Колонна и горизонты

РАЗВЕРТЫВАНИЕ БРИГАДЫ

Мы считали, что марш в направлении Рогатицы приближает нас к более важным событиям. Это вскоре подтвердилось. На совещании в Рогатице Тито ознакомил командиров и комиссаров наших батальонов с боевой обстановкой, сказал об угасании восстания в Романии. Бригада получила конкретные задачи. Выполняя их, бригаде пришлось действовать на огромном для ее численного состава пространстве.

Весть о создании 1-й пролетарской бригады через посыльных, почту и разговоры быстро распространилась во всех районах, и мы, понимая ее важность, ни на минуту не упускали из виду происходящие события, зная, что только тогда сможем успешно вести борьбу, если и дальше будем серьезно следить за их развитием и правильно их оценивать.

Чтобы усташи Павелича не нащупали наш след, батальон оставил Рогатицу и за ночь преодолел Гласинацкое поле. До рассвета мы шли навстречу бушующему ветру, который с яростью валил нас с ног и с такой силой сек лицо, что двигаться можно было только с полузакрытыми глазами. Во время движения клонило в сон, перед глазами все плыло, мы приходили в себя лишь тогда, когда под ногами оказывалась какая-нибудь неровность или нужно было сворачивать. Я спал на ходу и, шагая, видел сон: будто иду по травяному лугу и натыкаюсь на какую-то низкую преграду. Поднимаю ногу, чтобы перешагнуть ее, и… наступаю Хамиду на пятку. Хамид просыпается и начинает ворчать. После нескольких шагов — снова тот же сон и снова протесты Хамида. Слева и справа от нас простиралась бескрайняя голая местность, и сама мысль о том, что человек может заблудиться здесь, казалась ужасной.

К рассвету на горизонте возникли низенькие домики, прижавшиеся к опушке хвойного леса, как грибы. Я уже слышал скрип дверей, чувствовал тепло человеческого жилья. Столб дыма на окраине Гласинаца воспринимался в этой ледяной пустыне как волшебная картина. Батальон подошел к населенному пункту и остановился в ожидании распределения на ночлег. А Гайо Войводич и его группа тем временем уже пристроились между забором и стогами и начали негромко напевать что-то из «Горского венца».

Местные жители выходили из домов и безмолвно застывали у ворот, поджидая гостей…

Когда мы проснулись, на село опускались сумерки. На низеньком столике дымился в миске боснийский картофельный суп, заправленный овечьим и говяжьим жиром, а возле деревянных ложек лежал ячменный хлеб, по куску на каждого. Только после того, как в миске не осталось ни капли супа, мы почувствовали в себе силы, чтобы вести беседу.

Управившись с домашними делами, со своими коровами и овцами, хозяева собрались в доме. При свете керосиновой лампы начались расспросы: кто мы, за что боремся. Теперь сербы высказывали нам те же опасения, которые мы уже неоднократно слышали из уст мусульман в Рудо, Меджедже и Рогатице. Под влиянием пропаганды четников сербы считали своим главным врагом не оккупантов, а местных турок и хорватов из соседних сел. Вражда перерастала в нечто более крупное и страшное — люди стали руководствоваться принципом: или мы их, или они нас. В этой междоусобице, в смраде сгоревшего человеческого и овечьего мяса, в сизом пламени ракии, в зловонных ямах мы видели лишь продолжение коварной и жестокой политики немецких и итальянских фашистов. Человек, предоставленный самому себе, был в этих горах беспомощным и слабым. Терзаемый непреодолимыми сомнениями, он был уверен, что здесь можно увидеть все, только не добро. Брошенный на произвол судьбы, он легко предавался всяким суевериям и в результате часто страдал душевным недугом.

Мы всеми силами старались, чтобы в этих разговорах наша национальная междоусобица не рассматривалась отдельно, вне связи с оккупацией. В сущности, наша буржуазия подготовила благоприятную почву для иностранного фашизма. Мы говорили о том, что избрали иной путь, путь сознательной борьбы за новую, освобожденную Югославию, и вот теперь в единстве наших рядов уже видны здоровые признаки этого будущего. То, что мы знали о классовых противоречиях, о жизни первой страны социализма, об Испании — первом нашем фронте борьбы против мирового фашизма, было законченной системой логики, с помощью которой за какой-нибудь час мы распутывали самые изощренные четнические хитросплетения.

Хозяева внимательно слушали наши объяснения того, что не все мусульмане и хорваты являются усташами, точно так же, как не все сербы — четники, но трудно было еще сказать, убеждают ли их наши доводы. Они соглашались, что мы на правильном пути, что все, сказанное нами, прекрасно, лучше и быть не может, но в то же время предупреждали о том, что нельзя забывать и о черных тучах, которые нависли над горами Романии, что теперь будет, мол, значительно труднее, чем в период апрельской катастрофы[4], и что не так просто снова поднять народ на борьбу. Говоря об этом, хозяева внимательно следили за нашим поведением, даже за тем, как мы называем друг друга, подсчитывали, сколько среди нас было сербов, хорватов и мусульман.

В беседу вступили женщины, и прежнее отчуждение начало постепенно исчезать:

— А почему среди вас девушки? Какие у них дела в армии? Они должны дома сидеть и следить за порядком. Ведь сейчас убивают людей, вместо того, чтобы детей рожать.

Эти слова были результатом влияния лживой четнической и усташской пропаганды, утверждавшей, что у партизан жены общие и что «коммунисты связаны одной веревочкой». Но все же эти слова говорили о том, что начинается откровенный разговор. Мы старались выражаться просто и ясно, используя только хорошо известные примеры из наших прошлых освободительных войн. Мы призывали их другими глазами взглянуть на происходящее.

Так в ходе бесед между нами и местными жителями постепенно складывались нормальные отношения. Настроение отдельного человека рассматривалось нами с учетом общего состояния морального духа всего народа, томящегося под ярмом оккупации. При таком подходе к положению вещей сила одного человека должна была опираться на силу всех людей, вместе взятых, что являлось единственной возможностью существования каждого из них в отдельности. Казалось, этих слов было достаточно, чтобы люди воспрянули духом, сплотились и как настоящие патриоты вступили в борьбу за жизнь. До глубокой ночи мы вот так вместе мечтали вслух, спорили и в споре дополняли друг друга. В их глазах мы из беспомощных только что людей вырастали в невиданную силу свободы, а наши противники — четники и усташи, опиравшиеся на оккупантов, — несмотря на свое численное превосходство в данный момент, теряли свою прежнюю силу, отступали на задний план.

Целый мир объединялся в этих душных комнатах в бесчисленное войско, борющееся против Гитлера и Муссолини. Но что будет, когда мы уйдем? Не начнет ли чувство заброшенности снова мучить этих людей, когда вернутся четники и как сороки станут стрекотать свои небылицы? Как долго смогут выстоять наши сегодняшние собеседники, насколько тверды будут они в своих убеждениях?

Окоченевшими от холода пальцами я зарядил карабин и несколько сотен шагов пробежал вместе с остальными бойцами по заснеженному лугу. Вскоре луг перешел в редкий сосновый лес, и мы остановились здесь. Мы наступали всей бригадой, и батальоны были готовы в случае необходимости в любой момент прийти друг другу на помощь. Внизу, в долине, виднелось двухэтажное здание школы, а между горками сложенных дров мелькали фигуры четников. Их там сотни. Они то входили, то выходили из школы, складывали во дворе винтовки, подсумки и вносили в здание дрова и хворост. Похоже, что нас они не замечали.

Мы подошли туда, когда четников уже взяли в плен. Это сделал наш передовой отряд, возглавляемый комиссаром батальона Йово Капичичем. Четники в большинстве своем были местными жителями, и, здороваясь теперь с нами, они выражали радость, что к ним пришли «освободители, братья из Сербии и Черногории». Все произошло настолько легко и быстро, что мы даже не успели почувствовать себя победителями, а они — побежденными.

Продрогшие, мы повалили в школу, в которой все уже гудело словно в улье.

В одном из классов со мной приключилась неприятность, которая основательно подорвала мой воинский авторитет. За спиной у меня торчал заряженный итальянский карабин: я забыл его разрядить, когда входили в помещение. Не знаю сам, как получилось, что я случайно нажал на спусковой крючок. Оружие дернулось у меня за спиной, прогремел выстрел, и все вокруг заволокло дымом. В ушах у меня звенело. В голову пришла страшная мысль: вдруг я кого-нибудь ранил? Я молчал и ждал, что последует за этим. Ствол карабина во время выстрела был направлен в потолок, но пуля могла попасть в кого-нибудь рикошетом. Открыли окна, чтобы проветрить помещение, дым рассеялся, и тогда я признал свою ошибку. Меня все начали ругать, но поскольку никто не пострадал, а я был одним из самых молодых партизан, меня вскоре начали утешать. Напуганные этим случаем, многие вышли на улицу, чтобы разрядить оружие. Оказалось, что не один я забыл это сделать при входе в здание.

Многие из перешедших на нашу сторону признались нам, что недавно они были партизанами, но четники насильно заставили их изменить «веру». Теперь около четырехсот человек снова сменили четнические кокарды на партизанские пятиконечные звезды.

Райко Корач заметил в углу комнаты полевой телефон. Он покрутил ручку и связался с Хан-Пиесаком, куда сегодня утром удрал четнический штаб, преследуемый нашими бойцами. Когда Райко произнес в трубку название нашей бригады, с того конца провода ответили диким ругательством. Это были те, кто несколько дней подряд грабили и жгли мусульманские села под Соколовичами, бросали в огонь живых людей и скот, а теперь в животном страхе бежали от нас, спасая свою шкуру.

В нашем штабе бывшим четникам сообщили, что они свободны и могут расходиться по домам, а те, кто желает вступить в партизанский отряд, может снова получить свое оружие.

— А как быть с едой, которая осталась в котлах? — спросил один из них.

— Пусть она останется для нашего батальона. До ваших сел рукой подать, а мы, как видите, издалека пришли, продрогшие, мокрые, с пустым обозом.

— Все это понятно, но мы ведь тоже не здешние. Среди нас есть и такие, которым нужно несколько часов, чтобы добраться домой.

Мы считали, что продукты, которые оставались в Котлах, должны рассматриваться как захваченные нами трофеи, но поскольку поведение этих людей не давало никакого повода для проявления жестокости, мы старались убедить их, что поступаем справедливо.

— Ну не будем же мы из-за этого завтрака столько спорить! — сказал наконец один из наших бойцов. — Представьте себе, что мы пришли к вам в гости. Разве, вы не дали бы нам поесть? Конечно, дали бы. И вот мы пришли. И пришли не для того, чтобы съесть ваши продукты, а чтобы ободрить вас, помочь вам вернуться к партизанам. Если вы вели себя в селах как порядочные люди, а не как настоящие четники, то любой хозяин пустит вас в свой дом, накормит и предоставит место для ночлега.

Только после этих слов бывшие четники разделились на группы и стали расходиться по домам.

Возле казармы в Средне дымились земляные печи, вырытые на лесной поляне неподалеку от дороги. Местные жители пекли здесь для нас хлеб из непросеянной овсяной муки. Хлеб этот напоминал черную глинистую массу с торчащей из нее соломой. По утрам и вечерам на поляне собирались бойцы. Им выдавали по куску хлеба, и повар наливал в каждый котелок по половнику супа с бараниной.

После создания бригады в Рудо вопросам боевой подготовки и политического воспитания стало уделяться очень много внимания. Каждый день с раннего утра был заполнен боевой и политической учебой. Трудности постепенно закаляли нас. Все меньше становилось людей в бригаде, которые в трудные минуты вешали нос и падали духом, быстро уставали при переходах и засыпали на снегу или, не дожидаясь ужина, заползали в темный угол комнаты или сарая и замыкались в себе. Что же касается меня, то я тоже еще не дорос до настоящего бойца и потому однажды ночью получил разнос от пожилого воина Милана Коматины. Черногорец молча смотрел, как я целых пять минут готовился заступить на пост, но потом все-таки не выдержал:

— Мед у тебя, а не служба, Шаковченок! Если бы все мы делали по-твоему, то нас давно бы уже черти сожрали.

Я увидел упрек в том, что он назвал меня не по моему имени, а по отцовскому (моего отца, который, кстати, был большим приятелем Милана, звали Шако).

Наша рота располагалась по соседству с минометной ротой бригады. В этой роте имелось два тяжелых и три легких миномета, а также несколько станковых пулеметов. По тем временам для нас это было грозное оружие. Дни пребывания в этом селе создали у меня представление, что мы наконец прибыли к месту назначения. Местные жители тепло относились к нам. С тех пор, как мы почти без боев пришли в Романию, и сербы, и мусульмане, и в особенности бойцы из отряда Чичи еще во время своего похода обеспечили бригаде большую популярность, рассказывая местным жителям, что мы ночуем в сараях, чтобы не стеснять людей в домах, что мы не просим продуктов, а берем лишь то, что нам люди приносят сами, что мы веселые, любим петь, читать стихи, носим с собой книги, показываем народу театральные представления. Население стало говорить, что «такой армии здесь еще не бывало и, если есть еще правда на этом свете, только такая армия может победить».

Здесь, на дорогах Романии, протоптанных в снегу, политические работники штаба бригады встретились с ее военными руководителями. Мы гордились нашим штабом и имели для этого все основания: командир бригады опытный подпольщик Коча Попович был писателем, воевал в Испании; комиссар Филипп Кляич, из рабочих, был закаленным бойцом; заместитель командира Данило Лекич окончил перед войной философский факультет, также воевал в Испании; заместитель комиссара Мияко Тодорович-Плави, бывший инженер, участвовал в прогрессивном студенческом движении во время учебы в Белградском университете.

Коча, изможденный, почерневший от бесчисленных испытаний и лишений, с острыми усами, в кожаной шапке с наушниками, немного неуклюжий в куртке из домашнего сукна, в те дни только начинал знакомиться с личным составом бригады. Преследуемые по пятам гитлеровской разведкой после падения Ужице, Коча и Никола Любичич вместе с шумадийцами отходили к селу Семегнево. Перейдя железную дорогу вблизи Шаргана, они на рассвете зашли в хижины пастухов, чтобы выспаться там. Но их сон был потревожен выстрелами преследователей. Партизаны разделились на группы и продолжали пробиваться дальше. Любичич с шумадийцами направился тогда в сторону Рудо. Встреча Кочи, Любичича и шумадийцев в Романии была радостной.

Перед началом смотра 2-го черногорского батальона Коча беспокоился, как его примут черногорцы, среди которых, как известно, распространен культ высокорослых людей. Лекич горячо доказывал ему, что у нас, черногорцев, людей ценят не за высокий рост, а за ум. Радован Вуканович специально для этой встречи установил перед строем на снегу небольшую трибуну, но Коча на нее не поднялся. Он остановился перед батальоном на снегу и, здороваясь с бойцами, поднял сжатую в кулак руку. Совсем просто, словно обычное «Добрый день!», сказал:

— Смерть фашизму, товарищи!

И хотя эти слова прозвучали без пафоса, в них с предельной ясностью была выражена цель борьбы. Коча не терпел фразерства и считал, что в многословии может потонуть даже самая светлая мысль.

В Средне я вместе со многими скоевцами[5] получил своеобразное «боевое крещение». Им стало мое первое участие в дискуссии на батальонной конференции. В гимназии и в своем селе я был активистом, но здесь, в батальоне, считал, что меня окружают испытанные коммунисты, люди, которые обладают разносторонними знаниями, поэтому с моей стороны было бы нескромным вмешиваться в политические беседы. Однако в тот день комиссар батальона Йово Капичич высказал в адрес «молчунов» резкий, но справедливый упрек:

— Такая пассивность, товарищи, наносит нашему делу политический ущерб. А тем более здесь, и в такие дни. Что сто́ит твоя храбрость, если ты не умеешь сформулировать свои убеждения и передать их другим?

Затем Капичич, поставив перед нами вопрос, попросил ответить на него. Мы оказались в положении людей, которых учат плавать. Когда комиссар назвал мою фамилию, я растерялся, как на экзамене в гимназии. Но все же мне удалось удержаться «на поверхности». Мое выступление было в общем неплохим, и меня еще раз упрекнули в напрасном отмалчивании на прошлых собраниях.

Наши политические познания основывались тогда лишь на общем понимании перспектив развития событий и военной ситуации. Ответ на тот или иной вопрос зависел от личной сообразительности и уверенности в правильности собственных убеждений, которые трудно было поколебать уже хотя бы потому, что мы до истинного понимания происходящего доходили сначала чувством, а уж потом сознанием. Сложившаяся обстановка говорила о том, что мы, как коммунисты, борясь против фашизма, выполняем объективное требование истории. Понимание этого не только позволяло нам сохранять хорошее настроение, но и рождало в нас уверенность, что и в Югославии, и во всем мире враги, в худшем случае, могут лишь замедлить наше движение к заветной цели, отодвинуть на некоторое время ее достижение, но ни в коем случае не остановят нас на этом пути.

В Средне я ходил патрульным чаще всего в паре с Бато Щепановичем или Хамидом Беширевичем.

Зимой во второй половине дня в этих местах воздух становится сухим и морозным. Между селами лежат огромные снежные наносы, в которых ветер оставил глубокие выемки. Вокруг утопают в снегу ели. Ничто не нарушает тишину. Только скрипит под нашими ногами снег, пока мы кружим по возвышенностям и внимательно вглядываемся в оледеневшие окрестности.

Война и тишина — какое противоречие!

После нескольких часов осмотра местности мы наконец остановились, затаив дыхание. Напрягая зрение и слух, мы стараемся заглянуть за ближайшие холмы, но вокруг — ни звука, ни движения. Только белая тишина и что-то таинственное, непонятное, притаившееся в ней.

Кого и чего ждет оно? В моем воображении появлялся другой лик этой тишины, страшный в своем напряжении. Тишина тоже, как лазутчик, прислушивалась к нам. Под ее покровом таилось что-то загадочное, неотступно следовавшее за нами. Этот невидимый ее лик будто усмехался и говорил: «Что вы, пролетарцы, перед моими западнями? Скоро вы отсюда уйдете, и все снова будет принадлежать мне». И я видел смерть в этой тишине, видел, как она простирает свои огромные ледяные крылья над белыми холмами.

Но Бато Щепановичу я ни слова не сказал об этих моих видениях. Скорее всего, Бато не понял бы меня… Эта зловещая тишина безудержно влекла меня в свои темные бездны. Я изо всех сил старался устоять перед ее соблазнами с их жуткой пустотой, которая вначале казалась мне такой прекрасной.

От такой тишины в моей голове начал нарастать какой-то странный гул. Я старался избавиться от этого ощущения, но оно неотступно преследовало меня.

Впереди показались две человеческие фигуры. Это были местные жители. На их головах торчали высокие мохнатые шапки, из-за спин выглядывали винтовки. Они шли сдаваться партизанам. Мы направили их в село, где в нашем батальоне, размещенном в самом большом здании, уже начались политзанятия, а сами продолжали путь. Хижины исчезли за снегом, блестящим на зимнем солнце, лишь на плоскогорье виднелись мягко затененные выпуклости снежных наносов. Воздух свежий, почти сладкий. Мой взгляд безразлично блуждал по плоскогорью, не задерживаясь на деталях. Над сельскими крышами мирно стлался дым, и этот запах возвращал меня к зимам под Комови. Мне снова казалось, что тишина — наша союзница, своего рода передовой отряд, который нашел бы сотню способов, чтобы сообщить нам о подходе противника.

К вечеру облака, обрамленные, как на цветной открытке, хвойным лесом, зарумянились, а затем, бледнея, медленно потонули во мраке, словно большие розовые камни, лежащие на дне мутнеющего водоема. Страх перед тишиной отступил, побежденный мыслью, что я — часть огромной силы, а все мы составляем бригаду бесстрашных людей, которые не представляют себя вне этих необъятных просторов, когда думают о завтрашнем дне, которые сражаются не за себя, не за свою семью, а за счастье всей страны, за свободу всего народа.

Мы шли, охваченные тоской по родному краю, молчали, мечтая о возвращении, о победе, и все вокруг становилось прекрасным. Снега под Средней, горы и хвойные леса снова привлекали наши взоры, в сознании рисовались картины свободы, похожей на этот безоблачный и ясный день.

Измученный тишиной, я повернулся к Бато:

— Ты что-нибудь слышишь?

— Нет. Даже собаки перестали лаять.

Захотелось вскинуть карабин и выстрелить просто так, из озорства, а может, назло тишине, той, мрачной, чтобы стоголосым эхом разнеслось: «Нет! Ты никогда не затопишь нас собою!» Но как объяснить потом Бато причину выстрела? Чего доброго, подумает, что я просто отгоняю свой страх.

Разливались сумерки. На опушке леса зажглись огоньки, все потеряло прежние очертания, вокруг стало как-то мягче и приятней. Приближалось время смены, а до казармы было еще далеко. Кожа на лице онемела, на металле оружия белел иней. Казалось, что мы плывем.

На развилке дорог нас ожидала смена — Тале и Бранко Янкович.

— Ну как? — в один голос спросили они.

— Все в порядке! — ответил Бато, и мы заторопились в казарму, чтобы поскорее отогреться.