Колонна и горизонты

ПОХОД В БОСНИЙСКУЮ КРАЙНУ

Для маскировки от вражеских самолетов каждый из нас нес ветку над головой. Такая ветка одновременно защищала и от солнца, которое действительно начало припекать. Это было 24 июня 1942 года. Тито и несколько членов Верховного штаба наблюдали с поляны, как мы, украшенные вроде додол[9], проходили мимо. Все с нетерпением ждали того момента, когда можно было наконец покинуть эти зеленгорские безлюдные места, поскольку знали: путь отсюда обязательно приведет к населенным пунктам. Мы прошли по проселочным дорогам, по которым раньше дровосеки тащили сваленные деревья, пересекли в лесу железную дорогу, заросшую папоротником, и оказались сперва на раскорчеванных участках под Елашацем, а затем на шоссе, с трудом пробивавшемся между гигантскими пихтами к Калиновику.

Разведчики доложили, что четники перекрыли все дороги к селу Елашацу и требуют, чтобы мы обошли его, иначе они окажут сопротивление. Наш привал затянулся. Четники предложили начать переговоры, но только с высшим руководством, например с Кочей. В ходе этого торга штабу пришла идея послать одну роту в обход. Заметив это, противник, отстреливаясь, поспешно отошел к домобранам в Калиновик.

В селе мы нашли дома опустевшими. В кладовых оставалось немного овсяной и ячменной муки и постного сыра. Было решено воспользоваться этими продуктами, тем более что нам предстояло идти через Трескавицкие горы.

С небольшим стадом овец и коров, конфискованных у четников, провожаемые лаем собак, подразделения ночью прошли по окраине Калиновика. Чтобы припугнуть домобранов, Любез послал из горного орудия несколько снарядов в их сторону, но оттуда ответили артиллерийским залпом.

Утром из-за леса появились Трескавицкие горы, высота которых достигала двух тысяч метров. Теперь наши силы составляли четыре пролетарские бригады. Пятая присоединилась к нам несколько позже. В горах мы нашли табуны лошадей без пастухов. Интенданты хотели поймать несколько коней, но Тито не разрешил этого сделать.

Недалеко от вершины, к которой мы медленно приближались, с наступлением сумерек почувствовалось дыхание льда. Надвигавшиеся тучи предвещали приближение грозы. На таких больших высотах, как и на море, стихия всегда может застичь врасплох все живое. Не успели мы еще оглядеться, как вдруг начался сильный ливень, смешанный со снегом. В один миг все промокли до нитки.

Это происходило 28 июня 1942 года, в день св. Вида (Видовдан)[10]. Быстро стемнело. Люди и лошади, слившиеся с кустами, стояли под дождем неподвижно и молча. Вспышки молнии освещали бойцов, закутанных в плащ-палатки. Я чувствовал, как у меня по спине течет вода, но стоял на поляне, словно заколдованный, не имея сил, чтобы найти укрытие. Бригада, рассыпавшаяся по лесу, словно окаменела под ледяными потоками.

Под деревом рядом со мной вспыхнула и погасла спичка. Кто-то, прикрываясь плащ-накидкой, пытался разжечь огонь, но это ему никак не удавалось. Мы окружили его, чтобы посмотреть, получится ли у него что-нибудь. Сухие листья, которые с трудом удалось раздобыть, задымились наконец. Костров в лесу становилось все больше, вокруг них началась толкотня. Каждый должен был внести свой «вклад», то есть найти и принести охапку хвороста, только тогда ему нашлось бы место у костра.

Подошла сюда и группа из нашего взвода, которая несла на носилках раненого бойца. В пути он умер, и его так и похоронили вместе с носилками. Командир вспомнил, что в кармане этого товарища остались часы, по которым мы сменяли друг друга на посту, и начал упрекать бойцов.

Когда на склонах Белашницы показались крыши домов, мы почувствовали то знакомое только нам ощущение тепла, которое возникает после долгого пребывания в горах. Несмотря на голод и усталость, даже в самой непроглядной темноте мы могли «читать» местность: если подъем был долгим, то мы заведомо знали, что утром нас в горной стуже ждут пастушьи хижины, миска творога, картофельный суп и кусок черствого овсяного хлеба. Если долгим был спуск по склонам гор, то можно было не сомневаться, что в этом крае, где благоухают сады, нам предложат горячую мамалыгу или густой фасолевый суп. Но больше всего нас радовала предстоящая встреча с людьми.

Выстрелы, раздававшиеся вдали, свидетельствовали о том, что мостарско-коницкий партизанский отряд уже вступил в бой с врагом. Наши четыре бригады развернулись в боевой порядок для наступления на усташские гарнизоны, находившиеся на станциях на всем протяжении железной дороги от Коница до Хаджичи под Сараево. После непродолжительных боев усташи отступили в направлении Коница. И только вражеский гарнизон, забравшийся в пещеру на окраине села Джеп, продолжал оказывать сопротивление. Мы не могли оставить эту группу у себя в тылу, тем более что сюда подходили наши основные силы.

Эта пещера уходила далеко под скалы и была неприступной. 2-я рота окружила противника, но все попытки забросить с вершины скалы в пещеру ручные гранаты успеха не принесли. Эти гранаты в конце концов могли причинить больше вреда нашим бойцам, находившимся возле пещеры, чем врагу. Хайро Мехенагич предложил усташам сдаться в плен и пообещал, что им ничего плохого не сделают, но усташи ответили на это еще более яростным огнем. Не помогала и угроза, что в случае дальнейшего сопротивления мы, как это делалось во время черногорско-турецких войн, разложим перед входом в пещеру солому и выкурим их как крыс. Вуйо Зогович, Марко Станишич, Хайро и Войо Абрамович вызвались сделать по-другому. Прикрытые нашим огнем, они подползли к самому входу, стремительно вскочили на ноги и, вместо того чтобы бросать гранаты, ринулись в пещеру. Вскоре они вывели оттуда восьмерых усташей.

Через несколько дней Марко Станишич перед строем был награжден за этот подвиг золотыми карманными часами.

Рассвет застал нас на марше. Причудливо изогнутые суковатые дубы на каменистой местности пробивали своими вершинами слой тумана, который мирно стлался в долине, словно табачный дым в комнате. Нам казалось, что, пока мы идем, окутанные его клубами, на наших пилотках, лицах и стволах винтовок оседает его молочно-белая паутина.

В стороне чуть впереди показалась железнодорожная насыпь. Колонна заторопилась. Справа началась стрельба. Завязался бой за безымянную железнодорожную станцию, крыша которой выглядывала в том месте, где рельсы делали поворот. Наши бойцы стремились уничтожить вражеский гарнизон на этой станции, чтобы обеспечить беспрепятственное движение бригады, которая в этот момент уже начинала переходить через железную дорогу. Долина здесь была создана словно для того, чтобы устроить западню.

Рассвело. Слева и справа простиралось каменистое плоскогорье. Противник, занимавший станцию, без особого труда мог нанести нам большие потери. Поэтому мы как можно скорее торопились преодолеть железную дорогу. Колонна растянулась на целый километр.

Только я шагнул на шпалы, как слева из-за поворота появился бронепоезд, который рассек нашу колонну и открыл огонь. Машинист замедлил движение паровоза, чтобы дать солдатам возможность лучше целиться. Колонна на бегу разбилась на несколько небольших групп. Усташи стреляли прямо в лица бойцам, находившимся в долине, а тем, кто успел перейти железнодорожное полотно, — в спины, но я не видел, чтобы кто-нибудь падал.

Выбиваясь из последних сил, я полез вверх по склону. Взобраться на него мне не удалось, и я бросился бежать дальше вдоль рельсов. За моей спиной пыхтел паровоз, а впереди чернела яма станционной уборной. Больше пугала мысль, что я могу упасть в эту яму, если пуля ранит меня. О том, что меня в любую секунду могут убить, я даже не думал. Пули стали настигать тех, кто уже перешел железную дорогу и бежал по полю. Наконец мне удалось вскарабкаться на холм, и я, судорожно хватаясь за что попало, заметил, как винтовка соскользнула с плеча и покатилась в придорожную канаву. Не обратив на это внимания, я побежал дальше и остановился передохнуть лишь тогда, когда догнал свою роту.

Поезд с неимоверным грохотом въехал на территорию станции, но, поскольку домобранский гарнизон уже сдался нам, машинист не остановился и состав скрылся за холмами. В колонне я почувствовал, что у меня ничего нет на плече. Мне показалось, что все видят это, и я не знал, как объяснить, если меня кто-нибудь спросит об оружии. Как только поезд исчез, а вместе с этим прекратилась и стрельба, люди остановились. Над холмами поднималось солнце. Я предложил товарищам, которые стояли рядом со мной, пойти на станцию, чтобы взглянуть на пленных домобранов. Пока бойцы курили и разговаривали с домобранами, я подошел к куче трофейного оружия и словно нехотя начал перебирать винтовки. И только когда я взял одну из них и с наслаждением перебросил ее через плечо, мне стало ясно, насколько наивна эта моя хитрость.

Мы брели в темноте по каменистой местности вдоль узкого ущелья. Вокруг не утихала стрельба. Наши подразделения одновременно штурмовали все станции от Иван-горы до Коница. Мне казалось, что позади нас остались неуничтоженные вражеские гарнизоны, и я ужасался при мысли о том, как они могут нам навредить, если мы потерпим неудачу и вынуждены будем на рассвете возвращаться по этому же пути.

Вокруг не видно ни зги, идти приходилось на ощупь. Срывающиеся камни долго катились вниз, и нам казалось, что мы идем по самому краю пропасти. Над нами возвышались крутые утесы, а внизу, где-то в глубине ущелья, слышался приглушенный шум реки. Порой обо что-нибудь ударялся приклад, постукивали о камень подкова или тяжелый солдатский ботинок. Это могло выдать наше присутствие домобранским часовым, которые были где-то здесь, совсем рядом с нами. Вокруг свистели пули. В темноте я нечаянно уцепился за чей-то подол. Узнал Анкин голос. Она говорила, что из-за звуков, раздающихся в ущелье и пещерах, ночь превращается в настоящий ад.

Наша 2-я рота, которая с раннего утра действовала в авангарде, с боями преодолела железную дорогу у села Живанаца. Потеплевший воздух, возникшие перед нами кроны каштанов и запах потоптанного лука говорили о том, что мы близко от Неретвы. От жары мое тело покрывал липкий пот. Справа от нас, в Подорашаце, крагуевчане разрушили станционное оборудование. Севернее, в Брджане, кралевцы захватили поезд и взяли в плен, а затем выпустили на свободу сто двадцать домобранов и троих итальянцев.

Бой за этот поезд едва не стоил Луле Исаковичу головы. Бежавший из вагона усташ с пистолетом в руке столкнулся с Луле. Они сцепились в схватке, а Геджа Педович в темноте не мог разобрать, где кто, и потому не стрелял. Исакович успел схватить и отвести в сторону руку усташа, державшую пистолет, но удержать ее не смог, и усташ выстрелил ему в спину. Луле бессильно опустился на землю. Усташ приставил пистолет к его затылку, чтобы пристрелить его, но вместо выстрела послышался слабый щелчок — кончились патроны. Это прикосновение пистолета и щелчок бойка показались Исаковичу страшнее пули в спине. В этом бою погиб Павел Папо, а ранения кроме Исаковича получил Милутин Кекерич. Крагуевчане уничтожили троих домобранов и одного усташа.

В ту же ночь белградцы напали на бронепоезд, стоявший на станции Раштелица. Лучи прожектора, установленного на паровозе, шарили по камням, из поезда строчили пулеметы. Чтобы ограничить бронепоезду пространство для маневра — пули и ручные гранаты для него никакой опасности не представляли, — группа бойцов обошла станционные помещения, нашла инструменты и начала разрушать железнодорожное полотно. Затем Коча Попович отозвал эту группу и решил обстрелять бронепоезд из орудия. Первый снаряд упал где-то за поездом, а второй не долетел до него несколько метров. Прожектор начал ощупывать местность в поисках нашего орудия. Артиллеристы сделали еще два выстрела. На этот раз один снаряд взорвался перед самым поездом и обрушил на залегших у насыпи бойцов град мелких камней, а другой достиг цели, но броню не пробил. Поезд, собрав весь гарнизон, ушел, а на станции бойцы обнаружили несколько погибших усташей и домобранов, немного боеприпасов и снаряжения.