Клубничный Яд

Нервно постукивая большим пальцем по рулю в такт «Burn» группы The Cure, я мчусь вперед по камням и гравию, входя в повороты так, что любой нормальный человек уже перевернул бы машину. Обычно я не вожу свою малышку так жестко. Ей нравится нежная рука и легкая нога. Но она чувствует мое состояние, она всё понимает. Иногда она позволяет мне выпустить агрессию. Иногда ей нравится пожестче.

В конце концов, это маслкар.

Наблюдая, как густой лес сливается в сплошную зеленую стену за окном, я проезжаю мимо дороги, ведущей к дому Шона. Этот путь мог бы вести прямиком в адское пламя — место, в котором я когда-то думал, что буду процветать. Сейчас я уверен, что потеряю в нем рассудок. Или, по крайней мере, контроль над собой, чтобы не задушить свою маленькую итальянскую клубничку. Вместо этого я сворачиваю на другую дорогу, которая приведет меня к стрельбищу.

Из-за Бьянки Росси я стал пиздец одержимым. Я полностью перешел на темную сторону своей навязчивой идеи. Я почти сдаюсь, зная, что бороться бессмысленно. Не могу контролировать свое желание видеть ее извивающуюся подо мной, так же как не могу контролировать свое влечение к ее запаху, гладкой оливковой коже и этому непослушному гребаному поведению, которое должно было бы меня злить настолько, чтобы заставить ее замолчать. Но всё это лишь усиливает желание отшлепать девушку, а затем перевернуть и поцеловать до безумия.

Я никогда в своей чертовой жизни не хотел поцеловать женщину так сильно. Или вообще. А теперь я мечтаю зацеловать эту маленькую капризную девчонку с ног до головы. И, возможно, прикусить ее внутреннюю сторону бедра, где кожа особенно нежна, чтобы услышать ее мягкие стоны и бесшумные вздохи.

Я потерял себя на мгновение. Я потерял себя в ней.

Четыре гребанных дня я не перестаю думать о том, что произошло между мной и этой огненной маленькой женщиной. Каждый раз, когда я делаю передышку, меня накрывает видение ее обмана, и я снова сжимаю зубы так, что они чуть не трескаются. Шон занял меня работой, но это не помешало воспоминаниям прокручиваться в моей голове, как сценам из ужасного фильма. Каждый раз, когда я врезаю кулаком в лицо очередному неудачнику, перед глазами стоит ее испуганный взгляд, когда она поняла, что я увидел, как ее тонкие пальчики обхватили рукоять моего ножа. А перед тем, как вонзить лезвие в очередного ублюдка, я представлял, как это самое лезвие вонзается мне в шею, пока мой язык, словно хищный зверь, впивается в киску Рыжей.

Меня обманули.

Мне не нравится это чувство.

Я мог ее убить. Я мог бы довести ее до оргазма, наблюдая, как ее лицо искажено в экстазе, и в этот момент положить руку на горло и сжать. Жизнь бы покинула ее тело в тот же момент, когда маленькая киска сжалась бы вокруг моих пальцев, сильнее удерживая меня внутри в момент пика. И с любой другой женщиной я, возможно, так и поступил бы. Я не склонен к насилию по отношению к тем, кто этого не заслуживает, особенно к женщинам, но в тот момент, когда я осознал, что Бьянка использует меня, во мне проснулась ярость.

Признаюсь, это был не мой лучший час. Я горжусь своим самоконтролем, но с Рыжей он пропадает.

Теперь я держусь от нее подальше. Чтобы не убить маленькую дрянь. Или чтобы она не убила меня, потому что рядом с ней у меня всё перед глазами плывет. И никто не будет в безопасности, если я позволю своим чувствам к Бьянке Росси снова затуманить мое сознание. Дистанция помогает мне восстановить здравомыслие, укрепляя корни, которые я начал пускать еще до того, как Бьянка научилась ходить.

Я не разрушу себя из-за какой-то девчонки, у которой отсутствует моральный компас. Я не для того провел половину своей жизни, тренируя себя как проклятую машину, чтобы сломаться из-за бьющегося сердца.

Даже если оно находится в моей собственной груди.

Въезжая на парковку у стрельбища на территории Шона, я так резко останавливаюсь, что камни разлетаются в разные стороны, а облако пыли окутывает группу Хулиганов. Они отмахиваются, проклиная меня, а я вылезаю из машины, посылая им воздушный поцелуй в ответ на их крики.

— Смотрите, кто к нам присоединился… — насмехается Финн, но я не в настроении.

— Я не к вам присоединился. Могу прострелить кудрявые волосы на твоем крошечном члене с двух миль, в ветреный день, с завязанными глазами. Не моя вина, что мне не нужна практика.

Он смеется, отталкиваясь от низкой бетонной стены, на которую опирался, чтобы поприветствовать меня.

— Теперь я точно знаю, что ты несешь чушь. В последний раз, когда ты взглянул на мой огромный член, слезы навернулись на твои глаза.

Я смеюсь, хлопая его по руке вместо того, чтобы пожать ее.

— Ребел дома?

— Ты хотел сказать, «Ребел присматривает за твоей маленькой итальянской птичкой»? Конечно, да. Даже повеселился с ней. Вытащил ее из комнаты вчера.

Моя спина напрягается.

— Какого хрена он сделал?

— Расслабься, здоровяк. Я единственный, кому он рассказал. Ну и Гоусту. Он дал ей поиграть в Зоне. Слышал, она заставила Гоуста сыграть в аэрохоккей и, по слухам, — он наклоняется вперед и шепчет: — даже заставила его улыбнуться.

Моя голова резко поворачивается к деревьям, окружающим стрельбище, когда я пытаюсь подавить желание прыгнуть обратно в машину и добраться до дома Шона, вырывая землю под колесами.

— Ребел в последнее время тоже много улыбается. Интересно, почему…

— Пошел ты, — отвечаю я, поворачиваясь спиной, игнорируя насмешку Финна, и направляюсь к офису Шона. — Мне плевать, что он делает с ней.

— Я поверю в это, когда стодолларовые купюры посыплются у меня из задницы!

Смех Финна затихает вдалеке, когда я открываю дверь в офис, сжимая зубы.

Я живой провод, пульсирующий жаждой выплеснуть свой заряд на кого-то. Буквально на кого угодно.

Голова Шона поднимается от бумаг, он внимательно наблюдает за тем, как я подхожу.

Доставая золотой зуб из кармана, я бросаю его на стол Шона. Он катится, оставляя за собой тихий металлический скрежет по дереву.

— Ты его убил?

— Нет, — я сажусь, откидываясь в черное кожаное кресло перед его столом. — Ты просил не убивать. Но теперь у него на один зуб меньше. Дай мне еще работу.

Я достаю свою монету, игнорируя миниатюрную подвеску, и перекатываю ее с пальца на палец.

Глаза Шона сужаются. Он бросает ручку на стол и откидывается назад, изучая меня своим острым взглядом. Я отвечаю ему тем же, и моя монета набирает скорость.

— Килл…

— Шон, — перебиваю его, зная, что он изучает мое поведение.

Будучи моим создателем, он делал это уже не раз. Наблюдал за мной, выясняя, поднимаются ли мои эмоции на поверхность там, где я должен их искоренять. Иногда, как у любого человека, они вырываются наружу. Но я — машина, и когда не могу игнорировать эмоции, они дают сбой в моей системе.

И вот мы здесь.

Шон тяжело вздыхает, втягивая воздух.

— Что с тобой происходит, Килл?

Моя рука скользит по подлокотнику кресла. Желание вонзить пальцы в кожу, пока я не почувствую обивку, невероятно сильно.

— Спокоен как удав, — отвечаю я ровным тоном. — Дай мне еще работу.

— Работы нет. Ты всё выполнил. Сейчас у меня даже нет ничего мелкого для тебя. Парни скучают без дела.

Пульс на шее вибрирует от притока крови.

— Это не моя проблема. Парни — не моя забота.

— Иди домой и отдохни, Килл.

— Я не хочу домой и не хочу отдыхать, Шон, — мои мышцы напрягаются, и я стараюсь удержаться на месте. — Я. Хочу. Еще. Работу.

— Я не прошу тебя. Я приказываю. Иди домой и расслабься, — его взгляд переходит на мою монету, затем возвращается ко мне.

Раздувая ноздри, я отвожу взгляд, зная, что он видит признаки потери контроля.

— Что произошло в последний раз, когда ты не мог себя сдерживать, Киллиан?

Смотрю на свою монету, наблюдая, как она перекатывается с пальца на палец. Каждая буква в слове «боль» по очереди скрывается под металлом.

— Ты знаешь, что произошло, — говорю, не встречаясь с ним взглядом.

— Я хочу, чтобы ты это произнес. Напомни себе, почему самоконтроль так важен, Киллиан. Я создал тебя с предохранителем, как у пистолета. Обладание контролем над своими эмоциями держит тебя в рамках, для чего?

Теперь он встает, его кулаки упираются в стол, глаза сверлят меня.

— Почему контроль так важен, Киллиан?

Мои ногти впиваются в кожу кресла, пока я не чувствую, что разорвал ткань.

— Потому что я зацикливаюсь.

— И что происходит, когда ты зацикливаешься?

Мой взгляд встречается с его.

— Он убил моих гребаных родителей, — рычу я.

Шон выпрямляется во весь рост, обходя свой стол.

— Что происходит, когда ты зацикливаешься? — кричит он. — Я больше не буду спрашивать!

— Я выхожу из себя! — кричу в ответ.

— А теперь скажи, что ты сделал в последний раз, когда потерял контроль!

Теперь я на ногах, с монетой в кулаке, иду к Шону, пока мы не оказываемся лицом к лицу.

— Я прикончил ублюдка, который убил моих родителей. Я перерезал ему горло, затем засунул пальцы в рану и оторвал его голову от тела, — я оголяю зубы, поднимаю подбородок, не испытывая стыда, произнося эти слова.

Конечно, я знаю, даже сейчас знаю, что, когда я отойду от этого состояния, чувство вины за содеянное вновь обрушится на меня.

— И почему это преследует тебя до сих пор? — он ждет, зная, что я никогда не причиню ему вреда. Только если это будет необходимо.

— Потому что это был несчастный случай. Шел дождь, его машина попала в занос, он не мог… — моя грудь тяжело вздымается, когда я пытаюсь справиться с потерей самоконтроля.

— Что еще?

— Он был хорошим человеком, который допустил ошибку, — признаю я.

— И?

— У него были дети и жена, умирающая от рака.

Моя голова опускается.

Я сделал с этими детьми то, что сделали со мной. Я отнял у них единственного живого родителя. Я никогда не заботился о том, что случается с людьми. Или что происходит с их семьями после того, как я с ними расправлялся. Но в тот момент я понял, что допустил ошибку. Ошибку, созданную в рамках моей одержимости местью.

Только когда я посмотрел на свои руки, покрытые кровью, то понял, что наделал. Я зациклился, пока не нашел его. Зациклился, пока не убил его, пока не оторвал ему голову. А затем я рухнул в себя и два месяца не выходил из комнаты.

Но тогда я был всего лишь мальчишкой. Едва восемнадцатилетним, с навыками, которые делали меня одним из самых смертоносных людей на планете, но с умом подростка. У меня были знания, но я не был достаточно зрелым, чтобы научиться контролировать их.

Теперь я — мужчина.

— И чем не занимаются Хулиганы? — добавляет Шон, вбивая свой урок.

— Я не чертов Хулиган, Шон!

— Ты вышел из себя, и когда ты теряешь контроль, то подвергаешь себя риску. Ты ставишь под угрозу нашу организацию. Помимо риска убить невиновных, что ты уже делал. Я не делал из тебя оружие, чтобы ты использовал свои навыки для разрушения всего, что я построил, из-за потери контроля. И уж тем более не из-за какой-то киски.

Я подхожу ближе, наши носы почти соприкасаются, я крепко сжимаю зубы. Но Шон прав, и мы оба это знаем. Я не могу скрыть то, что чувствую, как снова готов совершить ошибку, такую же, как раньше. Зная, что Бьянка Колетта Росси окажется в эпицентре всего.

— Посмотри на себя… Ты такой напряженный, я уверен, даже не сможешь попасть в цель. Иди домой, Килл. На ближайшую неделю ты официально безработный.

Я сверлю его взглядом, глядя глубоко в глаза. Он сделал из меня убийцу ради своей собственной выгоды. Я знаю, что он меня любит, знаю. И, возможно, он как-то убедил себя, что превратить меня в то, что я есть сейчас — ради высшего блага. Но я всё равно убийца.

Засовывая монету обратно в карман, я разворачиваюсь, чтобы выйти из его офиса. С силой открываю дверь, позволяя ей с грохотом захлопнуться за мной. Я наблюдаю за ним через пуленепробиваемое стекло, подходя к стрелковому рубежу. Не отрывая глаз от Шона, я достаю свой Glock 17³⁸ из кобуры на поясе, снимаю с предохранителя, целюсь и выпускаю все семнадцать патронов. Я убираю пистолет обратно в кобуру, зная, что в бумажной мишени теперь зияет огромная дыра, каждый выстрел попал точно в цель.

— Твою мать, Килл, — шипит Финн, держась на безопасном расстоянии.

Как я уже сказал, я — живой провод, пульсирующий жаждой выплеснуть свой заряд на кого-то.