки за дверью, если судить по его тону, и девица то отвечала ему с болезненным задором, то плакала и оскорблялась, и даже швырнула один раз деревянной миской в стену. Это случилось во время молитвы, и Диджле заскрипел зубами – верно говорят, что женщинам нельзя присутствовать рядом с мужчинами во время обращения к Аллаху! После того, как последний ракаат был завершен, он начертил носком сапога посреди пещеры полосу и наставительно сказал:

- С той стороны – женская половина. С этой стороны – мужская. Не переходи за границу и будь скромной, как и подобает женщине.

В этот день он больше не разговаривал с ней, хоть девица вначале и пыталась вызвать его на беседу, а потом то и дело вздыхала. Ночью он проснулся от тихого плача и вначале никак не мог сообразить, кто плакал на другом конце пещеры, а потом привстал, держась за стену, и подполз к девице. В темноте было не видно ее лица, и Диджле наклонился над ней. Она не отпрянула, лишь сжалась как зверек.

- Я не причиню тебе никакого вреда, - со сна язык во рту не желал ворочаться, но девица точно поняла его. – Не надо бояться.

Вместо ответа она протянула ему руку, чудом не попав пальцами в глаз, и Диджле неуверенно взял ее. Рука была холодной, как шербет из каменного подвала, и он понял - девица замерзла в своем легком летнем платье на тонкой подстилке, которой нельзя было даже укрыться.

- Я согрею тебя, - быстро пообещал он, и плач затих.

Уши у Диджле пылали, когда он вернулся к своей лежанке. То, что он собирался сделать, в обычное время было немыслимо и грешно, но сейчас он не мог поступить иначе. Он сгреб ткань, нагретую своим телом, в охапку и медленно подошел к девице, чтобы укрыть ее. Диджле опустился на колени рядом с ней, и она опять дотронулась до его одежды и очень тихо, очень боязливо что-то спросила.

- Так будет теплей, - мягко заметил Диджле.

Он лег рядом, мучительно раздумывая, как обнять девицу, чтобы получилось правильно, но она неожиданно прижалась к нему всем телом, и Диджле неловко похлопал ее по спине. Ее объятья были приятны, и очень трудно было удержаться от искушающих плотских мыслей, но все-таки путаный сон сморил его.

В явь его выдернули грубо – разбойники еще не поднесли ключа к замку, но он уже чутко проснулся и откатился от девицы на холодную землю. Во рту хрустел песок, язык напоминал большую тряпку; то и дело накатывала слабость. Еще никогда за ним не приходили так рано, и Диджле заподозрил недоброе. Девица зашевелилась и пробормотала что-то сквозь дрему. Когда дверь отворилась, Диджле не успел даже пикнуть, как его подхватили под руки и поволокли прочь.

Пленители, кажется, давно не смыкали глаз – почти каждый из тех, кто ждал османа в каменном обеденном зале, был небрит и грязен, с сонным или настороженным взглядом. У стены в кучу были свалены трофеи – лошадиные попоны, ткань, шитая золотой нитью, женские платья и туфельки, оружие, упряжь. На голубом подоле чьей-то юбки, испещренной мелкими цветочками, виднелось пятно крови, и Диджле отвел глаза. Не хотелось думать, что стало с той женщиной, кому оно принадлежало. У сокровищ сидела уродливая молодая горбунья и с алчным выражением лица примеряла на себя чужую обувь с серебряными пряжками, которая никак не желала налезать на ее толстый шерстяной чулок.

Главарь сидел во главе грубо сколоченного стола, посреди которого лежала жареная туша оленя. Диджле не смотрел туда, потому что всякий раз, как он видел оленя, есть ему хотелось до рези в животе. Он уговаривал себя быть твердым и думать об Аллахе, но внутреннему взору упорно представлялась тарелка, полная ароматной похлебки с пшеном и зирой, которую готовила мать. Повсюду валялись кости и объедки, и Диджле зажмурился. Его пошатывало от слабости.

- Мой господин спрашивает, чего ты решил? – толмач подал голос неожиданно, и Диджле вздрогнул, что не приметил его сразу. Грек цыкнул языком, обсосав косточку, и запустил ею в горбунью. Та с проклятьями вскочила на ноги, и разбойники захохотали.

- Мне нечего решать, - голос у Диджле звучал бесцветно и устало. Его отпустили, и он упал на колени – стоять было трудно.

- Мой господин напоминает тебе о выборе, - лукаво напомнил грек. – Ты можешь продолжать упрямиться и найти свою смерть, которая не будет легкой. А можешь прекратить мучения прямо сейчас. Моему господину нужны умелые люди. А еще больше он ценит тех, кто умеет стоять на своем. Правда, он говорит, иногда упрямство превращается в большую глупость. Он говорит, живой волк лучше, чем загнанный заяц.

- Твой господин делает вещи нечестные, чтобы я ему верил, - Диджле исподлобья взглянул на него.

После некоторого промедления толмач передал его слова главарю, но тот ничуть не оскорбился и жестом остановил зашумевших разбойников. Он наклонился ближе к Диджле и заговорил. Грек внимательно слушал его и от напряжения сморщил нос.

- Мой господин говорит, что хоть и позволяет себя звать господином, - бесстрастно заговорил он, когда главарь умолк - но нет среди наших людей господ. Он говорит, что мы примем тебя как брата. Нас боятся в окрестностях, потому с нами ты будешь в безопасности, и никто не посмеет оскорбить тебя. Мы будем делить с тобой хлеб, мясо и воду, и ты получишь свою долю от сокровищ.

- У меня уже есть брат, - Диджле насупился. – Вы обокрали его и избили.

- Нет, - покачал головой грек после того, как передал его слова и получил ответ, - он проиграл свои вещи и отрекся от тебя. Мы так не поступим. Прошло уже несколько дней, и он не появился здесь, чтобы спасти или выкупить тебя. Значит, ты для него ничего не стоишь.

- Твоими устами говорит змея, а твой господин отпил из чаши лицемерия, - медленно ответил Диджле. Эти люди обронили в его сердце зерно сомнения, но разум подсказывал: зачем бы названному брату спасать его от влахов, а потом брать с собой, поить и кормить? – Я не могу и не хочу тебе верить.

Главарь что-то добавил, и смех прокатился по пещере, эхом отражаясь от потолка.

- Дело твое. Но излишнее доверие ведет прямиком на виселицу.

- Хорошо, - кровь прилила к щекам; эти люди смеются над ним. - Пусть мой брат забыл обо мне, но зачем вы привели ко мне женщину?

- Она в плену, как и ты.

- Что же вы за братья, если воюете со слабыми? Или она взяла в руки ятаган и мушкет и командовала отрядом солдат, чтобы вы относились к ней, как ко мне, благородному мужу?

Смуглое лицо грека побледнело, пока он переводил слова Диджле, осторожно, как будто ступал по полынье, затянутой льдом. Главарь остался бесстрастным и отвечал резко, безжалостно рубил слова. В конце у него на лице промелькнула усмешка, и разбойники опять захохотали – особенно старалась горбунья: визгливо, с придыханием.

- Женщины бывают разные. Она дочь знатного человека, и за нее обещают хорошие деньги. Если бы она не была так упряма, то жила бы здесь припеваючи, пользуясь всеми благами, что мой господин готов был положить к ее ногам. Ценить этого она не желала, и перечила, и пыталась драться, потому ее пришлось запереть у тебя, - толмач остановился выдохнуть и после паузы наконец закончил длинную речь. - Но если она тебе нравится, то ты можешь сделать с ней все, что мужчина делает с женщиной.

- Я скажу, что твой господин – последний пес, поедающий объедки, - Диджле запнулся от негодования. – И после таких слов он хочет, чтобы я поверил в его доброту и бескорыстие и стал его слугой? Да я лучше помру, чем приму из его рук милость!

Грек потер сухой тонкий нос и облизал губы. Переводить он не торопился, пока рябой чернявый главарь властно не приказал ему говорить. Диджле не сводил взгляда с его лица; ему казалось, он был готов ко всему. Толмач виновато отводил глаза, пока говорил, и, когда замолчал, разбойники опять зашумели. Их лица казались бледно-желтыми пятнами, белыми, как черви, которые копошатся под слоем дерна, желтыми, как полная луна, и их брань отражалась от стен, заполняла пещеру. «Это конец», - шепнул внутренний голос, но Диджле только выше вскинул голову. Умирать не хотелось, и сердце затомило – верно ли он сделал, правильно ли сказал? Аллах милостив, поможет. Эта мысль немного успокоила его, и страх затаился на дне души.

Пока разбойники наперебой кричали и доказывали что-то главарю, тот спокойно сидел на лавке и, казалось, скучал. Когда шум ему надоел, он поднял ладонь вверх, и почти мгновенно воцарилось молчание. Главарь заговорил веско, с отвращением рассматривая Диджле, и тот сжался, исподлобья разглядывая пленителя. Разбойники нехорошо развеселились, и спрятанные было ножи и дубинки оказались на столе. Толмач стянул недоеденный кусок оленины со стола и, пережевывая мясо, равнодушно перевел:

- Мой господин говорит, что он милостив и не желает брать греха на душу, потому ты будешь сидеть в темнице. Пока не околеешь или не передумаешь. Но за оскорбления надо платить, потому каждый из братьев нанесет тебе по удару. Хорошенько подумай, прежде чем разевать свой рот!

Диджле облизал пересохшие губы. Грек резво ретировался, чтобы отобрать у горбуньи бусы с пером и цветком; та пыталась вплести их в свои жидкие темные волосы и порвала нить, на которую был нанизан жемчуг. Неожиданный удар по спине свалил османа на грязный пол пещеры, и Диджле приложился челюстью о камень так, что в голове загудело. Удары посыпались со всех сторон, и последнее, что он запомнил, - это улыбку рябого, словно чужие страдания были ему приятны, как прохладная сладость в жаркий день.

Плыть в черноте было хорошо, и Диджле точно покачивался на плоту посреди темной воды. Наверху сияли звезды: Альнитак, Минтака и Альнилам – Кушаджы, Кушак Воина, и он глядел на них, краем сознания гадая, как оказался здесь. Возвращаться не хотелось, но на щеку ему капнуло что-то горячее, и вслед за тем появилась боль, змеей вцепилась в позвоночник.