Колонна и горизонты

ТРОПА ВДОЛЬ ЛИМА

На рассвете мы перешли мост в том месте, где Лим впадает в Дрину. Над водой в морозном воздухе поднимался туман, шумели волны обеих рек. В караульном помещении четников еще тлел костер, соломенные логова были еще теплыми: здесь только что спали те, кто отсюда удрал. Передовой отряд нашей колонны выслал охранение вдоль железной дороги, ведущей к Вишеграду, а мы продолжали двигаться, отклоняясь влево, к Меджедже. Наши лица посинели от мороза. С реки дул ледяной ветер, заползая в рукава и штанины брюк, пронизывая насквозь.

За туннелем, под самыми скалами, вдоль противоположного берега Дрины виднелась длинная цепь костров. Их разложили мусульманские семьи, бежавшие от четнических погромов. Наши покричали им, чтобы они не боялись и вернулись. Но они то ли не поняли нас из-за шума реки, то ли все еще не верили нам.

На рассвете мы подошли к небольшой железнодорожной станции Меджеджа. Потемневшие стены домов, разбитые окна. Поселок казался вымершим. Передовой отряд двигался, соблюдая необходимые меры предосторожности. В одном из домов за приоткрытой дверью бойцы отряда обнаружили пьяного бородача, который спал одетым. Когда его растолкали, он потянулся и спросил, почему его так рано будят.

Прежде чем разместить бойцов по опустевшим домам, здесь, в Меджедже, произвели небольшую реорганизацию батальона. Из нашей 3-й, самой многочисленной, роты около десяти человек добровольно перешли во 2-ю роту, которая была наименьшей, и поэтому ее следовало пополнить. Пока командир нашего 1-го батальона кандидат в члены партии Перо Четкович (капитан старой югославской армии) обосновывал перед строем необходимость этого небольшого перемещения, командир 2-й роты Саво Бурич (уроженец Даниловграда, бывший студент юридического факультета) дал своему товарищу по Белградскому университету знак, чтобы тот присоединился к добровольцам. Это был Джуро Лончаревич. Вслед за ним во 2-ю роту добровольно перешли: инженер по сельскохозяйственным машинам Душан, его сестра, учительница Дуня Влахович из Трмане, муж Дуни, инженер Войо Йовович из Даниловграда (единственный бородач в нашем батальоне), Бошко Дедеич из Колашина, Драгутин Влахович из Трмане и Вуйо Зогович из Мурина.

Двери в домах были разбиты. На полу валялись стекло и штукатурка. Отовсюду дуло, так что устроиться на ночлег было негде. Тогда ротный командир Бурич еще раз показал всем, что предпочитает убеждать личным примером, а не словами: он нашел метлу и начал наводить порядок. Ему помогали все, кроме Дедеича, который, прислонившись к дверной раме, смотрел на Бурича и насмешливо комментировал:

— Как хорошо, что я перешел в роту, где командир отлично справляется с обязанностями уборщицы!..

Мы всеми силами боролись со сном и голодом, но победителем вышел голод. У него был особый глаз, и он уже заприметил неубранную кукурузу под снегом на окраине поселка. Сначала пошел кто-то один, за ним потянулись все остальные. Разбредясь по полю, собирали кукурузные початки. Даже сырые зерна казались вкусными. Из труб домов повалил дым, а возле костров многие задремали. Тогда у нас еще не было походной кухни, запасов продовольствия и налаженной службы тыла. А насколько важна и нужна батальонная кухня, знают все. Но пока наш обоз состоял только из станковых пулеметов и ящиков с боеприпасами. В сумках бойцов было больше книг, карандашей и тетрадей, чем хлеба. Собрав все книги, мы позже создадим батальонную библиотеку.

От костров с противоположного берега вновь донеслись оклики. Спрашивали, чье это войско. Мы послали туда на лодке разведку, и, как только она сообщила, кто находится в Меджедже, тропы в снегу запрудили старики в фесках и женщины в платках и шароварах. Увидев, что некоторые из нас едят кукурузные зерна прямо сырыми, они почувствовали к нам расположение. Обстановка разрядилась, завязался разговор. Они расспрашивали нас, откуда мы пришли и удастся ли спастись от фашистских тиранов.

После обеда послышался гудок паровоза. Это шел поезд из Фочи. Загудели извивающиеся рельсы. Заметив вооруженных людей у каменистой лощины, машинист притормозил и остановил состав. Наши патрули обнаружили среди пассажиров нескольких полицейских агентов и эмиссара Дражи, жандармского подполковника, который ехал в Вишеград на переговоры с итальянцами. Подполковник имел при себе ранец, в котором бойцы обнаружили чистое белье, полотенца, флакон одеколона и духи. Со всем этим хозяйством эмиссара направили к нашему командиру Четковичу. Стоявший на перроне Четкович, вероятно по старой привычке, выработанной у него как у капитана королевской югославской армии, приветствовал подполковничьи погоны поднятым кулаком. Подполковник, резко повернувшись к нему, сердито спросил, что это за приветствие, но, быстро опомнившись, сник и ответил на приветствие, как это делалось в бывшей армии.

В штабе он признался, что ехал к итальянцам просить оружие для фочанских четников, но пытался оправдаться, утверждая, будто бы это — всего лишь военная хитрость и это оружие позже применили бы для борьбы против оккупантов. Проницательный и опытный, он внимательно следил за выражением лиц тех, кто допрашивал его, и под конец без обиняков заявил: если б не было в Югославии коммунистов и восстания, то оккупация не стала бы такой трагичной, даже напротив: немцы не перешли бы наши границы, не пронюхай они, что здесь есть коммунисты. Короче, получалось, что во всех бедах виноваты коммунисты.

Подполковник даже перешел к нравоучениям:

— Вы, коммунисты, хотите делать историю. Но история так не делается: жизнь на карту — и полный порядок! Нужно действовать более осторожно, тактически правильно, сохраняя людей для мира и свободы. А о свободе решают не здесь, о ней решают великие мира сего.

По его «проекту», вопреки всему, что у нас в те дни происходило, нужно было, чтобы события развивались гладко и безболезненно, как хорошо отрепетированное балетное представление. И не фашисты, по словам подполковника, оккупацией и преступлениями вызвали народное восстание, а мы, коммунисты, разозлили оккупантов восстанием. И вот теперь они, четники, решили задобрить захватчиков, усыпить их бдительность и взять у них оружие… Но на деле все выглядело иначе. Четники уже вовсю распевали в итальянских арьергардах:

— А вы не ошибаетесь? — спросил подполковника наш Иво Дапчевич. — Разве не ваше предательство, разве не голод и страдания народа привели к этому? Коммунисты тут не виноваты. По-вашему, история делается в опочивальнях Гитлера и Муссолини. Вы пытаетесь задобрить оккупантов партизанскими головами? Что же это за история? Вы предательство называете историей! С чем и как вы встретите свободу? С пустыми руками и нагишом!..

Последняя смена часовых на мосту пропустила членов Верховного штаба. Тито расспросил бойцов, как их разместили, и через часовых оповестил батальон о выдвижении бригады в направлении Рогатицы.

Каньоны впереди нас сменились хвойными лесами. Мы шли в глубь Боснии. Стояла первая военная зима. Скрип снега подчеркивал наше молчание. Разговор вели мысленно. Мы даже не заметили, как вся колонна стала белой. Наверное, многие бойцы сейчас вспоминали «свой» снег в родных краях. Шагая, мы будто всю свою жизнь пересматривали: довоенные дни и настоящие, запорошенные снегом. И каждый мечтал о будущем, о свободных, наполненных светлой радостью днях.

У Хамида, идущего впереди меня, был уже вид настоящего партизана. Гражданское пальто и кепку он сменил в Меджедже на трофейную итальянскую пелерину и итальянскую форменную шапку, на которую он прикрепил пятиконечную звезду с серпом и молотом. Немного поодаль в зимнем пальто, перехваченном поясом, брел, согнувшись от усталости, с трудом вытаскивая из сугробов ноги, усатый пекарь из Берана Раде Бойович. Казалось, будто подсумок тянул его к земле. Я невольно вспоминаю, как он до войны ранним беранским утром, потный от жары, длинной лопатой извлекал из печи горячие душистые булки. Голодный гимназист, без гроша в кармане, я стоял на улице, уставший после семи километров пути от села до гимназии, и жадно вдыхал запах этих булок, а он, Раде, со злобой швырял их, будто камни, на прилавок булочной хозяина Бошковича.

Его жизнь — это печальный рассказ о приемном ребенке из Ветреника, оставшемся без родителей после прошлой войны. Все долго думали, что его настоящая фамилия Бошкович. Раде только тридцать, но уже десять лет он состоит в партии. Охотнее всего он молчит. Только в глазах светится мысль, и лишь в конце разговора из-под густых усов, которые его значительно старили, прозвучит краткий ненавязчивый ответ. По своему мирному нраву он походил на Войо Масловарича и Тале Дрплянина. Всех их троих немало помесила жизнь, точно так, как Раде месил хозяину тесто.

Впереди него пробивался по снегу долговязый Драгутин Лутовац, за ним шагал Гойко Джукич. Оба — бывшие гимназисты из Берана. Глядя на них, я вспоминаю наши тайные собрания гимназистов, наших товарищей: Моисея и Христину, Марка Машовича и Буда, Райко Йолича и Драшко Марсенича, Вугделичей. Сколько их осталось в Цецунах, Трешнево, Плаво и Велики, в Биелом Поле и Мойковаце, в Кралях, Виницкой, Трепче и Ржанице? Я как сейчас вижу их на тайных сходках и в момент восстания. Нелегко им было, когда стало известно о нашей неудаче у Плевли и когда отовсюду выползли и бросились на них четнические выродки!..

За Миле Боричем, сыном Врано (почти вся семья последнего ушла в отряд), шагал в истрепанной одежде студент философского факультета Крсто Баич. Его образованность была лишена книжной болтливости, и это придавало особую рельефность всему, что он будто нехотя говорил во время привала или на марше. Между страстной любовью к жизни и ежедневными встречами с полицией, а позже и со смертью, лежало огромное пространство, которое его сознание и сознание каждого из нас должно было преодолеть, чтобы родилась готовность к борьбе.

Он горел желанием заниматься искусством, философией, поэзией, скрипкой и журналистикой и в то же время не мог оставаться сторонним наблюдателем из провинциального городка за всеми мировыми событиями. Беранская юность Крсто была заполнена поисками, переменами и столкновениями. Какими богатыми и разносторонними знаниями обладал Крсто! Он увлеченно говорил о музыке, живописи, поэзии, архитектуре, о новой эре человечества, которую открыл великий Октябрь. Накануне выпускных экзаменов реакционные преподаватели объявили Крсто опасным вольнодумцем.

Учеба в вузах Белграда и Скопле, связь с революционным студенческим движением, а также его постоянная неудовлетворенность самим собой способствовали быстрому формированию Крсто как убежденного борца. Все свои желания и помыслы, не связанные с борьбой, он если и не отбросил, то отодвинул, временно отложил до мирного времени. Он целиком посвятил себя борьбе, которая стала для него единственным условием существования.

Еще с Турии Крсто носил длинную, потрепанную шубу. Она была такой длинной, что он то и дело спотыкался. Когда мы располагались лагерем у Полицы, на его коленях появились странные крупные нарывы. Брюки, прилипая к телу, вызывали у него страшную боль при каждом шаге. Иногда бойцы злословили в его адрес. В их невеселых шутках кроме горечи, порожденной голодом и усталостью, было еще что-то от крестьянской озлобленности на грамотного человека: «Эге, браток, винтовка все-таки тяжелее, чем книжки и скрипка!»

Когда мы меньше месяца назад добрались до Беласицы, его, как и всех нас, охватила грусть при расставании с Бераном и родной долиной Лима. Чтобы скрыть эту свою «слабость», он начал мечтать вслух, как мы вскоре захватим у итальянцев в Плевле тяжелую артиллерию и пойдем освобождать город за городом всю Черногорию, а затем отправимся на помощь партизанам Сербии, Боснии — всюду, где будем нужны.

Страстный мечтатель и боец, он умел, как ребенок, безудержу фантазировать, но его фантазии окрыляли людей.

Помню, после почти бессонной ночи в лесах под Полицей бойцы роты, продрогшие от сырости, направились на ближайшую лужайку согреться на утреннем солнце. Это было накануне падения нашей свободной территории. Тогда еще никто из нас не знал, когда наши роты и группы, разбросанные по горам и отдаленным селам, вновь сойдутся вместе, когда и как они продолжат борьбу.

Мы приводили себя в порядок всего несколько дней. После возвращения итальянцев в Беран некоторых бойцов охватила растерянность, которая порой граничила с раскаянием в том, что они присоединились к восставшим.

И вот этих озябших, голодных, плохо одетых бойцов, которые питались куском кукурузного хлеба, слипшейся в комок холодной мамалыгой и постным сыром, а по ночам укрывались от холода каким-нибудь рядном или грубошерстным одеялом, Крсто приветствовал в это утро как офицеров будущей югославской Народной армии.

Поскольку Крсто не был пустым мечтателем и всегда мог научно объяснить свою мысль, это его приветствие расценили в роте не только как попытку поднять настроение, но и как предвидение.

Заметив у некоторых товарищей недоверчивое выражение на лицах, Крсто при поддержке коммунистов из Полицы начал увлеченно рассказывать об Октябрьской революции в России, о том, как создавалась Красная Армия.

— Кто-то возразил, что наши роты состоят, мол, в основном из крестьян, ремесленников, гимназистов и студентов, — говорил Крсто. — Это вовсе не отрицательный факт. Напротив, этот факт говорит о том, насколько глубоко наши идеи пустили корни в народе. А этот, как здесь кто-то сказал, недостаток, — вдохновленно рисовал Крсто картину будущего, — когда прогоним оккупантов, партия легко устранит и, опираясь на наш боевой опыт, предоставит широким массам возможность получить хорошее образование в военных и других специальных учебных заведениях. Кто лучше будет беречь и приумножать нашу свободу, как не те, кто не на жизнь, а на смерть за нее сражались?! Кто же эти люди? Это — вы, это — все мы!..

Бойцы роты заметно оживились от его слов. Временные трудности куда-то отодвинулись, да и солнце взошло из-за гор.

Крсто обладал изящной и в то же время железной логикой, которой как огня боялись те, кто любой ценой старался быть во всем первым. Крсто, однако, охотнее всего использовал это свое оружие для иронии. Его остроты, сопровождаемые веселой усмешкой, беспощадно разили особенно тех, кто, как улитки, сначала высовывали только щупальца, чтобы выяснить ситуацию, а когда убеждались, что опасность миновала, выставляли и рожки и чувствовали себя героями. Крсто очень не любил неясностей в словах и поведении, когда за храбростью проскальзывало желание возвысить себя над другими, за принципиальностью чувствовалась голая личная амбиция, в похвале звучала насмешка, а в словах уважения угадывалась лесть. Поскольку каждый из нас обладал твердым характером, наша колонна, по мнению Крсто, будет тем сильнее, чем полнее мы сможем обеспечить свое личное участие в ней…

А вот по-спортивному медлительный, всегда без головного убора, наводчик станкового пулемета Душан Вуйошевич. Я вспомнил чисто подметенный тротуар перед его магазином в Беране. Сам он с поседевшими, как у настоящего интеллигента, висками, аккуратно подстриженными усиками, в клетчатой рубашке, сидит в плетеном кресле, склонившись над модным журналом, и время от времени потягивает из чашечки кофе. Кажется, и сам он только что сошел со страниц этого модного журнала. Возле него играют две его дочурки, похожие друг на друга, как близнецы. Он ждет покупателей, посматривая то на витрину, то на главную улицу. Видимо, ему уже основательно надоел такой образ жизни и он, глядя в сторону Турии, ищет какую-то другую, более содержательную жизнь, не похожую на ту, что ведет сейчас, жизнь торговца, заранее рассчитанную и до конца его дней гарантирующую ему прибыль. Однако его участие в восстании не было бегством в опасную авантюру: этот жизненный путь он избрал сознательно. В то время, когда даже красный джемпер на крестьянском пареньке расценивали в этом местечке как верный признак принадлежности к коммунистам, Душан Вуйошевич был одним из немногих, кто вносил щедрый вклад в партийную кассу. Об этом мало кто знал, и неизвестно, когда бы это стало достоянием широкой гласности, если бы не загремели первые выстрелы повстанцев, а затем на свободную территорию не нагрянули карательные экспедиции итальянских и албанских фашистов. От его бывшей внешней небрежности не осталось и следа. С пулеметом на плечах он походил на былинного героя. В те дни его имя появилось на страницах партизанского бюллетеня, где штаб черногорских отрядов объявил ему благодарность за исключительную храбрость в боях на горе Цмилевице.

От Милисава Дашича, прозванного нами Доктором, от учителя с высшим образованием Божо Коядиновича, от металлурга Антуна Пиберника, подофицера Милана Антоновича и Милоша Коматины до тюремного жандарма Душана Недича, который, сторожа коммунистов перед войной, больше верил своим узникам, чем режиму, дававшему ему деньги на жизнь, до подпасков Зако Валича и Михаила Недовича наша колонна представляла собой мозаику самых разнообразных судеб народа, взявшего в руки оружие.

Целый день мы несли на своих плечах низкое снежное небо. Однако, шагая все дальше и дальше, мы почти не чувствовали усталости. Нас окрыляли и придавали нам силы наши идеи. Вскоре из тумана и мороза, который обжигал лицо, вынырнули залитые оранжевым светом окна домов Рогатицы.