Колонна и горизонты

МОСТ НА ТАРЕ

По просьбе черногорского руководства Верховный штаб направил в горы Дурмитор наш 1-й ловченский батальон. Вместе со 2-й пролетарской бригадой туда вслед за нами вскоре должны были отправиться и остальные подразделения 1-й бригады.

За какой-то день ловченский батальон из весны шагнул в зону снегов. Крутые горы, усталость, лед и холод снова лишили нас способности замечать красоты природы.

В который раз я вглядываюсь в лица идущих. Измученный горными переходами и голодом, Душан Влахович, инженер из Трмане, со щегольскими усиками, присаживается на обочине тропинки, склоняясь над тетрадью. Он использует передышку, чтобы сделать записи. Спасое Драгович, словно зачарованный, смотрит на крутые вершины гор и радуется, что батальон все ближе подходит к его родному краю. А Милан Бигович, опираясь на ствол своего ручного пулемета, мучительно о чем-то думает, и лоб его покрывают капли пота. «До чего же рискованное и трудное дело эта война!» — всем своим видом говорит он. Я пытаюсь хоть на минуту как-то отвлечь от тяжелых дум фотографа из Загреба Эрнеста Гргича, воевавшего в Испании, но он поднимает свои проницательные глаза и снисходительно замечает мне: «Ты, Радоня, теленок. И будь доволен, что это так». А сараевец Йоже Поэ, несмотря на чрезмерную усталость, добродушно отбивается от пристающего к нему со всякими шутками Дервиша Сумича. «Матерь божья, — просит он умоляюще, — избавь ты меня от этого человека».

Поблескивают очки доктора Боро Божовича. Во время привала Джани что-то горячо доказывает представителю штаба батальона. Из кожаной сумки Джуро Лончаревича выглядывает «Анти-Дюринг» Ф. Энгельса, и я спрашиваю себя, удастся ли мне когда-нибудь в спокойной обстановке прочитать эту книгу. Милоня Стийович, бывший до войны судьей, в одной руке держит длинную австрийскую винтовку, а другой рукой помогает лошади, несущей станковый пулемет. Обессилевшее животное то и дело останавливается, а Милоня злится и ругается.

Колонна продолжает свой путь, сливая свои жизни в единое течение воспоминаний и желаний. Молодой симпатичный еврей Хаим Папо из сараевского пополнения стал мне так же близок и дорог, как Хамид и Юсуф. Я слышу, как Саво Бурич рассказывает о школьнике из Белопавлича и его собаке, которая шла за колонной до самой Плевли. Напрасно люди швыряли камни, гнали ее. Она не убегала. Во время боя она вертелась возле наших товарищей. А когда мальчик получил смертельное ранение, собака шла за его носилками вместе с бойцами, отступавшими от Плевли к Отиловичам, а затем осталась лежать у его могилы.

В Фоче Иван Милутинович ознакомил нас с обстановкой в Черногории. На оккупированных территориях, особенно в Черногории, итальянцы стремились создать из четнических подразделений надежные силы для борьбы с партизанами. Для этой цели итальянские фашисты стремились привлекать к себе на службу наших граждан любыми путями, вплоть до подкупа и запугивания. Иногда они добивались своего и тем самым в какой-то степени укрепляли моральное состояние своих войск, внушая им, что в борьбе против коммунизма на Балканах они, мол, не одиноки и что у них и здесь есть союзники. Но одновременно итальянские оккупанты невольно разоблачали четников, которые, пытаясь обмануть народ, обещали повернуть оружие против своих хозяев, когда наступит для этого время.

Постепенно вырисовывались контуры целой системы борьбы против восстания в Черногории и Герцеговине. В этой системе итальянцы, опираясь на четников, широко использовали «левые» ошибки отдельных партийных руководителей. Шаблонно применяя опыт русской революции, ряд коммунистов Черногории и Герцеговины спешили тогда на только что освобожденной территории, находившейся в часе ходьбы от гарнизонов оккупантов, развернуть борьбу с кулаками. Используя эти ошибки, четники старались дискредитировать наше движение, а затем и подавить его. Они хотели убедить мировую общественность в том, что мы боремся не столько против оккупантов, сколько за завоевание власти. Они забросили в некоторые партизанские отряды своих людей и при их помощи убили многих наших товарищей, а кое-где сумели разложить целые подразделения и, получая большую помощь от итальянцев, перешли в общее наступление.

Уже здесь, у Жабляка, мы столкнулись с нашими черногорскими «болезнями» — сектантством и групповщиной. Как-то вечером в нашу 3-ю роту случайно забрел местный житель и, не предполагая, что находится среди рабочих поселка Васоевичи, шепотом предупредил одного из бойцов, что васоевичей нужно опасаться.

— Каких это — тех, что с кокардами, или тех, что с серпом и молотом?

— И тех, что с серпом и молотом, — спокойно ответил мужчина.

— Неужели здесь даже в них сомневаются? Кому же вы тогда сегодня верите?

А этому человеку не мешало бы знать, что после событий под Матешево и Лубницей, где именно четники из Васоевичей убили больше ста пятидесяти партизан, те же самые четники, «штурмовики» Джуришича, охотно также разрядили бы свои автоматы в головы этих рабочих.

Позже батальон перебрался в Негобудже и организовал охранение моста через Левертару. Спустившись с заснеженных гор в зону цветущих примул, мы обеспечивали прикрытие гор Дурмитор со стороны Плевли. Патрулируя, мы часто с удовольствием наблюдали за ягнятами, резвившимися на лугах, а после возвращения в расположение читали и занимались в хижинах, ожидая, когда в котлах сварится картофель или мамалыга, куда добавлялись крохотные кусочки мяса. Котлы к нам доставлялись на лошадях из самой Негобуджи. Разведчики часто возвращались с букетами апрельских примул, и цветы затем увядали возле наших соломенных постелей и служили закладками в книгах.

Вблизи того моста я пережил торжественный момент приема в партию, «скачок без кандидатского стажа», как сказал Крсто.

Вечером он предложил мне прогуляться по шоссе. Он начал беседу с того, что стал расхваливать превосходное по красоте Тарское ущелье, а потом перешел к разговору о моем вступлении в партию. А как образно умел он, объясняя рождение нового мира, связывать важнейшие события мировой истории: от Парижской коммуны, Октябрьской революции до нашего восстания. Марксизм в его словах сравнивался с вершиной, с которой очень далеко видно, а по значимости это учение приравнивалось к открытию Менделеевым периодической системы элементов. Крсто пригласил меня на прогулку не только для того, чтобы сказать об этом, но и для того, чтобы поставить в известность об очень важной для меня новости: ротная ячейка решила принять меня в партию и обязала Мирко Нововича сообщить об этом. Зная о том, как я серьезно отношусь к вступлению в партию, и именно поэтому опасаясь, что я из скромности откажусь, ссылаясь на свою незрелость — а некоторые бойцы могли расценить мой отказ как признак аполитичности, — Крсто решил опередить Мирко и предварительно побеседовать со мной. В первую очередь он предупредил меня, чтобы я не смущался тем обстоятельством, что в партии есть и такие люди, которых можно кое в чем и упрекнуть, и упрекнуть, может, больше, чем скоевцев нашей роты.

Еще во время наших первых бесед, состоявшихся на улицах Берана, разговоров о книгах, новых стихах и журнальных статьях я заметил, что Крсто обладает искусством увлечь собеседника, заставить его задуматься. Он не высказывал сразу все, а только намекал, пробуждая интерес собеседника и желание самому разобраться, потому что истина, до которой дойдешь сам, всегда вдвое слаще. Казалось, что он даже колеблется, сказать мне обо всем сразу или нет. Он словно выжидал, когда я сам начну правильно понимать его, и затем помогал мне придать окончательную форму своим мыслям. Подобную манеру вести разговор я замечал и у некоторых других товарищей. Только она в большинстве случаев отличалась от той, какой обладал Крсто, и служила всего лишь маской, под которой я позже вместо богатого содержания обнаруживал зазнайство, пустоту. «Если Крсто Баич, рядовой член партии, является таким прекрасным человеком, то какие же люди тогда стоят во главе ее?» — спрашивал я себя, слушая его оценку коммунистов нашей ротной ячейки.

— В партии, как и в жизни, — говорил он, — ты встретишь людей примерно трех типов: тех, кто самозабвенно служит нашему делу и готов отстаивать его при любых обстоятельствах, тех, кто вырастает в настоящих революционеров уже в ходе самой борьбы, и тех, кто от начала до конца является для партии обузой. Когда большинство коммунистов распознает последних, между ними и партией начинается борьба. Кто выйдет из нее победителем, кто кому навяжет свою волю — это уже зависит от соотношения сил и от боевитости партийных организаций.

Говоря так, Крсто хотел избавить меня от иллюзии, что партия — это место сосредоточения каких-то сверхчеловеческих натур. «В своем большинстве это обычные люди, только больше других готовые к тому, чтобы менять мир, — говорил он. — И у нас в роте и батальоне в битвах с врагом вырастают новые люди, настоящие герои».

Может быть, Крсто чувствовал потребность рассказать мне об этом, чтобы я не испытал того, что он пережил при вступлении в партию. Подобный разговор у него состоялся с одним пожилым товарищем из Берана. Тот, по словам Крсто, говорил о партии с большой неохотой, хмуро, и Крсто не знал, как объяснить причину такого отношения, кроме как нежеланием сельских коммунистов принимать в партию «школьников». Если бы Крсто не знал других, настоящих, вдохновенных коммунистов, его пребывание в партии, по его же признанию, было бы мрачным, угрюмым, скучным, таким же, как лицо того человека, который сообщил ему о решении ячейки принять его в партию.

Меня настолько заинтересовали слова Крсто, что я даже не заметил, как мы удалились от моста и нашей хижины. Оказалось, что меня послали в помощники Мирко только для того, чтобы лишний раз проверить, как я поведу себя в опасной ситуации. И это после стольких ожесточенных боев и многотрудных маршей! Однако меня это нисколько не обидело.

Вскоре я был приглашен на собрание. Из-за хижины появился боец и дал мне знак следовать за ним. В лесу, на заросшей травой полянке, уже собрались все члены нашей ротной ячейки. Сколько различных тревожных мыслей пришло мне в голову, пока я вглядывался в лица товарищей и делал выводы, от которых у меня перехватывало дыхание. Я думал о железной выдержке присутствующих здесь бойцов: Войо, Живко, Драгутина, Вуксана, Владо и Михайла. В те трудные минуты, когда я не видел реального выхода из создавшегося положения, эти люди не теряли присутствия духа. Может быть, эти качества дала им сама природа, но, скорее всего, они выработали их в себе. Всех присутствующих я, конечно, хорошо знал, но теперь у меня появилось такое чувство, что я впервые их вижу. Хотелось угадать их мысли. Если раньше я, замечая недостатки у моих товарищей, мысленно прикидывал, как их исправить, что подсказать этим товарищам, то теперь все мое внимание сосредоточилось на том, что я должен сделать сам для усовершенствования своего характера. В конце собрания я обещал товарищам сделать все возможное, чтобы доказать и себе и им, что коммунистом я становлюсь не ради того, чтобы хвалиться своей принадлежностью к партии, а затем, чтобы еще более твердым шагом идти дальше по нашему общему пути. Я просил товарищей помочь мне в этом и, не стесняясь, указать мне мои недостатки.

Возле мостовых опор с нашей стороны реки группа бойцов и гражданских лиц после тщательного осмотра конструкции начала минирование. Наша рота получила приказ оказывать им помощь, пока не будет отозвана назад, в Негобудже.

На плоскогорье еще стояла промежуточная пора — ни зима, ни весна. Солнце растапливало снежные шапки у Чировой пещеры, унавоженные клочки обрабатываемой земли были залиты водой. Дождь часто переходил в мокрый снег. К горам Дурмитор, изолированным каждую зиму от остального мира непроходимыми снегами, недоступным ни для добра, ни для зла, в ту весну, почти год спустя после начала восстания, впервые приблизились несколько сотен черногорских четников.

По стрельбе, которая доносилась со стороны Вратла, по тому, как крестьяне, разговаривая между собой, указывали своими палками в том направлении, чувствовалось, что четники выжидают момент, чтобы совершить налет и захватить небольшой район свободной территории. Я ощутил эту близость противника и тогда, когда разговорился с одним местным крестьянином. Какое-то отчуждение было в нем. Он говорил, а сам точно при этом не присутствовал. Я словно опускал ведро в колодец и, поднимая его, по вороту чувствовал, что оно возвращается пустым. Не было самого главного — откровенности. Она будто утонула или же была проглочена страхом.

Наконец однажды вечером наш батальон получил приказ выступить в направлении Вратла, откуда доносилась сильная стрельба. После совещания, в котором участвовали краевой комитет партии, военное руководство Черногории, а также представители нашего командования во главе с Перо Четковичем, была разработана наступательная операция с целью изгнания четников с этой территории. Преодолев несколько вершин и заросшую можжевельником каменистую местность, мы вышли к Тарскому ущелью. В непроглядной тьме я мог только догадываться, что мы идем вверх по течению, по краю ущелья, в направлении Мойковаца. Нас сопровождал шум воды.

Около полуночи колонна спустилась к речке Таре. Над нами нависали покрытые лишайником скалы, на вершинах гор росли буки с только что распустившимися листьями. Крыши сараев и неподвижные водяные мельницы заслоняли речку. Некоторое время мы шли по хорошей проселочной дороге, а затем свернули к вершинам, которые, наподобие огромных лошадиных зубов, возвышались над ущельем. С огромным трудом мы поднимались вверх. Кто-нибудь оступался, ронял из рук винтовку или автомат и был вынужден спускаться вниз, к дереву или камню, за которые зацеплялось ползшее вниз оружие. С тоской смотрел такой боец наверх и чертыхался, потому что снова нужно было карабкаться по отвесному скату.

На рассвете голова колонны достигла вершины. Попивода, который нес в руках знамя, торопился посмотреть, что находится по ту сторону скал. Внизу, на дне ущелья позади нас, над крышами, начинал виться дым. Горные вершины вокруг нас походили на доисторических рептилий, застывших в судорожном движении и превратившихся в этот фантастический рельеф, по которому осторожно передвигался наш батальон. Снег в углублениях скал Дурмиторского горного массива вблизи Жабляка в мглистой дали напоминал стада пестрых коров.

Двигаясь, мы отклонялись вправо, чтобы влиться в общий боевой порядок черногорских батальонов и занять свой исходный рубеж для совместного наступления. Снежная корка на вершине гор была настолько прочной, что мы, особенно самые тощие из нас, легко передвигались по поверхности, не проваливаясь в снег.

Разведка, голод и ожидание начала наступления в заметенных до самых крыш хижинах Вратла лишали нас сил. Кусок недожаренной баранины, который нам выдавали два раза в день, только разжигал чувство голода. Когда резали овцу, мы подставляли котелки, чтобы собрать ее кровь и, поджарив на огне, дополнить свое питание. Отсутствие хлеба вызвало у нас странное бессилие, которое ослабляло мышцы и подавляло жизненную волю, читалось по глазам и лицам людей. Пока я лежал, я чувствовал себя совершенно здоровым, но стоило мне встать и сделать шаг, как в суставах начинался скрип и одновременно с телесной слабостью появлялось что-то вроде душевного бессилия. Самая незначительная неровность под ногами вызывали у меня настоящие страдания. Мое лицо настолько осунулось, что товарищи, патрулировавшие со мной, начали за меня беспокоиться и шутками старались заставить меня улыбнуться. Я тоже подзадоривал их, чтобы они улыбнулись, если найдут для этого силы. Страшным казалось уже одно то, что мы от слабости не могли даже улыбнуться.

Спать мы ложились на голые доски, поближе к огню. Чтобы меньше дуло, мы делали возвышение, подкладывали под доски камни. Набросив на себя шинели, мы застегивали их вороты на уровне ушей и так засыпали, согреваясь собственным дыханием. Правда, голод долго не давал уснуть. Воображение рисовало стол, заставленный самыми вкусными блюдами. На нем лежали ароматные куски только что снятого с противня кукурузного хлеба, любимая домашняя кислая капуста и сухая грудинка. И все это происходило в моем родном крае. В мечтах соединялись физический голод и тоска по родному краю, вызванная близостью Беласицы, Комови и Турьяка. Эти картины были настолько сильными, что я просыпался и замечал, что у меня после разговора с матерью во сне влажные ресницы и что я все еще двигаю челюстью, словно во рту у меня пища…

Возвращаясь после патрулирования, я в центре лагеря натолкнулся на наших тыловиков, которые разделывали овцу к ужину. Увидев, что я от усталости едва передвигаю ноги, один из них протянул мне кусок еще не остывшей черной печенки. Я ел, и мне казалось, что печенка почему-то пахнет горячей лепешкой.

Наш марш в направлении церкви Ружицы, расположенной в Синяевинских горах, запомнился мне надолго. Выступили мы ночью. Стоял такой сильный мороз, что захватывало дух. На рассвете мы набрели на засыпанные снегом пастушьи хижины. Бойцы разбросали сверху снег, вытащили несколько досок и нырнули внутрь, как в эскимосский чум. Через некоторое время запылал костер, сложенный из расщепленных досок, и над ледяной пустыней взвился дым, свидетельствуя о том, что сюда пришел человек.