«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

Заключение НЕСРАВНЕННЫЙ ГЕНИЙ!

Книга «“Тихий Дон”: судьба и правда великого романа» — исследование, предпринятое ради того, чтобы снять заклятие с этого произведения, установить истину и восстановить справедливость.

Будучи изначально убежденным в авторстве Шолохова, автор стремится, тем не менее, к полной объективности подхода с тем, чтобы рассмотреть вопрос об авторстве «Тихого Дона» всесторонне, выработать цельную и строгую систему доказательств, которая не страдала бы внутренней противоречивостью и не заключала в себе взаимоисключающих элементов.

С этой целью и под этим углом зрения был последовательно рассмотрен следующий круг вопросов:

— рукопись «Тихого Дона»;

— биография Шолохова;

— история замысла «Тихого Дона»;

— личность писателя;

— прообраз Григория Мелехова;

— образ Павла Кудинова и взгляд на «Тихий Дон» русской эмиграции;

— прототипы других героев «Тихого Дона»;

— топография и топонимика романа;

— судьба романа в литературной критике конца 20-х — начала 30-х годов;

— поэтика «Тихого Дона» в сравнении с «Донскими рассказами», «Поднятой целиной» и рассказами Ф. Крюкова;

— язык «Тихого Дона»; диалектизмы в нем в сравнении с языком «Донских рассказов», «Поднятой целины» и рассказов Крюкова;

— анализ аргументов «антишолоховедения»;

— документальная фотолетопись истории романа и жизни автора.

В процессе работы над книгой были привлечены все имеющие отношение к теме, доступные или вновь открытые нами факты и обстоятельства. В первую очередь — обнаружена учеными ИМЛИ им. А. М. Горького РАН и приобретена благодаря помощи В. В. Путина рукопись первых двух книг «Тихого Дона». Рукопись была предоставлена широкой общественности на заседании Международного юбилейного шолоховского комитета при Союзе писателей России (сопредседатель — В. Н. Ганичев, Б. И. Олейник, В. С. Черномырдин). В лавине многообразнейшей информации, просеянной сквозь сито самого тщательного анализа, не обнаружилось ни одного факта или обстоятельства, которые противоречили бы официально существующему и единственно верному мнению об авторстве «Тихого Дона». Отметим, что невзирая на все давление, оказываемое на него, Нобелевский Комитет продолжал и продолжает считать М. А. Шолохова бесспорным автором «Тихого Дона».

С другой стороны, комплексный анализ аргументов «антишолоховедения» с полной очевидностью выявил тот факт, что за десятилетия своей деятельности оно не смогло обнаружить и привести ни одного подтвержденного документами надежного факта или свидетельства в пользу того, что «Тихий Дон» написан не Шолоховым, но кем-то другим.

В завершение книги приведу еще один — конечный — ставящий точку над i, — аргумент в пользу авторства Шолохова.

Современное шолоховедение сходится на той мысли, что если композиционной вершиной, кульминацией романа была третья книга «Тихого Дона», то его духовной, идейно-художественной вершиной явилась книга четвертая. Именно в четвертой книге сила и глубина шолоховского социально-психологического анализа проявили себя в полную мощь.

Даже самые непримиримые «антишолоховеды» не отважились заявить, будто четвертую книгу романа «Тихий Дон» написал не Шолохов. Опровержением подобного нелепого предположения, если бы оно возникло, является сам текст четвертой книги романа. Его физически не мог написать Крюков.

Четвертая книга начинается с прорыва фронта в июне 1919 года конной группой Донской армии под командованием генерала Секретева и воссоединением Донской армии с повстанцами. В июле 1919 года Крюков перебрался из Усть-Медведицкой в родную станицу Глазуновскую. А уже в августе, как только армия перешла границы Донского округа, началось, как сказано в «Тихом Доне», «разложение Донской армии — разложение, начавшееся как раз в тот момент, когда, пополненная повстанцами, армия достигла на Северном фронте наибольших успехов» (5, 190). Началось широкое наступление красных войск, «казачьи полки под давлением превосходящих сил противника отступали на юг...» (5, 203).

В начале августа 1919 года, дабы воодушевить казачество личным примером, добровольно вступил в Донскую армию и Федор Крюков. С этого момента Крюков находился в рядах действующей армии до своей смерти в феврале 1920 года. Крюков является не автором, но — безымянным героем «Тихого Дона», потому что роман этот, помимо всего прочего, это еще и повествование о трагическом, бесславном конце Донской армии. Вместе с Донской армией Крюков прошел ее драматический путь, описанный в «Тихом Доне»; «Донцы были сломлены. Обескровленная боями и тифом, потерявшая три четверти состава, Добровольческая армия была не в силах одна противостоять напору окрыленной успехами Красной Армии» (5, 267—268) — и вместе с донцами покатилась на юг. У Крюкова, как и у всей белой армии, в частях которой он находился, был тот самый путь, который прошел и Григорий Мелехов — через Кубань к Новороссийску. Смерть его настигла 20 февраля 1920 года в станице Новокорсунской от того самого тифа, который косил и беженцев, и офицеров, который перенесла и Аксинья, и — дважды — Григорий Мелехов, от которого умер в том же «отступе» в слободе Белая Глина Пантелей Прокофьевич. Крюков физически не мог написать четвертую книгу романа «Тихий Дон», — он шел той же мученической дорогой, что и его герои. Не мог Крюков написать и первые три книги романа, ибо четвертая книга — неотъемлемая, неотделимая часть целого, именуемого «Тихим Доном». Она органично продолжает и завершает роман, развязывая все его сюжетные и идейно-художественные узлы.

Только предвзятостью, продиктованной пониманием того, что уж четвертую-то книгу «Тихого Дона» Крюков и в самом деле написать никак не мог, объясняются попытки «антишолоховедения» искусственно оторвать четвертую книгу от остального текста романа, принизить ее художественное достоинство и противопоставить первым трем.

С точки зрения художественной убедительности и силы эмоционального воздействия именно четвертая книга является вершинной в романе.

Трудно не согласиться с Владимиром Васильевым: «Четвертая книга “Тихого Дона”, развязывающая все узлы сложнейшего по социально-психологической ткани романа, — главная в эпопее. Это книга итогов и выводов, книга “выплывания” к берегу. По сравнению с остальными, она менее телесна и более духовна. Создававшаяся в известные годы, когда писатель ходил по грани меж жизнью и смертью, она несет на себе едва улавливаемую печать книги последней, не в ряду других, а в смысле последней в жизни Шолохова, в смысле его завещания, авторского евангелия, его веры и надежды.

Она, в известном смысле, дообразовала Шолохова. В работе над нею прозревала душа, правился характер и преисполнялся мудрости ум художника в значительно большей степени, чем это ощущается при чтении предыдущих книг романа, не говоря уже о ранней прозе»¹.

Но при этом — бесспорно: при возросшей строгости и ясности письма все четыре книги «Тихого Дона» объединены единым шолоховским стилем, который сразу узнаваем и которого не спутаешь ни с кем.

«Дул сильный юго-восточный ветер. Он летел издалека, приустал за ночь, но к утру все же донес горячий накал закаспийских пустынь и, свалившись на луговую пойму левобережья, иссушил росу, разметал туман, розовой душной мглою опутал меловые отроги придонских гор.

Аксинья сняла чирики и, захватив левой рукой подол юбки (в лесу на траве еще лежала роса), легко шла по лесной заброшенной дороге. Босые ноги приятно холодила влажная земля, а оголенные полные икры и шею ищущими горячими губами целовал суховей.

На открытой поляне, возле цветущего куста шиповника, она присела отдохнуть. Где-то недалеко на пересохшем озерце щелоктали в камыше дикие утки, хриповато кликал подружку селезень. За Доном нечасто, но почти безостановочно стучали пулеметы, редко бухали орудийные выстрелы. Разрывы снарядов на этой стороне звучали раскатисто, как эхо.

Потом стрельба перемежилась, и мир открылся Аксинье в его сокровенном звучании: трепетно шелестели под ветром зеленые с белым подбоем листья ясеней и литые, в узорной резьбе, дубовые листья; из зарослей молодого осинника плыл слитный гул; далеко-далеко, невнятно и грустно считала кому-то непрожитые года кукушка; настойчиво спрашивал летавший над озерцом хохлатый чибис: “Чьи вы, чьи вы?”; какая-то крохотная серенькая птаха в двух шагах от Аксиньи пила воду из дорожной колеи, запрокидывая головку и сладко прижмурив глазок; жужжали бархатисто-пыльные шмели; на венчиках луговых цветов покачивались смуглые дикие пчелы. Они срывались и несли в тенистые прохладные дупла душистую “обножку”. С тополевых веток капал сок. А из-под куста боярышника сочился бражный и терпкий душок гниющей прошлогодней листвы.

Ненасытно вдыхала многообразные запахи леса сидевшая неподвижно Аксинья. Исполненный чудесного и многоголосого звучания лес жил могущественной первородною жизнью. Поемная почва луга, в избытке насыщенная весенней влагой, выметывала и растила такое богатое разнотравье, что глаза Аксиньи терялись в этом чудеснейшем сплетении цветов и трав.

И почему-то за этот короткий миг, когда сквозь слезы рассматривала цветок и вдыхала грустный его запах, вспомнилась Аксинье молодость и вся ее долгая и бедная радостями жизнь. Что ж, стара, видно, стала Аксинья... Станет ли женщина смолоду плакать оттого, что за сердце схватит случайное воспоминание?» (5, 15—16).

Последние страницы «Тихого Дона». 1940 г.

Как видите, всё то же пристальное внимание к краскам, запахам, звукам окружающего мира, знакомое нам по первым трем книгам, и тот же богатый, расцвеченный всеми красками язык.

Но — куда острее драматизм этой жизни, драматизм сложнейших взаимоотношений между людьми, между людьми и природой, что проявилось уже в первых главах четвертой книги «Тихого Дона», в сцене, когда Григорий Мелехов, рядом с могилой дочушки Григория и Аксиньи, в Ягодном, первой могилой в его жизни, захоронил убитого красными деда Сашку:

«Удрученный воспоминаниями Григорий прилег на траву неподалеку от этого маленького дорогого сердцу кладбища и долго глядел на величаво распростертое над ним голубое небо. Где-то там в вышних беспредельных просторах гуляли ветры, плыли осиянные солнцем холодные облака, а на земле, только что принявшей веселого лошадника и пьяницу деда Сашку, все так же яростно кипела жизнь: в степи, зеленым разливом подступившей к самому саду, в зарослях дикой конопли возле прясел старого гумна — неумолчно звучала гремучая дробь перепелиного боя, свистели суслики, жужжали шмели, шелестела обласканная ветром трава, пели в струистом мареве жаворонки и, утверждая в природе человеческое величие, где-то далеко-далеко по суходолу настойчиво, злобно и глухо стучал пулемет» (5, 51).

Этот злобный стук пулемета символизирует в романе ту беду, которая пришла к людям вместе с войной, когда рушилась жизнь, страдали и гибли безвинные люди, — «Подешевел человек за революцию!» (5, 300).

Четвертый том «Тихого Дона» — это полностью порушенная и разрушенная жизнь людей, та самая жизнь, которая в первом томе романа бурлила, как полная чаша.

«Удивительно, как изменилась жизнь в семье Мелеховых!.. Была крепко спаянная семья, а с весны все переменилось... Семья распадалась на глазах у Пантелея Прокофьевича. Они со старухой оставались вдвоем. Неожиданно и быстро были нарушены родственные связи, утрачена теплота взаимоотношений, в разговоре все чаще проскальзывали нотки разрушительности и отчуждения. За общий стол садились не так, как прежде — единой и дружной семьей, а как случайно собравшиеся вместе люди.

Война была всему этому причиной...» (5, 123).

Война, иными словами — тот социальный катаклизм, который не просто порушил человеческие связи, но — разметал людей, заставив их убивать друг друга. «За один год смерть сразила столько родных и знакомых, что при одной мысли о них на душе его (Пантелея Прокофьевича. — Ф. К.) становилось тяжко и весь мир тускнел и словно одевался какой-то черной пеленой» (5, 233).

Четвертый том — это череда смертей, прошедших через душу Григория Мелехова. Когда на этот раз, в начале четвертой книги, он уезжал, после короткой побывки, из Татарского на фронт («...Никогда Григорий не покидал хутора с таким тяжелым сердцем, как в это ласковое утро»), — предзнаменованием для всего последующего развития событий была «черная траурная косынка», которую ветер рвал из рук провожавшей его Натальи.

Первая смерть в четвертой книге романа — смерть Натальи, предыстория ее гибели, переживания Григория принадлежат к одним из самых высоких трагических страниц в истории мировой литературы, — они могут сравниться по силе только с описанием гибели Аксиньи.

Эти смерти — Натальи, Дарьи, Пантелея Прокофьевича, Ильиничны и, наконец, Аксиньи, написанные с покоряющей душу, властной силой, являются прелюдией к финалу той мощной и всеохватной социальной трагедии, в центре которой, конечно же, судьба Григория Мелехова. Трагедия эта, сделавшая «Тихий Дон» одним из самых великих произведений мировой литературы, стала центром не первой, и не второй, и даже не третьей, но именно четвертой книги.

Вспомним страницы, посвященные последним дням и часам Ильиничны.

«С вечера, когда Дуняшка с мужем уснули, она собрала последние остатки сил, встала, вышла во двор. Аксинья, допоздна разыскивавшая пропавшую из табуна корову, возвращалась домой и видела, как Ильинична, медленно ступая, покачиваясь, прошла на гумно. “Зачем это она, хворая, туда пошла?” — удивилась Аксинья и, осторожно пройдя к граничившему с мелеховским гумном плетню, заглянула на гумно. Светил полный месяц. Со степи набегал ветерок. От приклада соломы на голый, выбитый каменными катками, ток ложилась густая тень. Ильинична стояла, придерживаясь руками за изгородь, смотрела в степь, туда, где, словно недоступная далекая звездочка, мерцал разложенный косарями костер. Аксинья ясно видела озаренное голубым лунным светом припухшее лицо Ильиничны, седую прядь волос, выбившуюся из-под черной старушечьей шальки.

Ильинична долго смотрела в сумеречную степную синь, а потом негромко, как будто он стоял тут же возле нее, позвала:

— Гришенька! Родненький мой! — Помолчала и уже другим, низким и глухим голосом сказала: — Кровинушка моя!..

Аксинья вся содрогнулась, охваченная неизъяснимым чувством тоски и страха, и, резко отшатнувшись от плетня, пошла к дому.

В эту ночь Ильинична поняла, что скоро умрет, что смерть уже подошла к ее изголовью...» (5, 330).

И еще одна смерть — смерть Аксиньи:

«Хоронил он свою Аксинью при ярком утреннем свете. Уже в могиле он крестом сложил на груди ее мертвенно побелевшие смуглые руки, головным платком прикрыл лицо, чтобы земля не засыпала ее полуоткрытые, неподвижно устремленные в небо и уже начавшие тускнеть глаза. Он попрощался с нею, твердо веря в то, что расстаются они ненадолго...

Ладонями старательно примял на могильном холмике влажную желтую глину и долго стоял на коленях возле могилы, склонив голову, тихо покачиваясь.

Теперь ему незачем было торопиться. Все было кончено.

В дымной мгле суховея вставало над яром солнце. Лучи его серебрили густую седину на непокрытой голове Григория, скользили по бледному и страшному в своей неподвижности лицу. Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца» (5, 490).

«Все было кончено».

Э. Быстрицкая (Аксинья), П. Глебов (Григорий Мелехов), В. Захарченко (Прохор Зыков) в фильме С. Герасимова «Тихий Дон»

Именно четвертая книга романа заключает в себе и завершает те мотивы, на основании которых «антишолоховедение» отказывает «коммунисту» Шолохову в праве написать «Тихий Дон». Именно здесь содержится конечный обвинительный акт эпохе, которая, ради победы мировой революции и абстрактного счастья всех людей на Земле, принесла конкретным, благополучно и счастливо жившим на Дону людям такую бездну горя и бед.

Смерть Аксиньи — не последняя в «Тихом Доне».

В конечном счете, «Тихий Дон» — роман о гибели Григория Мелехова. И в этом главный смысл романа. Череда смертей в романе — Петра, Натальи, Дарьи, Пантелея Прокофьевича, Ильиничны, Аксиньи, как уже сказано выше, — только прелюдия к этому трагическому финалу.

И за этим — личный трагический опыт Шолохова.

Крайне наивными и далекими от истины представляются наветы «антишолоховедения», будто Шолохов, искажая замысел Крюкова, пытался превратить Мелехова из «белого» в «красного», равно как и наскоки рапповцев, обвиняющих Шолохова в том, что он не сделал Григория Мелехова коммунистом. Все эти упреки и наскоки в наибольшей степени можно было бы отнести именно к четвертой книге.

У Шолохова была своя, совершенно иная мера отношения к Григорию Мелехову — как к фигуре глубоко трагической и обреченной на гибель. Он это знал на примере сотен и тысяч казаков, принимавших участие в Вёшенском восстании, но поверивших советской власти и оставшихся после Гражданской войны дома или вернувшихся из эмиграции по амнистии домой. Зная все это, он не хотел, не мог грешить против правды.

Критика в свое время сетовала, почему Шолохов не развернул в картинах службу Григория Мелехова в Красной армии, а дал ее чисто информационно. Но это не входило в его творческую задачу. Его задачей было показать, как послереволюционная жизнь руками таких людей, как Мишка Кошевой, ставший мужем сестры Григория Дуняшки, выталкивала Григория Мелехова за свои пределы — на уничтожение.

Щепетильно верный правде жизни, великий художник, замахнувшийся на трагическую правду о тектоническом времени, Шолохов считал себя обязанным сказать читателям правду о реальном финале жизни Григория Мелехова. Но он понимал, что это невозможно. Именно по этой, прежде всего, причине четвертая книга романа «Тихий Дон» так долго ждала своего завершения.

Шолохов мучительно искал конец романа. Вадим Кожинов в беседе «Возродиться укладу жизни», посвященной судьбе казачества («Родная Кубань». 2001. № 1), рассказал о письме человека, который много лет провел в лагерях, прочитавшего, после возвращения, роман «Тихий Дон». «Он, с одной стороны, восхищался этим произведением, <...> а с другой — писал о том, что “в романе нет конца. А конец его я видел своими глазами”, в одном из лагерей в Западной Сибири. Раньше в этом лагере “содержались донские казаки. Рядом с лагерем была огромная поляна, такая большая, что когда с одного конца смотришь — другой в дымке. И вся она была уставлена крестами. А на крестах было написано: “Здесь лежат казаки станицы Каменской” и т. д. Вот если б Шолохов это описал, это и был бы настоящий конец романа”»².

Шолохов мучительно искал этот «настоящий конец», что, казалось бы, практически было невозможно в условиях 30-х годов. И все-таки, не противореча своему пониманию исторической правды, Шолохов достойно завершил роман. Григорий Мелехов, после долгих месяцев бегства, пребывания в банде Фомина, вернулся домой:

«Утром на следующий день он подошел к Дону против хутора Татарского. Долго смотрел на родной двор, бледнея от радостного волнения. Потом снял винтовку и подсумок, достал из него шитвянку, конопляные хлопья, пузырек с ружейным маслом, зачем-то пересчитал патроны. Их было двенадцать обойм и двадцать шесть штук россыпью.

У крутояра лед отошел от берега. Прозрачно-зеленая вода плескалась и обламывала иглистый ледок окраинцев. Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели.

Ниже хутора он перешел Дон по синему, изъеденному ростепелью, мартовскому льду, крупно зашагал к дому. Еще издали он увидел на спуске к пристани Мишатку и еле удержался, чтобы не побежать к нему.

Рисунок С. Королькова

Мишатка обламывал свисавшие с камня ледяные сосульки, бросал их и внимательно смотрел, как голубые осколки катятся вниз, под гору.

Григорий подошел к спуску, — задыхаясь, хрипло окликнул сына:

— Мишенька!.. Сынок!..

Мишатка испуганно взглянул на него и опустил глаза. Он угадал в этом бородатом и страшном на вид человеке отца...

Все ласковые и нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей, — сейчас вылетели у него из памяти. Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил только одно слово:

— Сынок... сынок...

Потом Григорий взял на руки сына. Сухими, исступленно горящими глазами жадно всматриваясь в его лицо, спросил:

— Как же вы тут? Тетка, Полюшка — живые-здоровые?

По-прежнему не глядя на отца, Мишатка тихо ответил:

— Тетка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью... От глотошной. А дядя Михаил на службе...

Что ж, вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына...

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром» (5, 491—492).

Разве это — не проза Шолохова, так легко узнаваемая и по «Донским рассказам», и по первым трем книгам «Тихого Дона», и по первой книге «Поднятой целины»? И разве не шолоховская сила трагической правды и художественной убедительности заключена в этом горьком финале, к которому писатель шел долго и трудно?

Однако, самым горьким для Шолохова было то, что сам-то он знал: по жизни — это еще не финал. Шолохова надо читать внимательно — в его прозе многое зашифровано и надо уметь разглядеть этот шифр. Вчитаемся внимательно в последнюю фразу романа: «Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей...».

Вспомним слова героя романа Харлампия Ермакова, которого Григорий Мелехов любил за безрассудную храбрость и отвагу, его последние в романе слова:

«— Ну, что же, мы-то с тобой выпьем или повременим? Давай за нашу погибель (курсив мой. — Ф. К.) выпьем?» (5, 293).

Этим все сказано: Григорий Мелехов, как и его прототип, Харлампий Ермаков, по правде жизни обречены на гибель.

Однако, как говорил Шолохов, «Писать правду трудно, но еще труднее истину найти...»³ Истину Шолохов ставил выше правды. И в стремлении к ней, оставил в своем романе Григория Мелехова живым, — наедине с Мишаткой. Ибо истина жизни — в ее неукротимости и неостановимости, в ее продолжении. И, как знать, скорбная исповедь солдата Андрея Соколова из рассказа «Судьба человека», горькая и героическая судьба солдат из романа «Они сражались за Родину», — не росли ли они из судьбы Михаила Мелехова, сына Григория Мелехова, который бок о бок с ним встретил Великую Отечественную войну. Вот почему финал «Тихого Дона», при всей его трагичности, остается для Шолохова открытым.

Но при всей открытости его финал «Тихого Дона», завершение трагической судьбы Григория Мелехова, Шолохов воспринимал как глубоко пережитую им личную драму.

Приведу письмо члена-корреспондента РАН В. В. Новикова, которое получил, работая над книгой. Он пишет, что в свое время Ю. Б. Лукин, редактор «Тихого Дона», с которым они работали в «Правде», со слов Марии Петровны Шолоховой рассказал ему об обстоятельствах завершения работы М. А. Шолохова над романом «Тихий Дон». Вот что рассказала Ю. Б. Лукину М. П. Шолохова:

«Это было в 1939 году. Я на рассвете проснулась и слышу, что-то в кабинете Михаила Александровича не ладно. Свет горит, а уже светло... Я прошла в кабинет и вижу: он стоит у окна, сильно плачет, вздрагивает... Я подошла к нему, обняла, говорю: “Миша, что ты?.. Успокойся...”. А он отвернулся от окна, показал на письменный стол и, сквозь слезы, сказал: “Я закончил...”.

Я подошла к столу. Михаил Александрович всю ночь работал, и я перечитала последнюю страницу о судьбе Григория Мелехова:

“Григорий подошел к спуску, — задыхаясь, хрипло окликнул сына:

— Мишенька!.. Сынок!..

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром”».

Вспомним слова В. Васильева о том, что четвертая книга романа «Тихий Дон» несла на себе «едва улавливаемую печать книги последней, не в ряду других, а в смысле последней в жизни Шолохова, в смысле его завещания...». Удивительно тонкое и точное замечание! Четвертая книга «Тихого Дона», вышедшая в свет в самый канун Великой Отечественной войны, и в самом деле была завещанием Шолохова и одновременно — его исповеданием веры, самой высокой точкой в эволюции его творчества. Это заключение ни в коей мере не означает недооценки «Поднятой целины», незаконченного романа «Они сражались за Родину», и уже тем более — рассказа «Судьба человека», сопоставимого по экспрессии и эмоциональной выразительности с лучшими страницами «Тихого Дона». Мы констатируем лишь очевидный факт: именно «Тихий Дон» и, в особенности, его четвертая книга — вершина в творчестве Шолохова. Свидетельства близких о том, что Шолохов, как бы повторяя Гоголя, снова и снова жег в камине страницы своих послевоенных произведений, говорят не просто о муках творчества, но и о том, что это творчество шло трудно. Не вызывает сомнения свидетельство близко знавшего Шолохова в послевоенные годы редактора Вёшенской газеты Амана Давлятшина, который вспоминает слова Шолохова: «Вы не ждите от меня ничего более значительного, чем “Тихий Дон” — как-то негромко сказал он, отвечая на один из дежурных вопросов, по-видимому неприятных для него. — Я сгорел, работая над “Тихим Доном”. Сгорел... — замечает по поводу этих слов Давлятшин. — Только Шолохов мог сказать о себе так жестко и точно»⁴.

С этим свидетельством А. Давлятшина перекликается воспоминание Э. Быстрицкой, сыгравшей роль Аксиньи в фильме «Тихий Дон», которая в документальном телефильме «Годы и роли» рассказывала о своей встрече с Шолоховым в начале 60-х годов в гостинице «Астория» в Ленинграде, когда он сказал ей с горечью:

— Думаешь, я не знаю, что лучше «Тихого Дона» я ничего не написал?

«У меня никогда не было сомнения в том, что “Тихий Дон” написал он, Шолохов, — продолжала далее Быстрицкая. — У женщин главное — интуиция. А у меня интуиция бешеная. И это счастье, что у нас есть такой писатель, как Шолохов»⁵.

Неожиданный взгляд на спор об авторстве «Тихого Дона» высказал литературовед, теоретик литературы Вадим Кожинов. В одной из последних своих статей — «“Тихий Дон” М. А. Шолохова» — Кожинов заметил, что обсуждение вопроса об авторстве «Тихого Дона» далеко не бесполезно: оно открывает новые возможности «для понимания художественной природы “Тихого Дона”»⁶.

Вадим Кожинов привел оценку романа Шолохова американским литературоведом Дэвидом Стюартом, данную им в статье «Эпическое построение и смысл в “Тихом Доне”», которая позднее вошла в его изданную Мичиганским университетом книгу «Михаил Шолохов» (1967). Д. Стюарт доказывает в своей книге, что «Тихий Дон» — «это эпос в самом прямом значении слова», который «так же как и эпос Гомера, являет собой воплощение жизни народа и его культуры»⁷.

По мнению Д. Стюарта, «Тихий Дон» решительно выделяется из всей совокупности литературных явлений XX века и заставляет обращаться мысленно к наследию самых великих — Гомера и Шекспира.

«Есть своего рода закон, — замечает по этому поводу В. Кожинов: — хула, обращенная на что-либо истинно великое, как правило, оборачивается хвалой. Углубленное осмысление “Тихого Дона” естественно побуждает вспомнить о Гомере и Шекспире. Но, как оказывается, и в “специальном” вопросе об авторстве “Тихий Дон” встает именно в этот ряд. Ведь с очень давних времен идут нескончаемые споры о том, кто же действительно создал “Илиаду” и “Гамлета”...

И длящийся уже почти семьдесят лет спор об авторстве “Тихого Дона” — это третий подобный “случай” в истории мировой литературы (хотя, впрочем, случайности здесь нет), третий после Гомера и Шекспира, что, понятно, до предела поднимает статус русской казацкой эпопеи»⁸.

Вадим Кожинов приводит слова П. Палиевского о «Тихом Доне»: «Кажется, что это сама жизнь, сумевшая мощно о себе заявить»⁹. Не поэтому ли так много выдвигается претендентов на авторство «Тихого Дона»?

К примеру, после моих публикаций о найденной рукописи первых двух книг «Тихого Дона» из Иркутска пришло письмо, к которому была приложена вырезка из местной газеты: «Дочь Григория Мелехова живет в Иркутске». Письмо написано донской казачкой Еленой Ивановной Донских, волею жестоких судеб оказавшейся в Сибири. В газетной статье — подзаголовок: «Она узнала в героях “Тихого Дона” своих родителей». В статье рассказывалось о типичной казачьей семье: «Деда расстреляли, бабушку сослали в Сибирь... Старшего брата отца выслали на Беломорканал. Мои родители вслед за бабушкой отправляются в Сибирь...» По некоторым признакам Елена Ивановна Донских узнала в героях «Тихого Дона» своих родителей. В «Тихом Доне» «один брат воевал в Красной Армии, другой в белой. Все совпадало: мой дядя Петр был белогвардейцем, а отец красным». И маму свою она в романе сразу узнала: «Мама была очень доброй, трудолюбивой, скорой на работу. Красивая была женщина: ладная фигура, большие карие глаза, каштановые косы. Похожая на Наталью... И еще у матери родинка была на правой щеке. Когда я читала сцену свадьбы Григория и Натальи — поразилась: кто так точно мог описать мою маму?» В самом деле — кто? По радио она слышала, что, вроде, не Шолохов. «Я написала в родную станицу: кто у нас был писателем и мог все так точно описать?» И такой «писатель» нашелся: «белогвардейский командир Чернышев Дмитрий Иванович... Жил он на берегу Дона, знал хорошо жизнь и бой казаков».

Перед нами — трогательный, бесхитростный пример народного мифотворчества, подтверждающий слова Кожинова и Палиевского о том, что «Тихий Дон» являет собой доподлинно народный эпос, в котором о себе заявляет сама жизнь.

Развивая свою мысль, Палиевский высказал предположение, что другие повествования о революции и Гражданской войне предстают — при их сравнении с «Тихим Доном» — так, как будто их написали какие-либо из персонажей, героев этого эпоса. Скажем, за «Железным потоком» видится большевик Бунчук, а за повествованием атамана Краснова — белый есаул Листницкий. «Но не так легко представить себе человека, который мог создать мир “Тихого Дона”, где каждый из многочисленных героев — нередко абсолютно несовместимых, начисто отрицающих друг друга — полноправно осуществляет свою волю, свое деяние, свои слова»¹⁰.

Мы снова возвращаемся к полифонии «Тихого Дона», — этой его наихарактернейшей особенности, которая и стала объективной причиной мифотворчества, проявившегося в бесконечном поиске его возможных авторов.

Повторим ранее высказанное нами мнение, но уже словами В. Кожинова. «... Каждому читателю ясно, что в “Тихом Доне” воссоздано бытие России в ее громадном целом и во всесокрушающем размахе ее революции»¹¹. Этот «всесокрушающий размах» русской революции передан в романе с полной и беспощадной правдой. В основе его — не только историческая, но и человеческая трагедия. Трагедия семьи Мелеховых, испытавших на себе всю силу и беспощадность тех тектонических сдвигов, которые привнесла в народную жизнь революция. Ведь «Тихий Дон» — это не только роман о своего рода геологическом катаклизме, пережитом Россией, но, как справедливо отметил В. Кожинов, «повествование об остродраматической и в конечном счете трагедийной истории любви Григория и Аксиньи. <...> Любовь, ставшая стержневым действием “Тихого Дона”, не является неким развертывающимся в сфере “частной”, “личной” жизни “фоном” революции, и в свою очередь революция не может быть принята как “фон” этой любви. Ибо любовь Григория и Аксиньи и есть, если угодно, революция, одно из ее воплощений, а в самом художественном мире “Тихого Дона” — даже безусловно главнейшее, основополагающее ее воплощение».

Величайшая тайна романа «Тихий Дон», так же как и его высочайшее завоевание, — в том, что, выразив всесокрушающий размах революции, всю глубину и беспощадность исторической и человеческой трагедии, пережитой в XX веке русским народом, роман «Тихий Дон» не погружает читателей в пучину мрака, но оставляет чувство надежды и света. И — другой аспект той же проблемы: при всей глубине осознания трагедийности революции, роман «Тихий Дон» не вызывает ощущения ее исторической бесперспективности, случайности, бессмысленности. Более того: трагедийный эпос о русской революции написан убежденным коммунистом, человеком, который принял революцию и всю жизнь служил ей. И в этом «Тихий Дон», явивший миру, казалось бы, самый «жестокий, поистине чудовищный лик революции» (В. Кожинов), принципиально отличен от книг, поставивших своей целью и задачей разоблачение революции.

Кожинов объясняет эту парадоксальную особенность «Тихого Дона» тем, что «совершающие страшные деяния главные герои “Тихого Дона” в конечном счете остаются людьми в полном смысле этого слова, людьми, способными совершать и бескорыстные, высокие, благородные поступки: дьявольское все-таки не побеждает в них Божеского»¹².

Это — правда. Но, думается, не вся правда.

Стокгольм. 10 декабря 1965 г. Вручение автору «Тихого Дона» Нобелевской премии по литературе

Кожинов подходит ближе к разгадке главной тайны «Тихого Дона», когда, в качестве аналогии, параллельно приводит взгляд на революцию философа и мыслителя А. С. Долинина — исследователя творчества Достоевского, считавшего своими учителями Василия Розанова и Вячеслава Иванова. В 1957 году, после XX съезда партии, разоблачившего культ личности Сталина, одна из его учениц (впоследствии эмигрировавшая в США) сказала Долинину, что революция — «это был кошмар, ужас, кровь, насилие, несправедливость, страдания миллионов и торжество горсточки властолюбцев... Это было страшной ошибкой». Долинин «ушел, не простившись» и ответил ученице в письме так: «Меня до глубины души возмущают Ваши слова — “это было ошибкой” — о колоссальных потрясениях, которые захватили миллионы... видите ли, миллионы проливали кровь... совершали подвиги, голодали и верили... — и все это было ошибкой? Да? Стыд и позор Вам и всем Вашим друзьям, пустым и опустошенным, ибо они не чувствуют, что такое веление судеб»¹³.

Шолохов, как никто, ощущал историческое «веление судеб». По его убеждению, «народ хочет исполнения тех идеалов, ради которых он шел в революцию, вынес на своих плечах неимоверную тяжесть гражданской и самой тяжкой, Отечественной войны», но «нужно помнить о чистоте» этих идеалов. «Нужно помнить о бескорыстном и верном служении идее...»¹⁴ На его взгляд, ни беды и жестокости революции и Гражданской войны, ни испытания трагических 30-х годов не смогли вытравить в народе стремления к социальной справедливости и правдоискательству, понимания неотвратимости и величия русской революции, изменившей судьбы не только России, но и всего мира, предопределившей победу в Великой Отечественной войне, поставившей нашу страну в центр исторических событий эпохи.

И вместе с тем через всю свою жизнь М. А. Шолохов пронес свою боль, которая особенно сильно проявилась в его отношении к кровавым новочеркасским событиям 1962 г. Генерал-майор в отставке П. П. Фалынсков, уроженец станицы Казанской на Верхнем Дону, в прошлом — командир танкового полка в Новочеркасске, в январе 1966 года, четыре года спустя после этих событий, вместе с секретарем Вёшенского райкома КПСС побывал у М. А. Шолохова. М. А. Шолохов, вспоминает П. П. Фалынсков, принимавший участие в этих событиях, поинтересовался, как все это происходило. «Когда я попытался сделать кое-какие выводы в оправдание действий властей и армии, — пишет П. П. Фалынсков, — Шолохов прекратил беседу на эту тему такими словами: “Слишком много крови пролито на нашей многострадальной Родине, а спустя десятилетия после всех испытаний окропить кровью советских людей наши площади — это невиданное преступление верхов, оказавшихся неспособными воплощать в жизнь благородные, по своей сути и содержанию, идеи социализма”» (Фалынсков Павел Петрович. М. А. Шолохов и власть. Воспоминания. Личный архив Ф. Ф. Кузнецова).

Однако, тот раскол мира, который в своем безоглядном стремлении опередить время привнесла в жизнь людей революция, дал и свои страшные плоды. В преодолении этого раскола, в страстном и убежденном призыве к необходимости единения людей, — конечный смысл и пафос романа М. А. Шолохова «Тихий Дон». И в этом — завещание писателя, умевшего слышать «веление» исторических судеб.

В заключение вспомним еще раз о сомнениях А. И. Солженицына, высказанных им в предисловии к книге Д* «Стремя “Тихого Дона”», которое названо им «Невырванная тайна». Я бы уточнил: невырванная им, А. И. Солженицыным, тайна, и в самом деле хранившаяся за семью замками.

Обозначив свои сомнения — крайняя молодость автора, низкий уровень образования, «иногородность» его происхождения, отсутствие черновиков романа и «ошеломительный ход» написания первых трех книг «Тихого Дона», а также его художественную силу, достижимую «лишь после многих проб опытного мастера», А. И. Солженицын ставил перед читателями вопрос: «Тогда — несравненный гений?» Положительный ответ на этот вопрос, с точки зрения Солженицына, мог бы снять те разительные противоречия и глубокие сомнения, которые, в силу объективных и субъективных причин, возникали в отношении авторства «Тихого Дона». Ответ, с его точки зрения, маловероятный, ибо трудно было предположить, что в саманном курене под соломенной крышей, в глухом казачьем хуторе во глубине России явился миру художественный гений.

Август 1983 г.

Однако это произошло.

После приобретения Академией наук черновиков «Тихого Дона» я предложил А. И. Солженицыну ознакомиться с рукописью романа. Он ответил: «Пусть текстологи поработают!»

Результаты этой текстологической и исследовательской работы нами представлены на суд читателей. Они неопровержимо свидетельствуют: роман «Тихий Дон», эта великая книга русской литературы XX века, и в самом деле принадлежит перу несравненного гения. Имя ему — Михаил Александрович Шолохов.