Колонна и горизонты

ИГМАНЦЫ

Держа в одной руке карту, а другой рукой выщипывая из усов лед, командир бригады Коча Попович давал последние указания относительно предстоящего марша. Командиры батальонов, подчеркивая на своих картах названия сел, вероятно, думали при этом не только о возможной засаде и других неприятностях, но и о военном счастье. Противник настолько сузил кольцо окружения, что для нас, по мнению штаба, оставался только один выход: искусно маневрируя, занять выгодную позицию и нанести внезапный удар по противнику, а затем, не дожидаясь пока он опомнится, вырваться из окружения.

Было около четырех часов вечера. Стояла ясная морозная погода. В Граблева-Ниве сосредоточились 1-й ловченский, 2-й черногорский, 3-й крагуевацкий, заметно поредевший 5-й шумадийский батальоны, а также артиллерийская батарея бригады, обоз и лазарет.

Растянувшись на несколько километров, колонна с наступлением сумерек двинулась вдоль реки, чтобы обойти стороной село Йошаницу и на первых порах избежать столкновения с противником. Из села слышалась стрельба, но, поскольку мы на нее не отвечали, она быстро закончилась.

Бойцы рвались вперед, частые остановки вызывали у них беспокойство. Впереди простиралось Сараевское поле, залитое лунным светом. Под Райловацем Джоко Вукичевич возглавил нашу ротную колонну, перед которой стояла задача вести разведку на маршруте следования бригады. Перед началом движения Перо Четкович приказал отогреть затворы винтовок за пазухой и снять с них смазку. При таком морозе смазка густела и боек мог не сработать. При подходе к самому опасному пункту — мосту через реку Босну — разведчики заняли противоположный берег и выслали вперед боковые дозоры. В ближайшей деревне сновали какие-то люди; заметив партизан, они поспешно скрылись за домами и больше не появлялись.

В районе Сараевского поля находилось болото, которое явилось серьезным препятствием на нашем пути. Покрытое тонкой коркой льда, оно было полно верб и прогнивших пней. Лошади постоянно проваливались, и приходилось снимать с них груз, переносить его на руках. Перескакивая с пня на пень, мы кое-как преодолевали этот участок. Мало у кого из нас обувь оставалась сухой. Коча Попович стоял на берегу и протягивал руку каждому подходившему бойцу, чтобы помочь ему выбраться из воды.

Затем мы пошли вверх по течению Босны в направлении Осиека и Блажья. На участке железной дороги Сараево — Семизовац проходившие поезда каждый раз рассекали колонну. Мы ложились на снег и пережидали, пока пронесутся светлые, уютные вагоны.

Вскоре проселочная дорога привела нас к подножию Игмана. Здесь наш взвод назначили в боковую заставу. Пока головные подразделения бригады преодолевали крутые скаты Игмана, мы прикрывали их от нападения противника со стороны Илиджи. Холод пронизывал до костей. Через каждые десять минут на наблюдательный пункт приходила новая смена. Я слышал, как всего в двухстах шагах от нас под ногами немецких или усташских часовых скрипел снег.

Для обогрева и отдыха часть бойцов взвода разместилась в вилле, стоявшей чуть пониже дороги. После смены я пошел туда, чтобы согреться. В комнате, забитой мебелью, находилось несколько бойцов из моего взвода. Они спали, устроившись на стульях. Полнотелый, смуглый хозяин, который, судя по всему, привык без разбора подчиняться тому, на чьей стороне сила, шипел на них: они, мол, принесли несчастье в его дом, теперь его уволят со службы. Пользуясь нашим затруднительным положением, он открыто выражал свою ненависть. Правда, его никто не слушал. Разморенные теплом, бойцы крепко спали на стульях. Я тоже ничего не сказал ему — это был его дом, а на улице — минус тридцать! Из-под стеганого одеяла было видно лицо его жены. Она не спала, хотя глаза ее были закрыты. И дети — их двое — проснулись от шума, поднятого отцом. Некоторое время они смотрели на бойцов, а затем снова уснули. На кухонной плите стоял поднос с немытой посудой — свидетельство пиршества, происходившего вчера вечером. Рядом с подносом лежал букварь, на первой странице которого красовался цветной портрет Анте Павелича.

Брюзжание хозяина и этот букварь сразу же помогли мне нарисовать картину всей оккупационной «духовной» системы, созданной всего за десять месяцев существования «независимой» усташской Хорватии. Тысячи чиновников из-за своей трусости попались уже в эту паутину. И пока хозяин читал спящим бойцам «лекцию» о личной свободе, я ясно представлял две свободы: его — звериную, нацистскую, усташскую и четническую, и нашу — народную, пока еще не завоеванную нами.

Тыльная часть колонны торопилась до наступления рассвета как можно быстрее достичь Игмана. Но у подножия горы пришлось задержаться, чтобы подождать обоз.

Горная тропа становилась все круче. Лошади начали оступаться и скользить вниз, груз сползал с их спин и падал на погонщиков. Ценой огромных усилий взбирались в гору и люди. Буквально через каждые несколько метров пути им приходилось делать небольшие передышки. Возле тропы росла гора вещей, которые сняли с лошадей: ящики с минами и винтовочными патронами, стволы станковых пулеметов и минометов. Не знаю, что произошло бы дальше, если бы не подошел Вуйо Зогович. Он один мог заменить десятерых. Быстро и ловко Вуйо передвигался по скользкой тропе, как волшебник поднимал на ноги лошадей, умело перекладывал на них груз, проводил их на верх и снова спускался на помощь к обессилевшим бойцам.

До самой вершины гору покрывали заиндевевшие леса. А за нашей спиной — Сараево. Оттуда каждую минуту могли полететь снаряды. Колонна растянулась и расчленилась на несколько частей. Идти становилось все труднее. Все устали, ждали, когда объявят привал. Но как тут объявить привал, если кругом лежит снег? Все тешили себя надеждой, что скоро впереди покажется населенный пункт, но ожидания были напрасны. Вокруг нас простиралась ледяная пустыня. Перо Четкович подбадривал людей:

— Вперед, соколы! Еще немного вперед!

Силы наши таяли. Все чаще менялись бойцы, несущие тяжелое вооружение, все чаще оступались груженые лошади. Стоило кому-нибудь задремать и пропустить свою очередь, как Войо Масловарич, Саво Машкович, Вуксан или Живко, Драгутин или Зако, чтобы не возникало ссоры, спешили на помощь. Они поддерживали уставших лошадей, несли пулеметы вместо тех, кто выбился из сил. Более крепкие брали на свои плечи по две винтовки и по два рюкзака, некоторые поддерживали обессилевших товарищей.

Наши лица стали неузнаваемы: брови, волосы и усы побелели от инея, а щеки потемнели от голода и стужи. Вместе с силой уходила и надежда, что за следующим гребнем, поросшим лесом, появятся избы. От мороза кости ныли острой ревматической болью, отдающей в мозг и гасящей мысли.

Колонна двигалась в каком-то полусне, воспринимая только огромное пространство и ужасающую необозримость гор. Перед глазами постоянно была вершина, но едва мы ее одолевали, как за ней открывалась новая, еще более высокая.

В пути часто приходилось останавливаться из-за тех, кто, выбившись из сил, ложился рядом с тропой. Всякие уговоры, что нужно встать, выдержать, с трудом доходили до их сознания: они не понимали, какую опасность таит в себе желание лечь на снег. Не выдержал даже физически крепкий врач Гойко Николш. Он умолял своего коллегу Боро Божовича оставить его хотя бы минут на пять, обещая при этом, что затем догонит колонну. А эти пять минут превратились бы, конечно, в вечный сон.

Знакомый парень, бывший рабочий, остановился на тропе и попросил меня обойти его — он ждет ключи. Когда я растормошил его и уговорил идти дальше, он рассказал, что это за «ключи». Ему привиделось, что он находится в фойе гостиницы. В теплом зале мраморные стены, кожаные кресла, а он, удобно устроившись в одном из них, вместе со своим отцом ожидает, когда им дадут ключи от свободного номера.

Я разбудил его как раз в тот момент, когда портье принес ключи и предложил им идти спать.

Вдруг Саво Бурич нарушил тишину, установившуюся в колонне:

— Чтоб никогда счастья не знал тот, кто начал эту войну!

Все чаще падают лошади. Бедное животное останавливается и валится рядом с тропой, затем смотрит на своего поводыря, словно хочет сказать: не могу идти больше, хоть убей. Бойцы, которые сами едва переставляют ноги, толпятся возле упавшей лошади, снимают с нее груз, потом посменно тащат его, а лошадь остается, с тоской смотрит на проходящих мимо и пытается встать.

От холода и усталости я начинаю бредить. Иду и вижу крышу дома в горах и пышущую жаром печь. Эта картина согревает меня, навевает теплые воспоминания из детства, когда я на берегу Лима радовался уже тому, что живу на свете.

В сладком полусне заиндевевшие ветки деревьев кажутся мне привидениями. Я отчетливо различаю заборы, сараи, дым над крышами, слышу, как в голове колонны какие-то незнакомые мужчины и женщины разговаривают с моими товарищами, вижу аккуратно расставленную посуду, хлеб в кладовой и закопченные балки на потолке избы. В избе тепло, и я сейчас наконец-то лягу, и сон коснется моих глаз, но холодный снег и крики в адрес тех, кто засыпает на ходу, не позволяют мне это сделать.

Колонна сошла с тропы и остановилась под елями на привал. Все сразу же начали садиться и ложиться на землю, Я чувствовал, как мороз заползает под рюкзак и пробирает спину. Доктор Джани и дежурные вместе с Перо Четковичем метались вдоль колонны, тормошили, будили бойцов, поднимали их на ноги, заставляли растирать снегом лица, уши, руки, ноги, советовали топтаться на месте, чтобы согреться.

Нас немного подбадривало то, что с каждым шагом мы все больше удаляемся от Романии, от гитлеровских и усташских лыжников. В инистой тишине мороз казался не таким страшным, как окружение и уничтожающий огонь, какой нам довелось пережить под Пеновацем и в Белых Водах. Перед вечером по колонне пошли слухи, что в районе Мала Поля, у самой вершины Игмана, находятся горные жилища местного партизанского отряда. Говорили, там можно обогреться и, может, даже получить по кружке чаю.

Облегчение наступило лишь тогда, когда мы преодолели последнюю, решающую вершину. Впереди забелели участки не покрытой растительностью горы Белашницы, и начался головокружительный спуск. Люди падали, съезжали вниз, слышался смех, и мороз уже не казался таким сильным. Даже Перо Четкович, поднимаясь после очередного падения, смущенно посмеивался в усы. Его смех звучал приглушенно, совсем по-детски.

После тридцатичасового марша[7] на опушке густого букового леса наконец показалось село Пресеница. По прибытии в село врачи и медсестры сразу же засуетились около обмороженных бойцов, которые устроились вокруг очага в школе и домах и держали ноги в тазах и деревянных корытах. Вот когда начались настоящие мучения! Прежде чем разуться, иногда приходилось разрезать обувь. Крестьяне удивленно смотрели на происходящее. Если требовалось, они охотно помогали медсестрам, приносили и растапливали снег.

Растирание снегом и массаж постепенно восстанавливали кровообращение, и на отмороженных местах возникали, как при тяжелых ожогах, крупные пузыри, полные жидкости. Бойцы спокойно посматривали на все, словно их и не касалось это вовсе. Из-за чрезмерной усталости они пока еще не были способны понять, что стали инвалидами. Позднее многие из числа сильно обмороженных бойцов умерли в госпитале под Фочей.

Советы нашего Четковича, который еще до перехода Сараевского поля рекомендовал нам обернуть стопы шерстяной тканью, тряпками или газетами и намазать их жиром, оказались неоценимыми. В нашем батальоне после игманского марша было меньше тяжелых отморожений и ампутаций, чем в других. На моих стопах тоже появились пузыри, но я их плотно забинтовал, и они не мешали мне ходить.

На следующий день из Сараево донеслись орудийные выстрелы. Несколько снарядов разорвалось в поле за селом. Перед вечером в небе появился самолет-разведчик. Наше командование приняло срочные меры: сначала в Трново, а затем в фочинский госпиталь на санках было перевезено около ста шестидесяти обмороженных бойцов, из них около ста — с тяжелыми обморожениями. Потери наши были значительными.