Колонна и горизонты

НА УЛИЦАХ ЛИВНО

На возвышенности вырисовываются силуэты старых крепостных стен. И эта возвышенность, и крепостные стены — не что иное, как бункер. Даже небо оттуда просматривается через переплетения колючей проволоки. Речь пойдет об освобождении Ливно. Успех этой операции обеспечило наше упорство. На этот раз в наступлении участвовали 1-я пролетарская, 3-я санджакская бригады, ливненский батальон имени Воина Зироевича и 5-й крайнский отряд — наша будущая 3-я крайнская бригада. Боевыми действиями непосредственно руководил Верховный штаб.

Накануне у меня голова была как свинцом налита, глаза слипались, одолевала какая-то неестественная сонливость. До меня долетали лишь обрывки фраз. Слова, казалось, утратили всякий смысл и значение. В селах Цебари и Голинево усташи вырезали все население… Может, поэтому я то и дело, как испорченный патефон, повторяю стихи из «Старца Вуядина», которые Бачо Йованович читал перед наступлением:

От этих слов становилось жутко… Все жаловались друг другу, что испытывают странное чувство похмелья. И только позже кого-то осенила догадка: рота на ужин получила хлеб из недозревшей пшеницы.

Наши выстрелы разбудили нескольких домобранов, спавших за колючей проволокой у бункера. Они сразу же сдались. От них мы узнали, что Ливно охраняется гарнизоном в несколько сотен усташей и домобранов, а также группой немцев — специалистов по использованию ливненских бокситов. Их главный опорный пункт — дом доктора Митровича, местного богача, серба по национальности. Усташи убили хозяина дома и уничтожили всю его семью.

На улицах уже появились бойцы наших батальонов. При лунном свете они сливались с каменными заборами. Слева от горы Башаковца наша 1-я рота очистила перед собой местность, захватив в том числе и бункер, который препятствовал продвижению 1-го и крагуевацкого батальонов. Группы гранатометчиков из роты Бурича не смогли перебросить гранаты через стены крепости Табии. Гранаты разорвались по эту сторону. К счастью, обошлось без жертв.

Милан Бигович и Бошко Дедеич предложили осажденным сдаться, на что из крепости ответили ругательствами. Тогда Вуйо Зогович бросил несколько гранат через амбразуру и заставил противника замолчать.

Рассчитывая, что после гранат Зоговича теперь подействуют и слова, Бурич вышел из укрытия и вновь предложил домобранам сдаться. При этом он предупредил, что в случае сопротивления сотрет крепость в порошок. Кто-то из-за стены умоляющим тоном спросил, хорошо ли с ними обойдутся, ведь они ни в чем не повинные домобраны. Потом высунулся домобранский офицер и рукой дал знак Буричу, чтобы тот подошел ближе. Перо Четкович внимательно наблюдал за происходящим. Опасаясь подвоха, он энергично замахал руками, требуя, чтобы Бурич вернулся в укрытие. Не замечая этого, Бурич подошел к домобранскому офицеру и повторил, что гарантирует всем жизнь. Вскоре из крепости вышло около шестидесяти домобранов с поднятыми вверх руками.

Медленно наступал рассвет. Стрельба стихала, но явного успеха мы не добились. Над раскаленными камнями и крышами домов висел зной. К миномету, у которого возился Якша, подошли Арсо Йованович и Владимир Дедиер и предложили минометным огнем разрушить дом Митровича. Грянул выстрел. Арсо посмотрел в бинокль, а мы и невооруженным глазом видели, как от стены отлетело несколько кирпичей, а на крыше образовалась огромная дыра.

Решающий удар по Ливно в ту ночь фактически нанес 2-й черногорский батальон, который неожиданно для усташей ворвался в город через футбольное поле. Этот удар пришелся по самому слабому месту и сразу же нарушил оборону: она быстро втянула свои жала, боевые порядки противника смешались и сбились в центр города. Из села Брине к Ливно ночью при луне подошел партизанский отряд. Его бойцы вступили в город, освещаемые сигнальными ракетами. Преодолевая траншеи и заграждения из колючей проволоки, а также плотный огонь противника, они вместе с крагуевчанами уничтожили одно пулеметное гнездо и взяли в плен более сорока домобранов и усташей.

На улицах все перемешалось. Подофицер Милан Распоповпч, из Даниловграда, взял в плен коменданта города Крижанеца. Увидев перед собой Милана, державшего в левой руке взведенную гранату, в правой — пистолет, комендант понял, что сопротивление бесполезно. При допросе он охотно отвечал на наши вопросы и даже обратил внимание на то, что нужно остерегаться дома Митровича, так как «в нем засело двести усташей и десять немцев во главе с майором Йоргом». Более того, Крижанец позвонил в отдельные подразделения и стал уговаривать оборонявшихся сдаться, однако никто его не послушался. Тем временем Вуксан Люмович с группой бойцов захватил тюрьму и освободил около пятидесяти патриотов — сербов и хорватов из Ливно и окрестных сел.

Спасаясь бегством от крагуевчан, один из усташей, не разобравшись, крикнул бойцам 2-го батальона, чтобы те внимательно следили за партизанами, так как «между цементным заводом и монастырем идет жестокий бой». Когда же усташ понял, с кем имеет дело, то в бешеной злобе бросился на пулеметчика и хотел укусить его.

Загарчанка Вукосава Щепанович, увидев свет, пробивавшийся сквозь щели дверей дома на краю улицы, вошла туда. В комнате она увидела несколько винтовок, прислоненных к столу, а на кровати у стены — восемь человек в синей форме. Это были таможенные служащие. Один из них спокойно объяснил ей, что они решили прекратить борьбу против своих же братьев.

Когда 2-й черногорский батальон пробивался к центру города, каждый стремился не отстать от наступавших войск: отставшему грозила смерть. Чтобы не повторилась плевленская трагедия, на рассвете по сигналу свистка у школы собралось совещание. Приняли решение остановиться здесь на дневку. Роты были размещены на площади в зданиях жандармерии и суда. Бойцы сносили сюда патроны и гранаты. Вскоре в занятых бойцами зданиях раздалась песня «Не слезами бой ведется». Она звучала как батальонная клятва. Одна за другой открывались форточки окон, и песня полетела из здания в здание. В гостинице «Кларич» некоторые бойцы, к ужасу строгого, но неизменно справедливого Божо Божовича, улеглись отдохнуть раздетыми, чтобы хоть немного понежиться в чистых гостиничных постелях.

Первый пояс укреплений, протянувшийся по линии гора Башаковца, крепость Табия, монастырь, цементный завод, рудник, находился в наших руках. На следующий день продвижение к центру города возобновилось. Стараясь вывести из-под огня 3-ю санджакскую бригаду, которая в то утро потеряла прославленного командира златарского батальона Момира Пуцаревича и еще нескольких лучших бойцов, наша 3-я рота вместе с другими подразделениями около полудня атаковала домобранскую казарму с тыла.

Мирко Новович передал домобранам через одну пожилую женщину, местную жительницу, письмо с предложением о переговорах. Вскоре появился домобран (как мы позже узнали, ремесленник из Боснии) и сообщил нам, что многие из них согласны сдаться, но два офицера угрожают пристрелить любого, кто отважится выйти из внутреннего бункера. Новович приказал домобрану вести его в казарму. Вместе с ними пошли еще двое наших — Масловарич и Недович.

Во дворе казармы суетились домобраны. Кто копошился возле своих мешков со снаряжением, кто опустошал магазины автоматов, стреляя по златарцам. Новович мгновенно принял решение. Он не стал вызывать парламентеров и, не давая времени на размышления, крикнул изо всех сил, требуя бросить оружие. Ошеломленные такой решимостью, домобраны сразу же подчинились и начали складывать винтовки, подсумки, легкие пулеметы, ранцы, ремни… Выросла целая гора трофеев, рядом выстроилось около сотни домобранов.

Три дня усташи ожесточенно сопротивлялись. Они использовали даже консервные банки, наполняя их песком и взрывчатым веществом. Их разрывы всю ночь отдавались эхом в ливненской котловине. Наша бригада понесла большие потери. Только в результате взрыва одной мины было ранено четырнадцать бойцов из 2-го черногорского батальона; двое из них вскоре скончались.

Сбылось предсказание коменданта Крижанеца о том, что итальянцы и «Черный легион» Францетича поспешат из Далмации и Купреса на помощь осажденному гарнизону Ливно: утром от реки Динары донеслись звуки стрельбы. Подходившего противника остановили и разбили далматинские отряды. Ожесточенные бои продолжались три дня. Здесь погиб молодой командир 1-го далматинского ударного батальона Анте Йонич, родом из Сплита. Вражеская мина настигла его, когда он выносил с поля боя раненого товарища. Анте, как и Петр Лекович, недавно погибший в Живне, стал одним из первых народных героев Югославии.

И только на третий день гарнизон, засевший в доме Митровича, был разбит. Для этого пришлось использовать горную пушку, которую доставили из Гламоча по распоряжению штаба 5-го крайнского отряда. По дому Митровича выпустили пять снарядов, и цель была достигнута. Группы усташей в беспорядке хлынули к ручью. Там их встретил сильный огонь наших подразделений, и усташи поспешно повернули назад. 7 августа на крыше дома Митровича появился белый флаг. Ворота дома раскрылись, и потянулась колонна в сотню усташей во главе с известным бандитом Водопоем (бойцы называли его Кровопийцей, что ему больше подходило) и группой немецких специалистов во главе с майором Йоргом.

У дома Митровича выросла гора трупов усташей, которые местные жители и бойцы бригады вытащили из комнат. Несколько снарядов сделали больше, чем наша ожесточенная борьба за три дня.

Спали в монастырском саду. Стояла тишина. Бесшумно двигались молчаливые монахи, на лицах которых застыло смиренное выражение. Нас окружали большие деревья, прочные монастырские здания; везде чистота и абсолютный порядок: в кельях — со вкусом расставленная мебель для монахов, в застекленных шкафах библиотеки — книги, как и подобает, в основном на латинском языке. В саду находилась колокольня, с которой в первую ночь боя беспрерывно строчил пулемет, пока его не заставили замолчать наши гранаты. Так же, как и в Щите.

Нас будили колокола, самые лучшие, какие мне довелось слышать: три певучих звука, как гимн радости, проплывали над городскими крышами и уносились в горы, чтобы вернуться звонким эхом.

Освобождение Ливно праздновали не только жители этого края, но и вся повстанческая Далмация и Западная Босния. Теперь даже самому заядлому скептику было совершенно ясно, что наша борьба растет и по масштабам, и по серьезности планов. Город стал своеобразной цитаделью, куда стекались многие окрестные повстанческие отряды. Местное партийное и военное руководство прибыло сюда на встречу с членами Верховного штаба и партизанскими командирами.

Из-за сильной жары мы выходили в город только после захода солнца. В тот вечер Войо и Крсто чувствовали себя оскорбленными: один из офицеров высшей штабной «свиты» таким покровительственным тоном похвалил их, что они эту «благодарность» восприняли как обиду. «И дальше так держать! Пусть все знают, кто такие пролетарцы. Вот молодцы! Задали же вы вчера усташам перцу!»

Когда товарищ из штаба ушел, Войо и Крсто недоуменно переглянулись:

— Нет, ты только посмотри на этого тылового героя! Он говорит так, словно для него война уже закончилась, и считает, что мы здесь лишь для того, чтобы передать ему ключи от города, а потом выслушивать его похвалы. Что мы для него — охотничьи собаки, которые должны складывать дичь у его сапог?..

Из нашего батальона выделялись караулы для охраны пленных усташей. Полевой суд тщательно разбирал каждое дело и выносил приговор. В течение дня по вызову суда приходили чудом оставшиеся в живых женщины — жительницы Ливно и ближайших сел, чтобы опознать убийц своих мужей, детей, братьев и других родственников. Прибывали также матери, сестры и жены пленных усташей. Женщины спрашивали, какая участь ждет их близких, а затем оставляли узелки с едой у караульных помещений и молча уходили.

Вечером патрули и специально выделенные группы уводили приговоренных к смертной казни в каменоломню вблизи монастыря, и там приговор суда приводился в исполнение. И хотя все знали о страшных злодеяниях усташей, все равно испытывали при этом огромную душевную тяжесть.

С самого начала восстания каждый пленный итальянский или немецкий солдат и офицер переставал быть для нас врагом, если бросал оружие и сдавался в плен. Но здесь, в Ливно, мы впервые столкнулись с такими преступлениями, которые трудно вообразить. Страшно было сознавать, что это сделали люди, тем более братья по крови, говорящие на одном языке, выросшие на одной земле…

Вечером, когда полевой суд вынес приговоры, кто-то из штаба передал Михайло Недовичу усташа, одного из участников злодейств в селах Голинево и Цебари, и приказал немедленно отвести пленного к месту казни.

На следующий день Михайло сам рассказал мне об этом тяжелом случае. С первых же шагов начались его терзания. Усташ, понимая, что судьба его теперь всецело в руках Михайлы, вдруг свернул в монастырский сад и залился слезами. Причитая, он говорил, что знает, куда его ведут, и что у него дома останутся сиротами двое маленьких детей и жена.

— Молчи! — приказал ему Михайло. — Я-то уж знаю, что такое преступление усташей. Наш суд вынес справедливый приговор.

Михайле было все предельно ясно, но какая-то тревога закрадывалась в сердце. Он даже попытался утешить усташа и начал сочинять истории о знаменитом крайнском командире, который якобы говорит последнее слово, если штабы не могут в чем-либо достичь общего согласия.

А усташ торопился, старался как можно дальше оторваться от Михайлы и тащил его неизвестно куда.

«Какой же я боец, если так быстро забыл о том, что слышал в Вуковском и своими глазами видел у Купреса?» — упрекал себя Михайло, но это не помогало. Вопли усташа разрывали ему сердце, и Михайло уже видел в нем не зверя, который вырезал десятки семей, а несчастного человека, охваченного тревогой за своих близких.

Пытаясь выйти из создавшегося положения, Михайло пришел к мысли предоставить дело случаю. Он подумал: «Пущу-ка я усташа. Пусть отбежит подальше. Если в темноте пуля настигнет его, значит, такая его судьба». Усташ быстро удалялся между деревьями. Слышался лишь топот его ног. Вдали уже виднелся просвет: там кончался сад и, как на выходе из темного коридора, по лугам разливался слабый дневной свет. Михайло выстрелил наугад, желая скорее промахнуться, чем попасть. Когда к нему после выстрела вернулись слух и зрение, он услышал из темного сада душераздирающие крики. Усташ умолял Михайло подойти и прикончить его. Михайло вдруг сорвался с места и побежал от этого голоса назад, к монастырю. Губы его пересохли. Он дрожал как в лихорадке. За монастырем, рядом с нагромождением каких-то предметов, по-видимому камней, Михайло увидел свет, но сначала подумал, что это ему привиделось. Вспомнились слова матери: «Если тебя что испугает, не беги прочь, а иди прямо на предмет страха и спокойно разберись во всем». Подойдя ближе, он увидел горевшую свечу, которая была установлена в углублении камня. Пламя свечи колебалось, но Михайло узнал Драгутина Лутоваца, хотя лицо его почти скрывалось за облаком табачного дыма. Драгутин лежал на животе возле пулемета и кучи стреляных гильз и кого-то ждал.

— Откуда ты? — спросил Драгутин.

Михайло дрожащей рукой указал в темноту и рассказал о том, что произошло в саду.

— Подожди, размазня, вылечу я тебя от твоей овечьей болезни. Как узнаешь, по ком ты стрелял, и у тебя это мигом пройдет.

Они прислушались к треску сухих веток в саду. Группа бойцов привела еще четверых пленников: двое из них были в гражданской одежде, а двое других — в форме домобранских офицеров. Михайло вспомнил, что во время боя за Ливно эти офицеры угрожали расстрелять каждого, кто вздумает сдаться партизанам. Драгутин поднялся и со свечой в руке подошел к пленным. Пламя свечи осветило возвышение, показавшееся Михайлу нагромождением камней, и только теперь он понял, что это были не камни, а трупы расстрелянных усташей.

Драгутин начал допрос своеобразно. Прежде всего сказал, что те из усташей, на совести которых не больше пятидесяти убитых, получат прощение, поскольку это, видимо, результат заблуждения в условиях военного времени. Обрадованный таким заявлением, коренастый усташ в гражданской одежде сразу же признался, что он убил пятьдесят семь человек, и, чтобы доказать, насколько это невинно, добавил, указывая пальцем на другого усташа, также в гражданской одежде, но все время молчавшего, что «этот его родственник убил больше ста».

— Это значит — сто пятьдесят? — допытывался Драгутин.

— Нет, меньше, — ответил ранее молчавший усташ, — всего сто двенадцать.

Один из домобранских офицеров оказался просто переодетым усташом, которого послали в домобранский штаб с целью повысить его боеспособность. Он открыто досадовал, что, находясь в блиндаже, так мало уничтожил партизан.

— Послушайте, господин, — повторял коренастый усташ, — они не разрешали нам слушать вашу радиостанцию, а в наших газетах — сплошная ложь!

После этого разговора сомнения Михайлы исчезли бесследно, но теперь он испытывал угрызения совести, раскаяние в том, что проявил такую непозволительную снисходительность в отношении «своего» усташа. Эту мимолетную слабость он расценивал не иначе, как союз с преступником. Подстегиваемый этой мыслью, Михайло побежал, чтобы прикончить усташа, но того и след простыл. Михайло очень переживал и даже сказал мне, что на первом же партийном собрании попросит коммунистов наложить на него самое строгое взыскание.

С большим трудом мне удалось убедить Михайлу, что тому усташу никогда в жизни больше не захочется вернуться к своим черным делам.

Позже в селах ливненского района распространились рассказы чудом уцелевших жителей — тех, кому удалось выползти из горы трупов. Эти рассказы доходили до бойцов бригады и вызывали у них лютую ненависть к врагу. Михайло окончательно излечился от своей «болезни», когда своими глазами увидел яму, куда усташи сбросили новорожденных детей, которых они во многих селах отобрали у матерей и привезли сюда на воловьих упряжках.

Бесконечны просторы опустошенной ливненской земли, на которой виднеются лишь серые голые камни, а кое-где поблекшая зелень. Возле каменных домов сидели люди, истощенные долгими молитвами и голодом, с татуировками в виде крестов на лицах. Невеселая картина. Глубоко задумался Сава Машкович, затем тяжело вздохнул и мрачно заметил:

— Привези сюда хоть вагон крестов, икон, библий или книжек — все равно ничего не изменишь. Пока не улучшишь мир, пока не сделаешь это поле плодородным, не надейся, что увидишь здесь лучших людей. Взгляни, например, на это высушенное постами и молитвами лицо. Можешь ли ты с уверенностью сказать, что оно не принадлежит матери какого-нибудь палача, находившегося в доме Митровича?