Клубничный Яд

Говорят, чтобы заключить сделку с Дьяволом, нужно продать свою душу. Всё, что ты пожелаешь, имеет цену — вечное проклятие, замаскированное под свободу. Судьба будто выбирает за тебя каждый шаг — от того, как завязываешь шнурки, до того, в какое такси сядешь и зайдешь ли в магазин за сигаретами и выпивкой перед возвращением домой.

Но это означало бы, что твои решения — вовсе не твои. Что выбор уже сделан за тебя. Значит, ты не должен нести ответственность за свои поступки, ведь они тебе не принадлежат.

Это полная чушь.

Путь проложен твоими собственными ногами. Это дорога, выжженная эгоистичными желаниями. Каждое действие вызывает реакцию, каждый выбор ведет к последствиям.

Я говорил с Дьяволом. Он не произвел на меня впечатления.

Пока он торгуется за души, обещая жизнь взамен, я не требую ничего за твою смерть и плевать мне на твою душу.

Такова судьба падших ангелов.

Гарольд Уэсли — существо привычки. Каждое утро он встает в пять сорок пять. Его утренний распорядок прост: яйца на цельнозерновом тосте, бекон и половинка грейпфрута. Он целует жену и двоих детей на прощание, и уходит на работу. К восьми утра он уже в офисе, обедает с коллегами в полдень, а к пяти тридцати возвращается домой.

Всё кажется обычным и скучным. Никто бы не подумал, что он работает на безжалостную банду, такую как Хулиганы, помогая им скрывать деньги от правительства.

Вот в чем вся суть этого бессмысленного лабиринта из дыма и зеркал: куда бы ни повернул, везде отражается твое собственное лицо. Ты не видишь дальше своих импульсов, заперт в своем взгляде, привык видеть только то, что хочешь.

Полагаю, у меня дар. Я вижу всё. Мои зеркала обращены наружу.

Я бросаю сигарету на землю и вдавливаю ее тлеющий окурок носком ботинка в холодный, мокрый цемент склада дистиллерии моего дяди. Дым от моего последнего выдоха всё еще висит в сыром воздухе, как облако сожалений Гарольда.

— Знаешь зачем ты здесь? — спрашиваю я, прищурив жестокие темные глаза под тусклым светом низко висящей лампы.

Он яростно трясет головой, и его щеки хлопают, издавая неприятный звук. Я морщусь. Расстегиваю пиджак, неспешно снимаю его, демонстрируя два пистолета в кобурах по бокам. Складываю пиджак пополам, аккуратно кладу его на деревянный верстак рядом и наклоняюсь вперед.

— Ты, наверное, один из самых умных и креативных людей в своей сфере, но, Гарольд, ты настоящий идиот, — цокаю я языком. — Лгать человеку, который держит твою жалкую, изнеженную жизнь в своих руках… это глупо.

Я отталкиваюсь от верстака и растворяюсь в тенях. Глаза Гарольда следят за мной, пока я не исчезаю из виду. Ткань, плотно обтянувшая рот, делает его дыхание тяжелым, щеки заливаются румянцем. Капля пота скатывается по его лысеющему лбу, оставляя неровный влажный след на носу, прежде чем упасть на белую рубашку, испачканную кровью.

— Прости за сломанный нос. Это было непрофессионально с моей стороны. В свою защиту скажу: ты пытался сбежать, — ухмыляюсь я, обнажая зубы. — Как будто можно убежать от своей судьбы.

Лоб Гарольда хмурится, кадык дергается, и он начинает всхлипывать, ерзая на деревянном стуле, к которому крепко привязан.

— Хочешь послушать анекдот, Гарольд? Ты ведь не против, что я зову тебя Гарольдом, да?

Он снова трясет головой, его щеки опять издают тот самый хлопающий звук. Я стискиваю зубы, и вкус желчи поднимается к горлу. Глаз начинает нервно дергаться, но я глотаю порыв вонзить что-то острое в шею мистера Уэсли.

— Одного простого кивка достаточно, Гарольд! — резко говорю я и делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться. — Давай разрядим обстановку. Ты выглядишь напряженным, — говорю, хрустя шеей. — Этот момент не должен быть поводом для беспокойства. Назовем это временем урока. Временем просветления, можно сказать. Так вот, анекдот…

Я достаю нож из ножен. Тело Гарольда напрягается, глаза расширяются, и он начинает дергаться в своих веревках.

Я смотрю на свой нож, перламутровая рукоять поблескивает под тусклым искусственным светом.

— Что? — спрашиваю я, поднимая нож. — Вот это?

Я подхожу ближе, подношу лезвие к Уэсли и прижимаю его к кончику носа.

— Это тебя нервирует? — я нажимаю немного сильнее, острие чуть прокалывает кожу, образуя крохотную каплю крови.

Я убираю нож и отхожу.

— Уверяю тебя, Гарольд, мое оружие не должно пугать тебя больше, чем сама ситуация. Я мог бы легко убить тебя голыми руками.

Я опираюсь на табурет, одна нога на перекладине, другая твердо стоит на земле. Быстрым движением втыкаю нож в деревянную поверхность верстака, заставляя Гарольда вздрогнуть.

— Перестань, блядь, меня перебивать! — кричу я. — Я пытаюсь рассказать тебе чертов анекдот! — провожу пальцами по вискам, пытаясь успокоиться, делаю глубокий вдох. — Убийца и бухгалтер, который обворовывал своего могущественного и очень мстительного босса, заходят на склад… — я ухмыляюсь, покачивая пальцем. — Хотя, подожди, ты ведь и так знаешь концовку. К тому же тебя сюда не заводили, тебя притащили. Ладно, расскажу другой…

Я на мгновение замолкаю, решая, какой анекдот рассказать.

— Слепой заходит в бар… и врезается в стул… потом в стол, — говорю, скрестив руки на груди, пристально глядя на Гарольда.

Его глаза метнулись влево, потом вправо. Он, видимо, пытается понять, стоит ли смеяться. Но когда этого не происходит, ни дрожи в плечах, ни малейшего признака веселья, моя улыбка медленно исчезает.

— Не смешно? — я подхожу ближе, выдернув нож из стола, и оказываюсь перед ним, мои черные ботинки касаются его начищенных коричневых туфель.

Он задыхается и корчится, делая жалкие попытки фальшиво засмеяться, с ужасом в глазах.

— Нет… — качаю головой, поднимая нож к его подбородку и поддевая лезвием ткань, закрывающую его рот. — Не нужно смеяться ради моих чувств. Хотя предупреждаю, я не переношу отказов.

Резким движением я разрезаю его кляп, освобождая его пухлые губы, и он с шумом вдыхает воздух.

Он всхлипывает, настоящие слезы наворачиваются на глаза, плечи и грудь содрогаются от судорог, вызванных адреналином.

Это моя любимая часть.

Доставая монету из кармана, я перекатываю ее с пальца на палец, сжимая нож в другой руке.

— Пожалуйста, — просит он, голос дрожит, высоко взлетая. — Я всё верну, каждый цент! Я не так много взял, я…

— Двести тысяч долларов может и не кажутся огромными деньгами для такого привилегированного засранца, как ты, но для других это чертовски много.

— У меня есть сорок тысяч в накоплениях. Еще пятьдесят я могу обналичить…

— Гарольд, Гарольд… ты что, думаешь, можно отмазаться? Дело ведь не в деньгах. Ты мог бы хоть жопу ими вытереть, мне всё равно. Знаешь, что меня по-настоящему бесит? Обман, предательство. Я думал, у нас что-то было… — я чешу щетину ножом, приподняв руку. — Если мы не прикончим тебя за все твои подлые выходки, что подумают остальные? Ты что, реально думаешь, мы дошли до такой жизни, прощая всё привилегированным ублюдкам, как ты? Это дело принципа, ты понимаешь, о чем я?

— О, господи, прошу тебя, — скулит он, слюни текут из уголков его рта, когда он дергается, пытаясь освободиться от веревок.

— Господа зовешь? — усмехаюсь я, наклоняя голову. — Да здесь только я, Гарольд. И я знаю всё, что ты натворил, — я встаю со стула и ухожу в тень, которая принимает меня с распростертыми объятиями. — Как думаешь, как там поживает ваша последняя няня?

— Ч-что? — его голова дергается влево, вправо, он пытается понять, где я.

— Ты знаешь, о ком я говорю, не включай дурака. Мне сказали, ты считаешь себя самым умным. Шестнадцатилетняя девчонка, которая выбежала из твоего дома, сжимая в руках скомканную блузку, с заплаканными юными круглыми щечками… Знакомо?

— Я-я не знаю, о чем ты…

— О чем я говорю? — кричу я из темноты. — Ты снова будешь мне врать, Гарольд? Пятьдесят тысяч долларов случайно перевелись на счет ее отца, потому что ты ее не домогался? Или две девчонки из колледжа, которые получили по сто тысяч баксов и подписали соглашение о неразглашении, потому что ты их не насиловал, да, жалкий ублюдок?

— Как? — воет он, скулит, как последняя сука. — Как ты узнал?

— Я знаю всё, Гарольд. Ты хочешь поговорить о Боге? Давно уже пора понять, что мольбы ему не спасут твою никчемную задницу. Я — твой конец. Судья, присяжные и палач в одном лице.

— Я заплачу тебе вдвое больше, чем тот, кто тебя нанял!

Я громко смеюсь, мой смех эхом разлетается по бетонному помещению.

— Ты мне предлагаешь мои же деньги, тупой ублюдок?

Я подхожу к нему сзади, наклоняюсь, так что мои губы оказываются прямо у его уха.

— Ты привык получать от жизни всё, чего хочешь. Привык выпутываться из любой дерьмовой ситуации. Я буду наслаждаться твоей смертью. Так же, как наслаждался смертью твоего отца.

Его рот приоткрывается, он тяжело сглатывает, кадык подскакивает вверх-вниз.

Я выпрямляюсь и обхожу стул, чтобы встать перед ним.

— Давай так. Я сегодня в хорошем настроении. Дам тебе шанс. Подбросим монетку.

— На что?

— На твою жизнь, глупенький. Угадаешь правильно — отпущу. Не буду тебя преследовать. Больше никогда не увидимся. Будешь жить.

— Ладно… — кивает он, в глазах блеснула надежда.

Я прищуриваюсь, наслаждаясь каждым граммом его надежды. Питаюсь ею, как пиявка.

Держа нож в левой руке, я кладу монету на большой палец правой руки.

— Когда подброшу, скажешь, что выпало.

Гарольд нервно улыбается, его взгляд скачет с меня на монету.

Уголки моих губ приподнимаются в усмешке. Я подбрасываю монету.

— Орел! — кричит он, наблюдая, как она быстро вращается в воздухе, снова и снова, создавая иллюзию концентрического круга, в которую ему так хочется поверить.

Серебряная монета достигает пика и начинает падать в мою ладонь. Гарольд затаил дыхание, его глаза расширяются, как у перепившей Бетти Буп¹.

Я сжимаю руку, прикрывая монету, затем кладу ее на тыльную сторону другой ладони.

— Орел, — повторяет он. — Орел!

Я понимающе улыбаюсь и открываю ладонь, показывая ему, что выпала решка. Улыбка Чеширского кота медленно расползается по моему лицу, а глаза Гарольда чуть ли не вылезают из орбит, осознание собственной гибели парализует его.

Я убираю монету в карман, а он открывает рот, пытаясь что-то сказать:

— Клянусь, я…

Поворачивая лезвие, я перерезаю ему горло, обрывая его слова электрической тишиной. Я вижу шок и удивление в его глазах, когда до него доходит, что произошло. Он дергается, но веревки крепко держат его, не давая закрыть рану на шее.

Жалко, что инстинкт выживания не сработал у него раньше. Но разве это не так по-человечески?

Я подхожу сзади, его хрип и скрежет стула по цементу наполняют комнату. Я обхватываю его голову рукой и откидываю назад, позволяя крови свободно литься.

Ни слова. Я просто слушаю. Слушаю, как жизнь покидает тело. Как его горло булькает, воздух сдавленно рвется сквозь разрезанные ткани, кровь пульсирует под давлением.

Слушаю, пока всё не затихает, и его тело обмякает.

— Не стоило быть отмывающим деньги насильником, Гарольд, — я отпускаю его голову, позволяя ей безвольно упасть вперед, и вытираю лезвие об его рубашку, прежде чем спрятать нож в ножны.

Я снова достаю монету, ее блестящая поверхность ловит свет. Я улыбаюсь. Чувствуя вес в ладони, я целую ее и стучу по лбу, как бы в благодарность, прежде чем убрать обратно в карман.

Не знаю, откуда во мне это желание очистить город от дерьма, которое его наполняет. Да, я не выбирал эту жизнь, но ничто не дает мне большего смысла, чем вот это. Прекращать то, что не должно было начаться. Избавлять Дориан от тех, кто угрожает утопить его в грязи. Я не наивен, чтобы считать себя его спасителем. Но если ты оказался в моем списке — ты заслужил это.

А значит, заслужил смерть.

Насвистывая, я развязываю Гарольда и начинаю уборку. Никто не найдет его тело. Никогда. Пройдут дни, прежде чем кто-то заметит его пропажу. Ничего не приведет к нам, к Хулиганам. Никогда не приводило. Я не оставляю следов, даже ворсинки с моей рубашки. Я — чертов полтергейст. Темное облако, нависшее над теми, кто нас предал. Тусклое воспоминание, как будто меня здесь и не было. Как если бы я был призраком, растворяющимся в тенях лихорадочного сна.

Гарольд, возможно, заключил сделку с дьяволом, но его смерть наступила из-за того, что он оказался в моем списке. Потому что, хоть я и морально испорчен, но в своем деле — чертовски хорош.