Колонна и горизонты

МЫ — ДИВИЗИЯ

Подошвы моей обуви совсем истерлись, и каждый камешек больно врезался в пятки. К Дрвару мы возвращались по шоссе. Уже начало смеркаться, когда колонна достигла села Каменицы. Накануне войны оно получило другое название — Малая Москва: Веля Стойнич создал здесь одну из первых на Крайне коммунистическую организацию.

Когда орудия сгрузили, командир взвода послал меня напомнить членам местного партийного комитета о нескольких килограммах мяса, обещанных нашей роте. Я босой вскочил на неоседланного коня и, придерживаясь указанного ориентира — каменной ограды, с большим трудом нашел в темноте нужный дом.

В доме у огня сидели два пожилых крестьянина. Они сердечно приветствовали меня и обещали завтра утром доставить мясо. Из соседней комнаты вышли две девушки. Они поздоровались со мной за руку и удивленно посмотрели на мои босые ноги: как это я умудрился по колючкам и камням в темноте добраться сюда? Смутившись, я соврал, будто выстирал носки, а ботинки на босу ногу не ношу. Девушки быстро исчезли и тут же вернулись с двумя парами шерстяных носков. Они пытались было засунуть их мне за пазуху, но я категорически отказался: пусть, мол, лучше сохранят их для сватов или какого-нибудь другого солдата, которому они действительно будут нужны.

— Знаем мы вас, пролетарцев. Вы и яблоко, и кусок хлеба делите на десять частей. А носки и вязаны для солдат.

Считая, что поручение Войо выполнено, я встал и забеспокоился: удастся ли мне найти в темноте свой лагерь? Старики заверили, что кто-нибудь меня проводит, но прежде всего нужно поужинать. Я ответил, что уже ужинал, однако они ничуть мне не поверили. Выйдя из дому, я увидел, что перед моей лошадью лежит охапка сена. Моими проводниками были девушки. Они хотели помочь мне сесть на коня, но я отказался: как это они будут идти пешком, а я ехать! И опять начались объяснения, отнекивания, спор — одним словом, муки, причиной которых было чрезмерное взаимное внимание. Девушки поддерживали меня с обеих сторон, чтобы мне не так больно было ступать босыми ногами. Разговаривая о том о сем, мы медленно шли к лагерю.

Я слушал их и радовался. Девушки говорили и думали точно так же, как мы, пролетарцы. Чувствовалось, что самой заветной их мечтой была мечта о свободе. Мне казалось, что вот этот вечер и эти девушки — это и есть будущее, за которое уже отдано столько сил и крови.

Недалеко от лагеря они все же запихнули мне за пазуху носки, поцеловали, как брата, в щеку, взяли адрес нашей бригады, роты и батальона и пожелали мне целым и невредимым вернуться в освобожденную Черногорию.

Я смотрел им вслед, а во мне росло желание стать волшебником из сказки, чтобы одним мановением руки превратить Каменицу в цветущий сад с чистыми родниками и плодородными полями, чтобы край этот стал богатым и красивым. Такие люди были достойны этого.

Горы у Босански-Петроваца, где мы остановились, покрылись первым снегом. Пошли дожди, дули сильные ветры, началась слякоть. А в Доме культуры каждый вечер были танцы. В перерывах на трибуну поднимался кто-нибудь из местных жителей и раздавал солдатскую почту. Однажды он назвал и мою фамилию. Кто же это вспомнил обо мне? Я жадно протянул руку к конверту. Он был сделан из газет, слова написаны неумелой рукой, но письмо оказалось прекраснее любой песни. На пожелтевшем листке, вырванном из ученической тетрадки, девушки из Каменицы писали мне, чтобы я стойко переносил все трудности и обязательно дожил до победы. Сердце мое переполнилось радостью от этих слов, как и в то утро в Обале, когда я на руках у Бечира увидел маленького ребенка. Теперь я чувствовал себя также и каменицким партизаном. Я понял, почему крайнцы неудержимы в атаке: они черпали храбрость от этих гор, из таких вот писем и разговоров, какие у меня были с теми девушками. Эти встречи — а сколько их было еще! — вошли в мою жизнь как самое ценное личное достояние.

В день рождения нового мира, на праздник Великого Октября, бригада готовилась к смотру по случаю создания дивизии и вручения ей боевого Знамени. 1-я Пролетарская дивизия формировалась на основе нашей бригады. Кроме нее в эту дивизию вошли 3-я санджакская бригада, плевленский, белопольский, златарский и мишевский батальоны и 3-я крайнская пролетарская бригада (полнокровные дрварский, петровацкий батальоны и 5-й крайнский партизанский отряд). К тому времени у нас уже были и корпуса. Мысленно этот день я связал с тем, когда мы стояли в строю в Рудо. Меня радовало, что наше дело осуществлялось с твердой последовательностью. Это дало богатые плоды: вместо двух батальонов, которые должны были прибыть в тот день, сейчас в дивизию вливаются целые две бригады. И с ними словно вернулись погибшие Раде Бойович и Моисей Баич. Вернулись, чтобы напомнить нам о святом долге и чтобы в качестве незримых свидетелей осудить любой факт малодушия и пассивности.

На торжества собрались тысячи мирных жителей и партизан из местных крайнских отрядов. Улицы украсились знаменами, транспарантами, цветами и коврами. На стенах домов — портреты Ленина, Сталина и Тито. Части выстроились перед трибуной на большой поляне на окраине города. Моросил холодный дождь. Иосип Броз Тито появился в сопровождении работников штаба нашей бригады, среди которых находились Коча, Данило Лекич, Фичо и Седой. Придерживая накидку, наброшенную на плечи, Тито обошел строй, внимательно осмотрел застывшие шеренги, а затем поднялся на трибуну и произнес речь. Верховный Главнокомандующий с признательностью говорил о боевом пути нашей бригады, сообщил о новых великих победах Красной Армии и наших войск и предупредил нас, что силы фашизма еще велики и поэтому нам необходимо добиваться высокой боеспособности.

Данило Лекич с сияющим лицом принял из рук Тито знамя и бережно передал его заместителю командира крагуевацкого батальона, известному революционеру, рабочему Войо Радичу. В краткой ответной речи Лекич торжественно заверил, что наша бригада и в будущем выполнит любой приказ партии и Верховного штаба.

В те дни наши соединения и всю Крайну облетела радостная весть о переходе к нам, на свободную территорию, известных югославских поэтов — Назора и Горана. Их участие в народно-освободительном движении, как и недавнее прибытие группы известных артистов загребского театра, еще раз убедительно свидетельствовало о нашей моральной победе в самом центре усташской власти. Это событие по значению было равно крупной военной победе.

Авиация противника заставляла нас по утрам покидать Петровац и уходить в окрестные села, где проводились занятия. Здешние сельские жители славились исключительным гостеприимством. Как и черногорцы, они обижались, если бойцы отказывались от еды. Крестьяне с родительской нежностью встречали нас и рассказывали, что и их дети тоже сражаются в местных партизанских отрядах и часто наведываются домой, чтобы переодеться и увидеться с родными. «Ах вы, бедные мои, — говорила какая-нибудь старушка, — когда вас только матери увидят!» И быстро уходила, словно по делу, а сама скрывала слезы. Глядя на нее, мы не понимали, почему она так жалеет нас, но от ее слов становилось на душе теплее. Мы сознательно избрали свой путь, единственно возможный в то время.

Вторую военную зиму мы встретили в снегах Угра и Кочичевого Змияня. У многих бойцов совсем развалилась обувь, а далматинцы вообще ходили в легкой летней одежде. Целую ночь я босиком шагал по снегу. Ноги распухли, покраснели, как свекла, но пузырей не было. Удалявшиеся вершины Грмеча, где оставалась могила Моисея, были теперь мне родными. Я смотрел на них и вспоминал долгие вечера, проведенные в семье Баичей, вместе прочитанные книги, занятия фотоделом, скрипку и стихи, литературные вечера в гимназии, конфликты и дружбу с учителями, наши первые свидания.

Все это осталось там, на Грмече, все похоронено вместе с Моисеем. А сколько таких, дорогих сердцу, могил осталось на бескрайних просторах родины! Родина теперь представлялась мне не только в лице Черногории. Моя новая родина была огромна. Она простиралась от Петроваца и Ключа до Москвы и Владивостока. Мы были непобедимы: вместо одного погибшего в строй становились десятки живых. «Нет больше только моего села, нет больше только моей матери. Куда ни посмотри — все вокруг мое, потому что я — частица этого огромного всего», — сказал бы в этом случае Драгутин Лутовац.