Колонна и горизонты

ПРИЗЫВ К ЖИЗНИ

Дождь часто барабанил по брезенту и нагонял сон. Мы расположились лагерем на лесной поляне недалеко от безлюдного села Дони-Малован. Усташи недавно вырезали там всех жителей, включая детей и стариков. Опасаясь, что трупы убитых сброшены в сельские колодцы, воду для питья и приготовления пищи мы приносили с гор. На опустевших полях копали картофель и варили его с маленькими кусочками козьего или овечьего мяса из наших скудных запасов. Собирали и дождевую воду, сливая ее с плащ-палаток в котелки. По вечерам рассаживались у костра, пекли картошку и делили ее меж собой. Глаза наши слезились от пепла и дыма.

Вместо дверей и окон в сельских домах зияли большие темные проемы. Казалось, это смотрят искаженные болью и ужасом лица их обитателей. Даже широко раскрытые глаза зарезанной козы, лежавшей на траве у нашей кухни, мое воображение связывало с глазами детей, скирдоправов и косарей, с надеждой устремленными в горы или в синее бездонное небо. Сбывалось предсказание товарища Тито. Еще в Рудо он предупреждал всех, кто стоял в строю пролетарцев, что им придется увидеть не только распростертые для объятий руки, но и много крови, жертв и лишений.

Там, где кончалось поле и начинались горы, поросшие хвойным лесом, смутно выделялись белые точки — дома в Купресе. Здесь засел сильный гарнизон усташей численностью до двух тысяч человек. Недавно крупные силы наших войск штурмом пытались взять Купрес, но потерпели неудачу, оставив на поле боя около четырехсот пятидесяти бойцов из 2-й пролетарской, 4-й черногорской, 1-й крайнской, 10-й герцеговинской, 3-й санджакской бригад и 3-го крайнского отряда, который потерял здесь своих легендарных героев Симелу Шолаю и Душана Метлича. У многих после этого появились опасения, как бы не повторилась история безуспешного боя за Плевлю.

В ожидании приказа на повторный штурм Купреса мы, несмотря на голод и дожди, заполняли эти дни занятиями, которые продолжались от зари до позднего вечера. Короткая передышка давалась лишь для того, чтобы проглотить жидкую похлебку. На политзанятиях читали «Историю ВКП(б)», абзац за абзацем, как и в Средне, Влаоле и Горажде, потому что, по словам Войо Масловарича, суровую действительность одним желанием не изменишь.

Что же касается проверки нашей стойкости — умения держать себя перед классовым врагом, то здесь необычайную «находчивость» проявил Живко Живкович. Бывший политзаключенный, он на собственном опыте знал, как тюремщики до войны мучили коммунистов. И Живкович придумал жестокую игру, которую назвал «причащение». Когда в палатку Живковича заходил какой-нибудь боец, на него внезапно набрасывались, связывали руки, снимали обувь и сильно били ремнем по голым пяткам. Нанося удары, требовали, чтобы «причащавшийся» признался в принадлежности к партии и выдал своего руководителя и товарищей по организации. Не знаю, сколько человек выдержали этот «экзамен», но хорошо помню, что мы за десять верст обходили палатку «затейника».

В борьбе за настоящие товарищеские взаимоотношения в нашей партийной ячейке впервые стала использоваться критика и самокритика. Мы действовали по принципу: все о каждом, каждый обо всех. Все положительное и отрицательное, замеченное в поведении товарищей во время боя и учебы, а также в их отношении к своим обязанностям, прямо и открыто обсуждалось на собраниях. В конце собрания обычно выступали те, кого обошли молчанием. Как правило, это были самокритичные выступления. Люди говорили, что знают себя лучше, чем товарищи, и подчеркивали те или иные свои недостатки. Стараясь дать наиболее полное представление о себе, некоторые даже рассказывали о своем детстве.

Храбрость у нас рассматривалась в неразрывной связи с основными чертами характера человека — от тех, что проявлялись помимо воли как типично старочерногорские, до тех качеств, которые мы сознательно в себе воспитывали и которые вели нас на битву. А чрезмерное старание получать только самые трудные задачи мы расценивали как проявление эгоизма. Особенным уважением пользовались те, кто умел в нужное русло направить разговор, сориентироваться в сложной обстановке и внести в повседневные дела живую струю.

Это был детальный и подчас суровый анализ характеров, однако это помогало нам избавиться от старых привычек, приносивших больше хлопот, чем настоящие трудности. Критика товарищей и требовательность к себе открывали не известные раньше источники силы. Отрадно было видеть, как тот или иной человек изживал свои недостатки и, будто наперекор самому себе и другим, становился примером для всего подразделения. Иногда этому способствовал случай. Внешне могло показаться, будто так сложились обстоятельства, однако случай лишь помогал раскрыться тем золотым запасам храбрости и мужества, которые были спрятаны в глубине души человека.

Критика не ломала, а лишь закаляла характеры. Мы знали: жестокую действительность можно изменить лишь подходящими для этого средствами и стойкостью бойцов. После такой перекрестной «чистки» иногда на короткое время наступало охлаждение в отношениях, но это случалось очень редко: как правило, если дело было уж слишком щекотливым, или между теми, кто критику в свой адрес связывал с прежними разногласиями. Мне лично не было сделано ни одного несправедливого упрека, и я воспринимал критику товарищей как высшую степень взаимности, как зеркало, в котором до мельчайших деталей отражаются твои поступки, приносящие вред или пользу товарищам.

Здесь, на лугах у села Малована, у нас проходили межбатальонные теоретические конференции и совместные вечера отдыха. Отношения между батальонами и ротами в нашей бригаде можно было назвать соседством кочующих селений, между которыми каждый день протаптывалась новая тропа. Сколько раз я видел наших бойцов, заснувших от усталости прямо на снегу или траве! Сколько видел раненых! Из скольких рук принимал хлеб! Сколько имен уже знал!.. Около костров раздавалась песня, исполненная тоски по милой Сербии:

Голоса выводили песню, и чудилось, будто шумит колосьями золотая пшеница на бескрайних просторах Сербии. Это было своеобразное обновление — малованский дух учений и братства в бригаде. Затем закружились народные кола, грустная песня сменялась веселой, и крагуевчане, сидевшие у костров, не выдерживали — вскакивали с мест и прыгали в черногорском танце. Сначала неуверенно, а потом все лучше и лучше. Озорникам особенно нравилось в конце танца целоваться с девушками.

В период ливненских и малованских событий произошла также и смена кадров во всех штабах батальонов и партийных бюро бригады. По запросу командиров частей и соединений, действовавших в Далмации, Крайне, Хорватии и Словении, многих людей из нашей бригады направили туда для укрепления командно-политического состава. У 1-й пролетарской было чем поделиться с другими, потому что с момента своего возникновения она стала настоящей политической школой. В боях и упорной учебе ковалась достойная смена товарищам, которые в те суровые дни ушли из бригады на более высокие должности.

На первой бригадной партийной конференции, проходившей в Ливно, присутствовало около двухсот делегатов. На ней впервые был всесторонне обобщен наш военный и политический опыт. Конференция закончила свою работу лишь на рассвете. Оценивая международную обстановку, конференция подчеркивала, что девять десятых всей тяжести борьбы против фашизма все еще несет Советский Союз и что сдержанность Запада в этой борьбе проявляется и по отношению к нам, югославским партизанам: в то время как мы освобождаем города и целые края, признание и материальную помощь от Запада получают четники Михайловича; печать и радио Англии и Америки все наши победы приписывают четникам, которые бражничают и фотографируются со своими хозяевами — итальянцами, немцами и усташами. Получается точно, как в народной сказке о злой мачехе, которая хотела скрыть от людей достоинства бедной Золушки.

После изматывающих боев у Посушья, Аржана, Лавреча, Коловрата, Студенаца (у Студенаца 3-я рота 2-го черногорского батальона, действуя из засады, разгромила целый мотобатальон итальянцев, за что получила благодарность Верховного штаба) и Купреса все батальоны бригады сосредоточились на одном месте.

В Кленке у Посушья 2-я рота и артиллерийский взвод белградского батальона вместе с артиллерийским взводом штаба бригады и одним взводом ливненского батальона имени Воина Зироевича под командованием комиссара батальона Мате Лукаса и заместителя командира этого батальона наголову разбили усташскую группу, состоявшую из четырехсот человек. Кралевацкий батальон находился на значительном удалении от поля боя, но все же сумел организовать огневую поддержку и дал усташам почувствовать, что белградцы здесь не одни. Усташи потеряли в этом бою семьдесят восемь человек убитыми, в том числе двух офицеров; около пятидесяти солдат противника получили серьезные ранения.

Кралевцы в ночной операции сожгли вражеский разведывательный самолет, стоявший на площадке под Купресом, а затем вместе с крагуевчанами вели долгие тяжелые бои с усташами в селах вблизи горы Црни-Врх. В этих боях отличился Неманя Маркович. До войны он был спортсменом-стрелком, и это сослужило ему службу: не имея прицельного приспособления на своей винтовке, он семью выстрелами сразил семерых усташей. Окруженный усташами, пулеметчик Данило Джурич косил из своего пулемета врагов до последней минуты жизни. В одной из наших контратак медсестра Катица Чачич на глазах у изумленного противника вынесла с поля боя раненого пулеметчика Божо Жарковича. Об этих и многих других примерах мужества и взаимной выручки воинов бригады рассказала в своей передаче наша радиостанция «Свободная Югославия».

В те дни меня направили на политработу в одну из рот добровольцев из местных жителей, которые, несмотря на то что пролетарцы находились в Маловане, располагались высоко в горах Цинцер, вдали от происходивших событий. В самый последний момент, когда батальон уже готовился вернуться в Ливно, Милоня прислал за мной посыльного. Трудно сказать, сколько бы еще времени я оставался в горах и как бы потом нашел бригаду, если бы за мной никто не пришел.

В Ливно нас посадили вечером на автобусы, и мы, теперь уже на колесах, продолжали свой путь на северо-запад. Раньше горы с их почти отвесными склонами казались нам мрачными и суровыми, а теперь мы впервые за военные годы с удовольствием наблюдали, как они проплывают за окнами автобуса, напоминая своим видом живописный ночной пейзаж, снятый на кинопленку. Успехи последнего времени сильно изменили нас, особенно молодежь из пополнения. Наш автобус трясся на ухабах, а мы до хрипоты распевали песни, пока не уснули на сиденьях. На рассвете нас высадили в Рорах, и мы улеглись в каком-то полуразрушенном здании досматривать свои сны.

Громыхая и перекликаясь, скрипя повозками, запряженными волами и лошадьми, наши войска двигались в направлении Крайны. Утром в колонну влилось пополнение из боснийцев и далматинцев, входивших раньше в батальон «Старац Вуядин», который действовал в районе Пеуля и Боснийского Грахова. Среди нас запестрели пилотки, похожие на те, которые носили бойцы интернациональных бригад в Испании.

В поселке Тичево, затерявшемся в хвойных лесах, все жители от мала до велика вышли на улицу. Они приветствовали нас песней:

После народного коло жители пригласили бойцов по домам на угощение.

В нашей роте была организована встреча с поэтом Радованом Зоговичем, работником политотдела бригады. Он любил повторять, что нам всем необходимо на маршах, в передышках между боями, во время встреч с народом делать заметки о подвигах товарищей и наиболее ярких впечатлениях, необходимо подмечать характерные черты героев, чтобы помочь создать в произведениях художественной литературы образы наших лучших людей. Нельзя допустить, подчеркивал он, чтобы на страницах газеты «Борба», которая начала выходить в то время в Дриничах у Оштреля, не сообщалось о славных делах пролетарской бригады. Вместе с Крлежом, Цесарцем и другими Радован принадлежал к выдающимся писателям довоенной пролетарской литературы и югославской культуры в целом. Крсто показал мне его стихотворение «Метохийский летний дождь» в журнале «Искусство и критика», и я переписал его в свою тетрадь.

Все с большим вниманием слушали поэта, хотя наши веки слипались от усталости. Мне хотелось спросить его, когда же делать эти заметки, если мы хронически устали и месяцами мечтаем лишь о том, чтобы выспаться, но я так и не рискнул. Дружба Радована с нашей бригадой нашла отражение во многих его произведениях. Позже в его стихотворении «Весна разведчика» я узнавал прекрасные места над Реповацем у Коница.

Жители деревень и поселков, через которые проходил наш путь в Крайну, всегда тепло и приветливо встречали батальоны и госпитали, передвигавшиеся на повозках, запряженных волами и лошадьми. Жители города Дрвара и прилегающих сел встретили нас знаменами, транспарантами и песнями.

Родина легендарных героев — Младена Стояновича, Шолаи, Шоши и Мечавы — Крайна складывала о нас такие же стихи, как и о королевиче Марко. В них крайнцы говорили: «Пойдешь с пролетарцами — станешь героем, останешься дома — бесславно умрешь».

У почти полностью сгоревшей во время боя за освобождение города лесопилки, обуглившиеся стены которой еще сохраняли запах гари, был организован митинг. Произносились речи и здравицы в честь Красной Армии, Сталина и Тито, раздавались призывы к братству и единству пролетариев. Затем комиссар 6-го белградского батальона Чеда Миндерович, литератор, прочитал отрывок из своего произведения «Пути 1-й пролетарской бригады». До поздней ночи руки бойцов сплетались в зажигательном народном коло и звучали песни о великом братстве, рожденном и закаленном в битвах с ненавистным врагом.

Гул самолета в ночном небе заставил, нас сняться с места и продолжить путь к Оштрелю. Начиналась осень. Лес запестрел разноцветными красками — от золотых до багряных, а между ними кое-где сверкали серебром большие россыпи влажных камней.

Верховный штаб разместился в вагонах, стоявших на станции у Оштреля. Сюда хлынули массы крайнцев, покидавших под руководством своих коммунистов обжитые места. Они вступали в бригаду и партизанские отряды. В людях чувствовалась уверенность в своих силах, и их песни напоминали старославянские гимны древним богам благополучия и охоты. В одной из них говорилось: «Товарищ, твой дом горит, твое дитя плачет, остались одни старая мать и возлюбленная». Ответ на эти печальные слова гласил: «Пусть дом горит, пусть плачет мать и любимая — боец не может идти домой, не смеет оставить поле битвы».

Коммунисты и партизаны для крайнцев олицетворяли самые лучшие человеческие качества. Их пример рождал жажду жизни, стремление к знаниям и сплочению. Многие села в это время стали огромными мастерскими, где вязали и шили одежду для бригады и партизанских отрядов.

В открытых вагонах, с грохотом проносившихся по железной дороге на склонах Грмеча, мы продолжали свой путь к Ключу. Полотнища наших знамен трепетали на ветру, а над лесами не смолкая неслась песня. Машинист свернул на боковую ветку и, чтобы нас не обнаружили самолеты, завел состав глубоко в грмеченские леса. Батальоны вместе со штабом бригады расположились под деревьями на дневной отдых. У всех еще сохранялось приподнятое настроение, с которым мы покинули Оштрель. К вечеру к нам со всех сторон нагрянули крестьяне. Женщины и дети несли узелки с продуктами. Как они узнали, как нашли нас здесь, если никто из бойцов не выходил из лесу и вблизи не было ни одного населенного пункта? Эта встреча растрогала всех. Вечером у костров разгорелось веселье. Даже работники штаба бригады внесли свою лепту в концерт художественной самодеятельности, организованный тут же для народа. Коча удивлял всех испанскими песнями. Я всегда с удовольствием слушал его. Помню, когда наш лагерь находился у города Фоча, одна крестьянка с восхищением говорила бойцам о нашем командире:

— Ну и красив же ваш начальник! Красив, как Карагеоргий!

Наш наблюдательный пункт был оборудован на холме, возвышавшемся над сожженным селом вблизи станции Бравско. Отсюда хорошо просматривалась местность, которая представляла собой картину полного опустошения: вместо домов и сараев — груды пепла. По пыльным дорогам с раннего утра тянулись крестьяне: мужчины и женщины спешили на поля, дети — в школу. Над куренями из веток, как в Вуковском и Равно, с утра вился дымок. Слышался скрип повозок, нагруженных урожаем. Босоногая, необычно серьезная детвора с книгами за пазухой гурьбой бежала в свои «зеленые» школы, по внешнему виду напоминавшие наши пастушьи хибары, крытые хворостом.

Эти люди пришли сюда из лагеря беженцев с вершин Грмеча, где они вместе с домашним скотом и убогим скарбом скрывались от невзгод. Когда наступало затишье, они немедленно спускались с гор и начинали строить, пахать, учиться, а с появлением опасности вновь превращались в беженцев. Этот дым, эти люди, эти курени из веток лишний раз убеждали в неистребимости человеческой жизни, которую питали такие идеи, как наши. От этих радостных мыслей наступавший рассвет казался чистым и прекрасным.

На что же будут способны эти люди, когда получат свободу, когда будут созданы все возможности для полного расцвета их сил? Творческие возможности освобожденных людей казались безграничными…

Затем была беспросветная ночь блужданий по лесам возле Ключа. Этот город недавно захватили немцы и передали его какому-то домобранскому батальону. Прошел дождь. Дорога была очень скользкой. Мы двигались в темноте наугад. Ветки деревьев больно хлестали по лицу, и одна из них, которую нечаянно отпустила медсестра Мелания, серьезно повредила глаз Йовану Поповичу. Утром установили минометы, и Якша начал обстреливать здание, где засели домобраны. Трудно было увидеть, куда падали эти мины (туман полностью скрывал город), но от их разрывов грохотала вся долина.

Наши окружили башню Томашевича, но до утра большего достигнуть не смогли. Погиб Павел Даскиевич, который закрыл собой амбразуру усташского блиндажа у Ключа. (В Ливно Даскиевич охранял пленных у статей и группу гитлеровцев во главе с майором Йоргом, а незадолго до этого боя его перевели во 2-й черногорский батальон.) На следующий день штурм повторили, однако домобраны, ведя огонь из-за крепостных стен, без особого труда сдерживали нас. И только на третью ночь, 7 октября 1942 года, Милан Бигович, Душан Влахович, Божко Дедеич, Душан Шабан, Иво Дапчевич и Войо Абрамович перелезли через крепостную стену и внезапно напали на домобранов. Таким же образом туда проникло и наше подкрепление. Противник, понеся большие потери, был вынужден спешно покинуть крепость. Остатки отступавшего гарнизона были рассеяны крайнскими подразделениями на шоссе, ведущем к Санджакскому мосту.

В Ключе вспыхнул огромный пожар, и нам пришлось расположиться в ближайших мусульманских селах, в которых не было ни души. Сливы и яблони гнулись под тяжестью плодов, с веток то и дело падали перезрелые фрукты, и трудно было сесть на землю и не испачкаться. Во дворе, где мы расположились, горделиво прохаживался петух — красавец с розовыми перьями. Кур не было видно. На рассвете петух будил нас своим пением, и странно было слышать, что на его голос не отзывались другие петухи. Спали мы под деревьями, и, несмотря на то что тщательно расчищали место для сна, утром оказывалось, что все наши плащ-палатки, шинели и одеяла перепачканы сливами.

Однажды петух исчез. Повара поймали его на приманку. На наши протесты они отвечали по-поварски практично: петух попал в фасолевый суп во имя общего здоровья, потому что изо дня в день мы питаемся только фруктами и наконец пришло время подцепить ложкой нечто более существенное.

У наших курильщиков кончился табак. Чирович так мучился, будто у него приключился настоящий кожный зуд. Наконец он догадался взять несколько пожелтевших листьев орешника, измельчил их и сделал самокрутку. Потягивая ее, он приговаривал: «В общем-то терпеть можно».

Как-то в нашу бригаду пришла мужеподобная крестьянка, оставив дома супруга и нескольких детей. Ее спросили, почему она не послала воевать мужа и не осталась сама стеречь дом и растить детей.

— Какой из него солдат?! — отмахнулась женщина и больше не сказала, о своей семье ни слова.

— Может, ты пришла к нам, чтобы прокормиться в трудное время? — заподозрил ее кто-то из наших.

— Пусть даже так, — спокойно ответила она. — Не вижу в этом никакого позора. Большим срамом я считаю работать поденщицей у кулака, который бережет свой урожай для четников и оккупантов. Лучше с винтовкой в руках зарабатывать кусок хлеба у вас, чем, обливаясь потом над мотыгой, батрачить на врагов.

Это изобилие плодов в оставленных селах, этот сон под сенью деревьев, эта роскошная природа — все вызывало во мне огромную тоску по родному краю, переходящую почти в физическую боль. В приступах тоски я уединялся и бродил как пьяный по лесам вокруг села, а перед глазами постоянно вставали Риека, Комови, Доня-Ржаница, Турия и Еловица.

— Боюсь, эта слабость одолеет меня. Чувствуешь себя так, словно ты борешься со сном, когда сидишь в засаде а поджидаешь усташей, — пожаловался я однажды Войо Масловаричу.

— Я и сам не меньше тебя страдаю, — ответил он. — А тоску свою брось. Все мы люди. Все переживаем, все мечтаем о своей родине. Но ты помни и о другом. Представь, что ты дома, и вот тогда тебе будет действительно горько. Ведь нет больше твоего прежнего края. Он остался только в твоих воспоминаниях, а там сейчас хозяйничают итальянцы и четники. Там сейчас нечто совсем иное!..

Из большого бригадного пополнения — около ста шестидесяти далматинцев — в нашу роту назначили пожилого Анте Шупа, который пришел к нам со всей своей семьей и юным родственником Йозом. Сам Анте и его пятнадцатилетняя дочь Марица попали непосредственно в наш артиллерийский взвод, а жена Милка с годовалым сыном были определены в бригадный госпиталь. Анте отдал партизанам все, что у него было, и всем семейством вступил в отряд.

Крупное пополнение прибыло также с Биокова. Желающих оказалось больше, чем требовалось бригаде. Пришлось произвести отбор. При этом предпочтение отдавали не только закаленным в боях коммунистам и членам Союза коммунистической молодежи Югославии (СКМЮ), но и физически здоровым и сильным, чтобы, как говорилось, «не осрамить Далмацию перед сербскими и черногорскими пролетариями».

Здесь, у Ключа, спали, как и прежде, по отделениям и взводам прямо под фруктовыми деревьями, чтобы ночью меньше пробирал холод. Первое время Анте с дочерью уединялись. Некоторые с обидой расценивали этот факт как признак отчуждения и говорили, что даже по чисто военным соображениям это неправильно: если внезапно нападет противник или поступит приказ о ночном марше, об Анте с дочерью в спешке могут забыть. Мне поручили поговорить об этом с Марицей. Я опасался одного: может, она поверила басням вражеской пропаганды? Вопрос удивил Марицу: разве была бы она здесь, если б не знала о кристальной честности партизан? «Уходя в отряд, — сказала девушка, — мы беспокоились, как нас примут партизаны. А теперь своими глазами увидели, как здесь все просто и хорошо». Позже Марица присоединилась к женской части бригады, а Анте — к конюхам.

Мужчины и женщины из прибывшего пополнения быстро слились с бригадой, будто находились в ней с самого Рудо.

По ночам у Сански-Моста небо озарялось вспышками артиллерийских залпов. Они напоминали вспышки молний перед грозой. Партизанская Крайна штурмовала одно из самых прочных усташских укреплений. А на полях вокруг Ключа, вплоть до Сански-Моста и Врполя, десятки молодежных рабочих бригад из Дрвара, Босанско-Грахова, Петроваца и Подгрмеча под истошным воем мин и снарядов совсем неподалеку от вражеских позиций собирали богатый урожай. Наши батальоны оказывали им помощь, а по вечерам мы собирались вместе на отдых.

Молодежные бригады также имели роты и батальоны, командиров и комиссаров. Члены этих бригад носили нашивки на рукавах и со всей серьезностью относились к своему делу. Обстоятельства порой стирали грани между желаемым и действительностью. Действительность иногда превосходила все наши мечты, когда мы вместе с крестьянами кружились в народном коло, когда переживали счастливые дни в Тичево, в Дрваре и здесь, на полях, простиравшихся вокруг Саницы, видя, как сотни воловьих и конных упряжек везли оттуда кукурузу, картофель, фрукты, предназначенные для наших частей и госпиталей, для беженцев и подпольных складов у Оштреля и Дринича.

Утром 11 октября немцы и усташи продвинулись от Ключа к Сански-Мосту и с ближайших высот открыли артиллерийский и минометный огонь. Готовясь дать им отпор, мы отошли по долине к одной из вершин Грмеча. Здесь был установлен наблюдательный пункт, а основные силы, скрываясь от артиллерийского огня, поджидали пехоту противника в котловине. Вскоре с вершины горы на плащ-палатке принесли Моисея Баича. Вражеская мина попала в ствол векового дуба и градом осколков убила младшего и единственного брата Крсто Баича. Никто не решался поднять плащ-палатку: тело Моисея Баича было сильно обезображено. Крсто, почерневший от горя, долго стоял на коленях у тела своего брата. Когда он медленно поднялся, по лицу его текли слезы. Перед этим был тяжело ранен Саво Ракочевич, который вскоре скончался в госпитале.

Пехота противника подходила все ближе. Забросав ее ручными гранатами, мы отошли, взяв с собой тело Моисея, завернутое в плащ-палатку. Хоронили его высоко в горах. На склоне под буками вырыли неглубокую могилу и присыпали тело землей и листьями. Затем ускоренным маршем двинулись к Бравско, оттуда по железной дороге вернулись в Оштрель. Дальше наш путь лежал по равнине через Босански-Петровац и Каменицу. Отягощенная обозом и артиллерией, бригада спешила к Босанско-Грахову с целью овладения этим укрепленным пунктом, откуда противник угрожал всей освобожденной территории. Быстрый марш изматывал силы. По ночам меня мучили кошмары: сказывались голод и нервное напряжение.

Наш артиллерийский взвод, которым командовал Войо Йовович, установил орудия у шоссе, под низкорослыми соснами, и затем вместе со всем дивизионом приступил к выполнению боевой задачи. В Грахово итальянцы создали сильный гарнизон из четников, которым командовал Попо Джуич. Этот гарнизон был давно бельмом на глазу у здешних партизан. Артиллерия итальянцев не замедлила отреагировать на огонь наших орудий. От разрывов снарядов дрожала земля. Войо сохранял хладнокровие и спокойно объяснял нам, как следует вести артиллерийскую дуэль.

Наши части понесли большие потери и 28 октября 1942 года вынуждены были покинуть бетонированные лабиринты под Грахово. В следующую ночь наступление возобновилось. Орудия были вплотную подтянуты к вражеским укреплениям, чтобы вести огонь прямой наводкой. Снаряды и мины превратили город в кромешный ад, но враг не сдавался, стремясь во что бы то ни стало удержать этот важнейший пункт на пути к адриатическому побережью. Мы решили не терять понапрасну здесь времени и обрушились на четников, занявших Стрмицу и Плавно.

В ротной ячейке опять заговорили о приеме Душана Вуйошевича в партию, однако «оппозиция» по-прежнему противилась, выдвигая свою несколько раз опробованную теорию: да, Душан, мол, действительно исключительно храбрый воин, но в его храбрости есть что-то авантюристическое. Недоброжелатели вспоминали и его «миллионерское», то бишь купеческое, происхождение.

Душан действительно был человеком не без странностей. В короткие минуты затишья между боями он любил поворчать по поводу «бессмысленных, надоевших всем мелочей», из которых, как известно, складывается воинская дисциплина. Однако это шло от неправильного понимания требований жесткого воинского порядка и, в первую очередь, говорило о бунтарском складе характера добровольца, а не о сознательном анархизме, приписываемом ему некоторыми членами партии. Были и такие, кто считал, что с Душаном возятся больше, чем следует. Некоторые члены партии, затрудняясь определить классовую принадлежность Душана, предлагали снять вопрос о приеме его в партию. Кроме того, Душан и сам умел настраивать многих против себя. Он, например, мог открыто заявить кому-нибудь, что не считает его достаточно храбрым. Крсто Баич, который лучше других знал Душана, сумел растопить лед недоверия и преодолеть сопротивление «оппозиции» в ротной ячейке. Благодаря вмешательству батальонного бюро Душана чуть ли не силой директивы приняли в партию. Через некоторое время его назначили командиром артиллерийской батареи.

У Стрмицы, как в Черногории и Герцеговине, кроме четников Джуича против нас вели бои и итальянцы. Однажды утром итальянские минометчики засекли меня на открытом пустыре в стороне от наших позиций. Я метался, пытаясь укрыться за складками местности от разлетавшихся осколков. Наши бойцы наблюдали за происходящим сверху и кричали, давая мне советы, куда спрятаться. Некоторые из них покатывались от смеха, словно на меня летели не мины, а яблоки. Когда я, обливаясь потом, оказался в безопасности, товарищи с восхищением, будто их симпатии были на стороне тех, кто только что держал меня на прицеле, говорили:

— Хорошо же он тебя накрыл! Ей-богу, хорошо!

— Да, — громко отвечал я, — честь ему и хвала! Но и вы хороши, если вам смешно от моего горя.

И засмеялся сам, подумав, что мы стали сильнее всякой опасности и что даже смерть и суровая военная действительность не воспринимаются нами так мрачно.