Колонна и горизонты

ОТ ВРАТЛА ДО КОЛАШИНА

Ночью мы наконец спустились вниз к Шанацу и Скаре. Наступление началось 8 мая 1942 года.

Пахнет молодыми листьями. На противоположной стороне долины виднеются костры, их жгут четники сторожевого охранения. В роте, которая уже длительное время не вела боевых действий, чувствовалось сильное волнение, как перед первым боем.

В то время как наши фланговые подразделения продвигались вперед, мы взяли под наблюдение вражеское охранение и вглядывались в костры так напряженно, что различали даже, как там подпрыгивают раскаленные кусочки дерева. К рассвету четники были потеснены. Мы видели, как они, разбившись на мелкие группы, пригибаясь к земле, скрываются в рощицах. Сопротивлялся только один четнический опорный пункт, где находился станковый пулемет.

Справа подошел по лугу наш 2-й взвод. Один из бойцов нес на спине Тала Дрплянина, которому в бою перебило ногу. Вскоре Тал скончался от потери крови. Кроме него погиб Райко Янкович, гимназист из Колашина с вечно удивленными глазами и длинными ресницами, которые даже после смерти придавали его лицу удивленное выражение.

Наш взвод быстро двинулся вперед и вскоре отклонился слишком влево от заданного направления. Вокруг костров остался притоптанный снег, грязь, валялись вещи четников. В стороне, опираясь на винтовку без затвора, сидел четник. Он был ранен. Брошенный своими, с перебитыми ногами, он отполз в сторону от костров, скатился по снегу в долину и, никем не замеченный, последней пулей убил нашего Хазима Викала, рабочего из Сараево.

По рощам, размытым полянам и лугам мы гнали четников к Вечериновацу и, как при гололедице, падали — подошвы нашей обуви скользили, нельзя было удержаться. Организовав четкое взаимодействие между отделениями и взводами, мы смело вступали в рукопашный бой с четниками, уверенные, что с честью выйдем из любого переплета. Четкович внимательно наблюдал за четниками в бинокль и применял против них ту же самую тактику, какую использовали против нас немцы под Кадиняче и под Власеницей: прежде чем подразделения развернулись в боевой порядок и вдоль меж и ручьев шли на сближение с противником, одно из них незаметно заходило ему в тыл. И в то время когда противник был занят теми, кто атаковал его с фронта, это подразделение открывало уничтожающий огонь с тыла. Так четники сдали нам все высоты, вплоть до Вечериноваца.

Здесь мы лицом к лицу столкнулись с четниками, готовыми любой ценой удержать этот последний рубеж перед Мойковацем. Мы слышали их голоса и иногда даже принимали их за своих. Крсто мимоходом показал мне свою сумку, наполненную итальянскими гранатами. «Если их много, — сказал он, — мне сам черт не страшен».

Наши подразделения, стоявшие насмерть и отразившие несколько атак четников, теперь притихли, растянувшись по лесу. Силы были на исходе. На траве лежали приготовленные к бою ручные гранаты. Непреодолимая дремота, такая же, как на Игмане, охватывала нас, распространяясь от живота к сердцу. Казалось, она умоляет нас забыть обо всем и отдаться ей. Ее сладкий голос был созвучен с моей усталостью, и невозможно было найти силы, чтобы противостоять ей.

Хамид показал рукой в сторону перевала, и мы увидели, что оттуда к нам приближается странная фигура. Человек осторожно передвигался от дерева к дереву. В темноте казалось, что он в юбке. Поскольку неизвестный шел со стороны противника, мы шепотом сообщили об этом на наш правый фланг. Последовал приказ задержать его. Неизвестным оказался низкорослый суховатый поп четников. Он, пьяный, возвращался из штаба Джуришича и сбился с дороги. В его сумке нашли крест, рясу и книгу «Горски виенац». Для оправдания своей борьбы с коммунизмом четники широко использовали эту книгу, особенно те ее места, где повествуется об истреблении людей, которые изменили православной вере и приняли мусульманство. Четники пытались доказать, что мы, партизаны, такие же изменники, а они, вооруженные винтовками своих хозяев-итальянцев, олицетворяют свободу.

В тот вечер мы понесли большие потери: 1-я рота и молодежный дурмиторский батальон нарвались на вражескую засаду. Противник обрушил на них шквал огня. После минутного замешательства бойцы поднялись в атаку и вскоре вступили в рукопашную схватку. Джоко и Йово Радулович оказались возле вражеского пулеметчика и, чтобы случайно не убить кого-нибудь из своих, назвали четнику пароль. Но условленного ответа не последовало, и пулеметчик, молниеносно повернувшись к ним, с размаху прикладом ударил Радуловича по голове. Джоко штыком сразил четника как раз в тот момент, когда тот заносил оружие, чтобы еще раз ударить Йово.

Оправившись после удара, четники перешли в контратаку и потеснили наших бойцов. На поле боя остались двадцать два погибших товарища: четырнадцать из 1-й роты и восемь дурмиторцев. Среди них был и Джоко Войводич.

Враг снял с наших и своих погибших все, вплоть до нижнего белья. Тяжело раненные Шпиро Шпандиер, Мила Четкович и Станка укрылись в кустах, и только это спасло их от смерти. Раненый Урош Лопичич, увидев, что к нему приближаются четники с перекошенными от злобы лицами, взорвал под собой гранату. Двум нашим погибшим женщинам эти изверги отрезали груди.

Только после повторной атаки 1-й роте и дурмиторцам удалось разгромить четников, оборонявших Вечериновац. Закончив бой, бойцы похоронили всех своих погибших товарищей в братской могиле, а трофейный пулемет, захваченный в этом бою, в знак памяти о Войводиче позже назвали «Джоко».

Преследуя четников, мы увидели у подножия гор цветущие сливовые сады, искрящуюся в лучах солнца Тару, а дальше — дома Мойковаца. Душан и Милоня установили свой пулемет метров на пятьсот впереди батальона и держали под контролем лежащую внизу местность.

По склону горы снизу поднимался Юсуф, неся в руках кувшин со свежей водой, набранной из родника, для пулеметчиков. Скользя по траве, я побежал к пулеметчикам, чтобы вместе с ними быстрее утолить мучившую меня жажду, и с опушки леса сразу же заметил, как слева лежащие у Тары луга почернели от четников. Они бежали, чтобы не попасть в окружение, но мы опередили их на целых полчаса.

Несколькими короткими очередями Душан всполошил это стадо и расчленил его на две части. Одна половина рассеялась по полю, а затем ринулась к Таре, чтобы, прикрываясь высоким берегом, как можно скорее добраться до Мойковаца. Другая же двинулась в нашу сторону, охватывая позицию Душана и Милони, а также место, где находился Юсуф. Увидев это, я остановился на полдороге и что было силы бросился бежать назад, чтобы поторопить наши подразделения. Вуйошевич, Милоня и Юсуф продолжали обстреливать колонну, оставаясь на открытой местности.

Пробегая через лес, я слышал, как потрескивают ветки под ногами четников. Стрельбы не было, четники на ходу подбадривали друг друга окриками. Моя шинель насквозь промокла от пота. Наша рота еще только собиралась на площадке выше леса, и никто даже не предполагал, что происходит в ста шагах ниже. После моего доклада роту немедленно бросили против четников. Спускаясь к селу, мы обнаружили в лесу убитого Юсуфа Дорича. Преследуемые нами, четники в полном беспорядке пронеслись здесь за какое-то мгновение. К несчастью, Юсуф пошел вслед за мной и напоролся на врага. А Душан и Милоня, зажатые со всех сторон на открытой местности, в течение всего этого времени вели стрельбу и чудом остались живы.

Мы снова спешим вперед, ночью, через лес, под дождем. Хлюпает под ногами набежавшая с гор вода. Наша цель — Колашин. Растянувшись по фронту на несколько километров, бригада подошла к вершине Говеджа глава, в районе которой четники незадолго до этого потеснили два черногорских молодежных батальона. Отступая, бойцы этих батальонов уже подошли к нам. Мы увидели, как противник, разделившись на группы, прицельным огнем расстреливал наших товарищей. Перекликаясь на ходу, четники комментировали свою стрельбу и даже вслух выбирали для себя цели.

Взобравшись на вершину, запыхавшиеся черногорцы увидели нас и решили, видно, что они окружены, но, заметив на наших шапках звезды, несказанно обрадовались. Они громко приветствовали нас, а некоторые из них настолько обессилели, что не могли сделать даже этого. А наши бойцы, разъяренные только что увиденной картиной, вместо того чтобы ответить на приветствие, начали их укорять за то, что они позволили четникам так безнаказанно стрелять, словно те были на охоте.

— А чем нам их встретить? Разве что камнями? — спросил парень в кепке.

— Чем угодно, но спину врагу никогда не подставляй!

Некоторые молодые бойцы валились от усталости на землю, прятали лица в ладони или траву. Им было обидно, что сзади их гонят четники, а спереди встречает непонимание своих же товарищей.

Тем временем комбат Четкович приказал командиру 3-й роты выдвинуть своих бойцов вправо, в лес, и с ходу атаковать противника. Горя желанием показать этим молодым людям и их преследователям, как сражаются пролетарии, бойцы 3-й роты решительно пошли на врага. Испуганные четники разразились грязными ругательствами в адрес коммунистов. Завязался рукопашный бой. Моя скользящая обувь не дала мне вовремя остановиться, и пришлось мне наблюдать всю схватку снизу. Стрелять отсюда было опасно: я мог попасть в кого-нибудь из своих. Зато мне было хорошо видно, как всего в двух-трех шагах от меня четники в испуге засуетились. Один из них поднял винтовку и прицелился в Райко Корача, который осторожно, чтобы не съехать вниз, спускался по крутому склону. Четник выстрелил. Винтовка выпала из рук Райко, он схватился за грудь, громко выругался и отполз за укрытие. Раде Бойовича ранило в колено, и он беспомощно опустился на землю. Подбежал Живко Живкович, чтобы вынести раненого товарища в безопасное место, но Раде с посеревшим от боли лицом отказался от помощи и поторопил Живко вперед, чтобы враг не воспользовался этой заминкой. Мила Царичич, которая целый год не видела Раде и впервые после разлуки встретила его здесь, зарыдала, увидев его рану.

Но едва Живко сделал несколько шагов, как пуля пробила его шапку. Живко вскинул винтовку и метким выстрелом наповал уложил продолжавшего судорожно целиться в него четника. В это время молодой жандарм с перекошенным от ярости лицом уже передергивал затвор ручного пулемета, но он опоздал на какую-то долю секунды. Живко выстрелил первым и ранил его.

Судя по тому, как четники приняли бой, было похоже, что они готовились к завтраку или собирались сыграть в карты, пока их правофланговые подразделения выйдут в тыл нашим отступавшим молодым, бойцам.

Отступая, четники рассыпались по долине. Под тяжестью награбленного один из них, прихрамывая, словно у него жмут ботинки, часто останавливался. Мы открыли по нему огонь. Видно было, как у его ног вздымаются столбики пыли. Наконец он бросил свои вещички и обратился в бегство. Мы нашли сумки и ранец, набитые разным барахлом: мотками ниток, металлическими подставками для приготовления пищи на огне, веревками и другими вещами, награбленными в домах мирных жителей.

Преследуя врага по пятам и не давая ему передышки, мы наконец увидели крыши домов в Колашине, бывшем тогда четнической «столицей» на Таре. На своем последнем рубеже обороны под Марковой долиной четники встретили нас ураганным огнем. Пришлось временно прекратить наступление и закрепиться. Около полудня они обстреляли нашу пулеметную точку из противотанкового орудия и разбили треногу пулемета. Около этой огневой точки нас было человек десять. Мы собирались вокруг Душана Вуйошевича, курили и разговаривали. Расходились лишь тогда, когда сверху предупреждали, что в долине замечена вспышка. Это значило, что четники снова начинали артобстрел, и мы должны были укрыться. Снаряды рвались недалеко от нас, не причиняя теперь никакого вреда.

Роты рассредоточились в долине, густо усеянной камнями. Бойцы дремали в ложбинках под нежарким солнцем — прошедшая ночь была заполнена маршами и атаками. Зако, Михайло и я получили приказ наблюдать за местностью, где к Таре подходила шоссейная дорога. Мы были уверены, что с этого направления отвесные скалы смогут преодолеть только птицы, а поэтому спокойно сидели до сумерек. Ночью ожидался решительный штурм Колашина, и нужно было хоть немного отдохнуть. Солнце пригревало, нас клонило в сон, но прохладный ветер не давал уснуть. Мы разговаривали, чтобы скоротать время до вечера. Непродолжительный бой, разгоревшийся в районе Мойковаца, Зако расценил как запоздалый налет васоевичевского партизанского батальона на позиции четников около горы Беласица.

Начало смеркаться, и мы спустились к пулемету. По пути к нам присоединился доктор Дашич. На наших позициях творилось что-то невообразимое. Саво Машкович стрелял длинными очередями, опустившись на колени. Затем он нервно вскочил на ноги, глядя куда-то влево. Я тоже посмотрел в ту сторону и увидел, что из-за края плоскогорья появился человек в белом головном уборе, похожем на кепку Войо Масловарича. Прижав приклад к щеке, он стоя стрелял в нас. Не веря своим глазам, я крикнул ему:

— Не стреляй, Войо! Разве ты не видишь, что здесь свои?!

Но человек щелкнул затвором и выстрелил снова.

Покидая позицию, Машкович крикнул мне:

— Ты что, ослеп?! Ведь уже подходят!

Только тогда до меня дошло, что этот человек в белой кепке совсем не Войо. Я быстро нажал на спусковой крючок своего итальянского карабина, но выстрела не последовало: произошла осечка. В кустах раздавался шум — это Живко и Саво вытаскивали из карманов Милисава Дашича документы. Теперь я понял, по ком четник только что выпустил столько пуль. Враги не решались подойти сразу к оставленным нами позициям, а тот среди них, кто убил Дашича, что-то кричал нам писклявым голосом.

В ту ночь противник перешел в общее контрнаступление, применяя такую же несложную тактику ведения боя, как и наш Перо, хотя последний, пожалуй, действовал более разнообразно. На следующий день Павел Джуришич послал в обход, вниз по течению Тары, целую бригаду своих «штурмовиков», и в результате этого нам пришлось поспешно отойти к горам Дурмитор, а затем оттуда направиться к Синяевскому перевалу. Михайло Недович, идя впереди меня в колонне, всю ночь сокрушался и плакал, почему, мол, он не погиб вместо своего кума Милисава, который первым ему объяснил, за что борются коммунисты.

Часть батальона и его обоз прошли через уже горящий Жабляк. Стены из сухой древесины ели исчезали в бушующем пламени, и бойцы, подстегивая лошадей, спешили преодолеть зону огня. Группа четников, с которой мы столкнулись у Тары, настигла нас у подножия Дурмитор. С поросшей можжевельником горы до самого вечера стрелял пулемет Вуйошевича. Здесь проходил последний оборонительный рубеж наших рот. Ночью, когда батальон был уже высоко в горах, в лица людям ударил снежными иглами настоящий декабрьский северный ветер.

Вместе с пролетарцами шли беженцы и бойцы молодежных батальонов. Все двигались молча, страдая от пронизывающего насквозь холода. Впереди меня послышался девичий голос. Анка Церович, одна из тридцати добровольцев, которых в те дни перевели из Дурмиторского и других молодежных батальонов в наши роты в качестве второго крупного пополнения, стала читать стихи, чтобы забыть о холоде. А знала она их тысячи. В ночь накануне оставления нашими войсками Жабляка она устроила для местных жителей и воинов вечер песен и стихов.

Батальон поднимался к самой вершине Дурмиторских гор. От студеного ветра, как и от итальянских самолетов, которые и здесь нас обнаруживали, мы прятались под ветви невысоких, причудливо искривленных сосен. Только здесь смогли выжить эти деревья, но за свое существование в столь суровых условиях они платили безобразными наростами на стволах. Мы находились так высоко в горах, что вода закипала, едва мы разжигали огонь. В ветках деревьев не умолкая шумел ветер, а воздух по вкусу напоминал воду, натопленную из снега.

Вскоре нас и здесь настигли четники, решившие, по-видимому, сопровождать нас до самой черногорской границы. Мы наблюдали с края большого плато, как огромные черные толпы с развернутыми знаменами приближаются к нам. Вся эта черная масса с сильно растянутыми флангами двигалась медленно, осторожно, словно разливающаяся по бумаге огромная клякса. Борясь со свирепствовавшим ветром, четники остановились на полдороге и выслали вперед двух разведчиков. Один из них пошел вправо, где никого не было, но зато другой, обойдя пастушьи хижины и загоны для скота, направился точно в нашу сторону. Пришлось, не дожидаясь подхода остальных подразделений, открыть огонь и тем самым выдать свое местонахождение.

Начались многодневные бои, которые велись на голых плоскогорьях. Теперь четники действовали более осторожно. Они будто ждали, когда нам надоест сидеть здесь и мы отойдем без боя, но с удалением от итальянских гарнизонов их решительность заметно снизилась. Однажды в перестрелке шальная пуля ранила в бедро нашего Светозара Чораца, земледельца из Дапсича, что у Берана. Он сильно сжал мышцы вокруг раны, и пуля, к общему удивлению, выпала. Светозар взял в руки не остывший еще кусок металла, завернул его в носовой платок и спрятал за пазуху. При этом он сказал: «Возьму эту пулю на память и буду хранить как талисман, который спасет меня от смерти в предстоящих боях».

С нами от четников уходил почти весь Дурмитор: сотни крестьян, пастухов со стадами, с продуктами и постельными принадлежностями покидали свои горы. А мы, чтобы никому не давать повода для каких-либо обвинений, ничего не брали для своего питания у этих людей. Голод утоляли чем придется. Ели даже листья, траву, изредка доставали прокисшее молоко, которое пастухи, уходя, оставляли в хижинах на летних горных пастбищах. Такая пища истощала нас, особенно кислое молоко, которое действовало сильнее касторового масла.

Измученные, мы, казалось, разучились мыслить здраво… Но все же, когда мы спрашивали пастухов, сколько еще идти до очередного горного пастбища, или разговаривали с крестьянами об их заботах, мы вовсе не были беспомощными и незрелыми в своих рассуждениях. В таких разговорах между нами крепла какая-то невидимая, но прочная связь, и никакие силы не могли нарушить ее.

Привал объявили на пастбище Николин Дол, почти у самой границы с Черногорией. Андра Ломпар, рабочий обувной фабрики в Цетине, а сейчас батальонный интендант, предложил здесь Анке Церович перейти работать на кухню, но девушка отказалась.

— Если бы мне хотелось чистить картошку и раздувать огонь под котлами, — ответила она упрямо, — то я могла бы это делать и у себя дома.

На собрании, которое состоялось здесь, критиковали одного парня из пополнения за то, что он недостойно вел себя и совсем не мог переносить голод. Недоедание, как и круглосуточные бои и опасные походы, изнуряло всех.

Особенно запомнилось мне выступление Хамида. Удивленное замечание критикуемого, почему мы его столько ругаем за «мелочь», но молчим о разведчиках, которые недавно съели у беженцев по куску мамалыги с сыром, а вернувшись в роту, взяли и «паек», заставило Хамида попросить слова. Он не стал говорить о парне, который пытался умалить свою ошибку, сосредоточивая внимание присутствующих на ошибках других. В своем выступлении Хамид остановился на слабостях, присущих всем нам:

— Да, нас всех действительно мучит почти звериный голод, и, преодолевая его, мы убеждаемся, что он, к сожалению, слишком сильно овладел нашими мыслями. Но чрезмерная забота о самом себе, о своем желудке никогда не украшала человека. Немецкие и итальянские фашисты, четники и усташи составляют армию грабителей. Мы же — иная армия: армия сознательных и честных воинов. Вот потому-то наше мужество носит другой характер. Оно является осознанным сопротивлением именно тому голодному и перепуганному животному, сидящему в нас, которое безраздельно владеет предателями, готовыми стать палачами своего народа. Мы не потому строги к тебе, что не понимаем тебя, не знаем, что такое голод, а потому, что сейчас нельзя иначе. И это относится ко всем нам в одинаковой степени. Как же мы сможем воспитывать других, превращать этих беженцев и пастухов в бойцов, если сами при первых же испытаниях проявляем малодушие и расписываемся в собственном бессилии?!

— Наша борьба, — продолжал Хамид, — не имеет целью какой-то средневековый аскетизм. Но как мы можем завоевать свободу с товарищем, который при виде мамалыги теряет рассудок? Хорошо иметь козу, то есть быть сытым, хорошо одетым и обутым, — это все понимают, но мы сознательно отказались от всего этого ради освобождения, во имя того великого, что ждет нас в конце этой борьбы.

После недолгого отдыха, заполненного стиркой, штопаньем и другими хозяйственными работами, мы покинули Николин Дол и пошли назад. Совершив почти четырехчасовой марш, батальон вышел в долину, залитую белым как молоко туманом. Здесь стояла настоящая зима, ноги до колен увязали в снегу. В хижинах, расположенных на пастбище с названием Студена, крепко спали четники, которые совсем недавно совершили налет на один из батальонов 2-й пролетарской бригады и нанесли ему потери. Утопая в сыпучем снегу, мы настолько близко подползли к позициям четнического сторожевого охранения, что огонь противника не мог причинить нам никакого вреда. Все же четники продолжали оказывать сопротивление, пока на их позицию не ворвался Мирко Новович с группой бойцов. Завязался ожесточенный рукопашный бой, и вскоре со сторожевым охранением было покончено. На пастбище уже находилась наша 2-я рота. Бойцы ее выстраивали перед хижиной около трех десятков белых как мел четников в нижнем белье. Спасаясь бегством, солдаты сторожевого охранения даже не разбудили свое подразделение.

В хижине над огнем висели на цепях котлы — к завтраку варилась баранина. Кто-то из наших, ни к кому не обращаясь, громко сказал: «Эх, поесть бы!» Пленный четник, пожилой человек, услышав это, вытащил из сумки слипшийся комок холодной кукурузной каши и две банки консервов и протянул все это нашему товарищу. Тот вздрогнул от неожиданности, но тут же решительно отказался.

— Как подумаю о том, что ты натворил, так лютый голод кажется мне слаще хлеба, полученного из рук предателя, — с горечью в голосе сказал боец.

Пристыженный четник медленно положил продукты обратно в сумку.

Поступило приказание срочно закрыть выход из долины и тем самым перерезать четникам единственный путь отступления. Нужно было захватить пушку, из которой противник обстреливал нас на Колашинском поле, и два итальянских станковых пулемета. Во время выдвижения Саво и Гайо догнал незнакомый мужчина в куртке из грубого сукна, вооруженный винтовкой, к которой вместо ремня была привязана веревка. Он начал торопить бойцов:

— Быстрее, братцы! Разве вы не видите, что нас могут схватить живыми?!

— Черт побери, кто может нас схватить? — спросил его Саво.

— Коммунисты! Кто же, как не они? Только что они захватили всю нашу роту, мы спали на пастбище.

— Какие коммунисты привиделись тебе ночью, старик? — насмешливо спросил Саво.

— Своими собственными глазами видел, как они выводили наших из хижины. Ослепнуть мне, если это не так!

— Здорово же тебя напугали коммунисты, старый!

— Куда уж там! — обиженно пробормотал старик и хотел, видно, приступить к перечислению своих «заслуг», но тут ему бросилось в глаза, что у Бурича на шапке пятиконечная звезда. Старик не растерялся, он перекрестился и уже совсем другим тоном заговорил:

— Господи, что это? Не сплю ли я? Эй, ударьте меня, чтобы я проснулся! И что это я болтаю, когда вокруг меня товарищи! Вы черногорцы, наши?!

— Да, наши! — мрачно ответил Саво. — Только мы партизаны, красные, как говорит твой Джуришич, от головы до пят.

— Слава богу, что вы живы и здоровы, а его пусть возьмет мутная Тара. Нет, вы скажите, Янко Чирович с вами?

— Там он, — махнул Саво рукой в сторону вершины горы. Потом, показав на меня, добавил: — Иди вот с этим товарищем и увидишь своего Янко.

Янко с отделением осматривал сверху выход из долины, пытаясь понять, где четники спрятали тяжелое вооружение. Резкий холодный ветер, от которого не было спасения даже в пещерах между огромными скалами, яростно хлестал нас по щекам. Янко и старик обнялись, как родственники, и начали расспрашивать друг друга о здоровье и о семьях. Четник сообщил Янко, что его жена и дети живы и здоровы. Хоть и мучаются, но все же на свободе. Янко спросил его, зачем он связался с этим мерзким сбродом, зачем потащился с ними до самых вершин Дурмитора.

— Сила, мой Янко, — оправдывался старик, — не спрашивает твоего мнения. Их поддерживают итальянцы, и четники совсем обнаглели. Но я ничего плохого не сделал.

Он скрутил цигарку, с большим трудом разжег на ветру трут и замолчал, затягиваясь дымом. Затем, словно плакальщица, затянул:

— Поторопитесь, дети, уходите подальше из несчастной Черногории. Огромные силы четников двинулись из Колашина и Бело-Поля, большой итальянский обоз и пушки идут за Павлом Джуришичем…

— Ты, пожалуйста, не ной! — прервал его Янко. — Вот уже целый год они уничтожают нас, да все никак не уничтожат.

— Не шутите, на этот раз они собрали невиданные силы. Пусть меня покарает бог, если я желаю вам чего-нибудь плохого!

Янко рассердился, вскочил на ноги и, показывая рукой в сторону Колашина, отрезал:

— Ты со своими сказками потрудись немедленно исчезнуть!

Оборванный на полуслове, старик, придерживая за веревку винтовку, с цигаркой между пальцами, стремительно повернулся и поспешил вниз, к речке, скрытой за деревьями.

Утром я встретил в колонне Крсто Баича. На его голове белела повязка в виде тюрбана. Прошлым вечером во время рукопашной схватки пуля четника сорвала с его черепа большой кусок кожи, как говорится, скальпировала его. Крсто был без сознания, когда ему накладывали повязку. Теперь он едва переставлял ноги.

После соединения с черногорскими и герцеговинскими партизанскими силами, с их обозами, беженцами, полевыми госпиталями со множеством носилок, стадами овец и коров, мы настолько разрослись, что походили на огромное кочующее племя. Я шел, опустив глаза, чтобы не видеть, как далеко еще до вершины. А когда мы вышли на просторные луга, все почувствовали явное облегчение. После нашего пребывания в Горажде и Фоче прошло всего два месяца, а мне казалось, что по меньшей мере минуло два года. Время текло неравномерно: минута тяжелого переживания перерастала в вечность, а день, связанный с каким-нибудь крупным успехом, пролетал, словно одно мгновение. Порой от нечеловеческой усталости казалось, что, если эта война затянется надолго, мы не вынесем таких лишений.

Зеленгорские горы были для нас спасительным местом: луга с травой до колен, съедобный щавель и прошлогодние буковые желуди под листьями. Осенью такие желуди имеют терпкий вкус, но к весне становятся сладкими, почти как лесные орехи. Молодые листья буков мы тоже употребляли в пищу, пока поднимались по зеленым туннелям, откуда порой часами не увидишь неба.

Посреди луга сквозь густую траву, журча, пробивался холодный ручей. Какое-то подразделение, стоявшее здесь до нашего прихода, оставило на траве внутренности зарезанных овец и коров. Торопясь за колонной, разбившейся на несколько частей, я встретил здесь незнакомых парней, которые распарывали кишки и жарили их на огне. Голод сильно давал о себе знать, и я присоединился к парням. Едва я положил на крышку котелка несколько кусочков, чтобы подержать их над огнем, как появились два товарища из нашей 3-й роты, известные своей строгостью, и обрушили на меня поток критики: как, мол, старый пролетарец может так низко ронять свое достоинство и идти на поводу у новобранцев?!

Я и без этих товарищей хорошо знал, что наше поведение весьма убедительно показывает народу, за что мы боремся. В селах, где мы хоть однажды переночевали, люди сразу начинали понимать всю лживость вражеской пропаганды. Но на этот раз я нарушил дисциплину, поскольку голод окончательно одолел меня. Обиженный до слез такой критикой, я вывалил все в огонь и пошел дальше. Между белевшими стволами буков я увидел группу бойцов. Они ножом сделали на одном из деревьев насечку и теперь пили ароматный сок. Эти буки были для нас спасением. Среди бойцов я увидел и тех двоих, которые только что устроили мне головомойку из-за кишок. «Как же, — со злорадством подумал я, — порча леса не роняет человеческое достоинство».

Хижины со сводчатыми крышами заросли крапивой и лопухами. Трава проросла даже сквозь пол там, где горянки раньше готовили пищу. Все говорило о том, что человека здесь давно не было. После Дурмиторских гор с сильными ветрами в этих гигантских лесах создавалось впечатление абсолютной тишины. Мы сильно мерзли, когда ложились спать под деревьями рядом с пастбищем.

В нашем обозе не было ни горсти муки. Пришлось припомнить все, что мы знали еще со школьных лет, о съедобных растениях. Собирали в основном растение, мелкие корни которого и в сыром, и в жареном виде сладки и питательны. Разделившись на группы, бойцы бродили по лесу, разрывали острыми деревянными палочками землю, находили корни и наполняли ими котелки. Но такая пища мало утоляла голод.

Несмотря на все трудности, и эта неделя отдыха в середине июня 1942 года в Зеленгорских горах была заполнена учебой. Вести об успехе восстания в Боснии определили направление нашего дальнейшего движения. Штаб бригады рекомендовал нам получше ознакомиться с историей этой части нашей страны, чтобы умело вести там политическую работу.

Там, в Зеленгорских горах, после долгого перерыва мы провели партийные собрания и обсудили все спорные вопросы. Коммунисты критически оценивали бои, которые они вели в Черногории и Герцеговине, чтобы не расплачиваться новыми потерями за старые ошибки.