«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

ЗАРОЖДЕНИЕ ЗАМЫСЛА

«Живя в Москве, обдумывая планы на будущее, писатель продолжает сочинять рассказы. И тогда же у Михаила Шолохова рождается новый большой замысел, кристаллизуется план “Тихого Дона”, тот самый, что и был реализован...»⁹². Таково свидетельство Николая Тришина, с которым М. Шолохов весной 1926 года в Москве делился планами на будущее: «— Задумал я писать большое полотно, только, брат, условия мои ни к черту: в каморке теснота, скоро жду прибавления семейства — ни жить с ребенком, ни работать тут нельзя, хочу уехать, только чем жить буду — вот вопрос...»⁹³.

До нас дошли свидетельства и других сверстников писателя — литераторов В. Ряховского и М. Величко — о том, как в тесной комнатушке Василия Кудашева, где писатель «спал на раскинутом на полу нагольном полушубке», в долгих ночных беседах обсуждался замысел «Тихого Дона». А позже здесь же читались первые главы романа: «Шолохов, изредка попыхивая трубкой, читал нам первую книгу романа прямо с рукописи, написанной на листах линованной бумаги аккуратным, почти каллиграфическим почерком. Мы слушали, очарованные родниковой свежестью языка, картинами и событиями, которые развертывались в повествовании»⁹⁴.

Молодой Шолохов, как вихрь ворвался в литературу середины 1920-х годов. Напор, с которым молодой «казачок» штурмовал столичные литературные вершины, передают его письма к жене, опубликованные сыном писателя, М. М. Шолоховым в его книге «Об отце. Очерки-воспоминания разных лет».

«Теперь о делах, — пишет М. А. Шолохов 1.04.1926 г. — Рассказ “Смертный враг”, тот экземпляр, который ты переписала и отослали мы 30/1, Васька Кудашев передал Жарову в “Комсомолию” (в “ЖКМ” [“Журнал крестьянской молодежи”. — Ф. К.] он не подошел); идет он, т. е. рассказ, в март[овском] №. Книга (“Донские рассказы”. — Ф. К.) выходит на днях. Деньги получу в субботу. Рублей 60. “Жеребенок” принят в “Мол[одом] Ленинце”. “Червоточина” идет в майском № “Смены”. А самое главное это то, что “Чужая кровь” произвела в “Прожекторе” фурор. Даже Воронский похвалил. Предлагают мне сократить рассказ стр[аницы] на 4, т. к. в таком размере он велик для “Прожектора”, а я не хочу. В пять завтра иду к Воронскому и, по всей вероятности, отдам рассказ в “Красную Новь”.

“О Колчаке и пр.” пойдет в “Огоньке”, обещают. В субботу окончат[ельный] ответ. “Калоши” устрою в “ЖКМ”, “Лазоревую степь” беру из “Кр[асной] Нивы” потому, что хочется напечатать в незадолгом, а они тянут с просмотром...»⁹⁵

20 августа 1926 г. Шолохов пишет жене:

«Кое-что за эти дни выяснилось, хочу поделиться свежими вестями. Прежде всего, к моей радости и всеобщему благополучию, уладил дело с книгами. Решил играть в открытую, прихожу в ГИЗ и говорю Бескину — зав. лит. худож. отделом: “Ставлю вас в известность, что из пяти рассказов, издаваемых вашим изд[атель]ством, три рассказа я включаю в общий сборник своих рассказов, выпуск изд[ательст]ва “Новая Москва”. (Прежде я договорился с “Нов[ой] Москв[ой]” и те мне сказали: “Давай издадим все пять рассказов, мы к тебе претензий иметь не будем”, но я выбрал три рассказа, наиболее сильных и крупных по размеру, т. е. “Чужая кровь”, “Семейный человек” и “Лазоревая степь”, а остальные два, “Жеребенок” и “О Колчаке, крапиве и пр.”, решил не включать. Неудобно.) Ну так вот, в ГИЗе после моих слов поднялась шумиха, вначале категорически отказали, но когда я намеком пригрозил расторжением договора по суду, стали мягче, сговорчивее и... дали письменное согласие. Бескин прочитал мне сентенцию, дескать, неудобно перекочевывать из одного изд[атель]ства в другое, почему вы сборник издаете в “Нов[ой] Москве”, а не у нас? У нас ведь тоже есть юношеский сектор. Я пообещал связаться с юношеским сектором ГИЗа и дать им что-нибудь “на зуб”, меня Тарасов-Родионов свел с зав[едующим] этим сектором, познакомил, на этом дело и кончилось...

Теперь, подытожив сказанное, можно констатировать следующее: “Новая Москва” через 2 м[еся]ца выпускает из печати сборник рассказов под заголовком “Лазоревая степь”, размером 11 п. л., исчисляя по 100 р[ублей] л[ист], итого 1100 р. 50% этой суммы получаю в сентябре, остальные 50% по выходе книги, в октябре.

Отдел изящной литер[атуры] (или лит[ературно]-худож[ественный] отд[ел]) ГИЗа издает пять избранных рассказов (в одной книжке, разумеется) под заголовком “О Колчаке, крапиве и пр.”, общим объемом в 3 п. л., по 100 р. лист — всего 300 р., 70%, т. е. 210 р., обещают завтра, остальные — в октябре — ноябре <...>»⁹⁶

«Я эту ночь сидел до 2-х. Правил корректуру. Работы хватит суток на трое. Договора все подписал, кончу с корректурами — возьмусь что-нибудь настрочу. “Донские рассказы” разошлись почти все. Моя книжка покупалась на рынке лучше всех. Поэтому-то “Нов[ая] Москва” так спешит с моим сборником (сборник “Лазоревая степь”. — Ф. К.). Читал в “Новом мире” рецензию на “Донские рассказы”. Хвалят. Ждут от Шолохова многого. Пусть подождут, не к спеху, скоро только блох ловят»⁹⁷.

За этой уверенностью — вера в свои силы, уверенность в том дерзком и масштабном замысле, который родился у молодого писателя и о котором он сообщал в разговоре с Николаем Тришиным.

Это был замысел эпического романа, посвященного событиям Гражданской войны на Дону в 1919 году, над которым Шолохов начал работать осенью 1925 года и который назвал «Тихий Дон».

Первое упоминание об этом романе, как чем-то само собой разумеющемся, мы встречаем в письме Шолохова жене от 4 апреля 1926 года вскоре по его приезду в конце марта 1926 года в Москву:

«Мне уже не хочется писать о литературных делах, слишком много нового и разных перетасовок, об этом тебе точно расскажу с приездом. Скажу лишь пару слов о наиболее для тебя интересном. С приездом сейчас же сажусь за роман. О Москве, Маруся, тяжело и думать... Тут дело не в квартире, а в нечто большем.

Жизнь в Москве стремительно вздорожала, люди, получающие 150—170 р. в месяц, насилу сводят концы с концами. Это одно, а другое — мне необходимо писать то, что называется полотном, а в Москве прощайся с этим! Очень много данных за то, что этой осенью не придется перебираться в Москву. Но это еще гадательно, окончательно можно сказать только осенью. Вообще, давай этот вопрос перенесем до встречи»⁹⁸.

«Полотно» — так же характеризовал Шолохов свой замысел и в разговоре с Николаем Тришиным в это же самое время, весной 1926 года.

Совершенно очевидно, что Шолохов приехал в Москву в марте 1926 года весь погруженный мыслями в роман — «мне необходимо писать то, что называется полотном», — к работе над которым, как показывает рукопись первых двух книг «Тихого Дона», он приступил осенью 1925 года.

6 апреля 1926 года, две недели спустя после приезда в Москву, Шолохов направляет свое знаменитое письмо Харлампию Ермакову, прототипу Григория Мелехова, в котором просит о безотлагательной встрече, чтобы получить «некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 г.». Это письмо свидетельствует о серьезности намерений писателя безотлагательно начать, а точнее — продолжить работу над «полотном» о событиях Гражданской войны на Дону, равно как и о том, что первые три части романа «Тихий Дон» — «плод» отнюдь не 3-месячной работы. Работа над романом была начата значительно раньше, именно поэтому Шолохов просит Харлампия Ермакова о дополнительных сведениях относительно событий 1919 года на Дону. Встречу с Харлампием Ермаковым Шолохов естественно связывает со своим скорым возвращением из Москвы на Дон.

В последующих письмах эти две темы — продолжение работы над романом и вопрос о переезде (или не переезде) семьи в Москву — постоянно переплетаются.

Переезд в Москву был серьезным искушением для молодого писателя, — тем более, что ему предлагалась служба не каким-то делопроизводителем, чем он занимался в Москве всего 2—3 года назад, но серьезная должность в серьезном журнале.

«Хочу тебе, Маруся, рассказать о ходе дел, — пишет он из Москвы 17.08.26 г. — Действительность нарушила мои ожидания: кое-где я проиграл, кое-где выиграл, но в общем дела идут превосходно. Приехал в воскресенье рано утром. Днем сходил с Васькой (Василием Кудашевым. — Ф. К.) к Тришину на квартиру, поговорили. Вот примерно те условия, которые он мне предлагает: должность пом[ощника] зав[едующего] литер[атурно]-худож[ественным] отделом двух объединенных журналов, а именно: “ЖКМ” и того детского журнала, который сейчас создается. Зав[едующим] отделом работает Дорогойченко, славный парень. Ставка — 150 р., причем приработок в месяц р. 60—70. Как видишь, я не ошибся. Эти два журнала сольются в сентябре. С сентября начну работать.

Между делом вечерами буду писать небольшие рассказы. Спрос огромный.

Теперь пройдемся с тобой по редакциям журналов: деньги из “ЖКМ”, 30 р., ты теперь, наверное, получила, я справлялся, они отослали. Из “Мол[одого] Ленинца” 25 р. за “Жеребенка” получу в субботу. Этот же рассказ Тришин берет перепечатать в “ЖКМ” (еще 40 р.). За “Лазоревую степь” (в “Комсомолии”) завтра иду получать 40 р. В “Новом мире” с рассказом “Чужая кровь” еще не выяснил, секретарь сказал, что раньше октября он не будет напечатан.

Сегодня видел Жарова, просит, ради всего святого, дай рассказ! Только что приехал из Саратова, и там его завалили требованиями. Дай нам Шолохова, и шабаш! И ты знаешь, что я ему даю? “Батраки”!

То, чего не ожидал: “Батраки” “Крест[ьянская] газета” отказалась издать, ссылаясь на то, что это художественное произведение, а не очерк, но я думаю устроить ее отдельным изданием в юнош[еском] секторе ГИЗа»⁹⁹.

Как видите, перспективы для переезда в Москву отличные, и это полностью отвечает тем мечтаниям, с которыми начинающий писатель приехал в Москву.

10 ноября 1924 года Шолохов, направляясь в Москву, писал жене из Миллерова:

«Я надумал такой план: приеду в Москву, осмотрюсь и если служба будет наклевываться и если помещу рассказ, то вполне возможно, что я оставлю на надежных людей корзину (ездили в те времена не с чемоданами. — М. М. Ш.) и на легках катну за тобой. Думаю, что это будет верней и надежней, а то и дорогой пошаливают да и в поездах. Как раз обберут тебя, ведь ты же у меня неопытная. У меня душа будет <не> на месте, бояться буду за тебя (...). Дорогой слегка простыл, кашляю, ну да все это ерунда (...). Итак, кажется, все и важное, и неважное написал. Теперь или меня жди, или денег. Но не исключай и худшего предположения: если против всяких ожиданий я не устроюсь, то тогда, возможно, приеду домой совсем. Это в самом крайнем случае!»¹⁰⁰

20 ноября 1924 г., описывая с юмором, как он устроился в Москве, Шолохов строит уже конкретный план переезда своей семьи в Москву. Он остановился в той же комнате, где они жили с женой во время их первого приезда в Москву в 1923 году:

«Теперь, моя любимая, дело за квартирой. Как только попадется комната, так немедля еду за тобою. Не робей, моя милая! Как-нибудь проживем. Гляди, еще не лучше и не хуже других. Зарабатывать в среднем буду руб. 80 в м[еся]ц, да тебя устрою. А проедать будем 35—40 р. Это самое большое. Следовательно, от одного моего заработка будет оставаться 40—50 руб. в м[еся]ц. Туфли великолепные лакированные стоят 25 р. Простые, очень хорошие — 15—20 р. платье шерстяное 15—19 р. и т. д. ...»¹⁰¹.

Но полтора года спустя, когда, наконец, действительно появилась реальная возможность получить хорошее место работы в редакции журнала и переехать жить в Москву, у Шолохова появляются глубокие сомнения в том, что это необходимо делать. Неделю спустя после своего бодрого письма о предложении главного редактора «Крестьянской молодежи» Тришина поступить в журнал на работу, за которую предлагают платить 210—220 руб. в месяц, Шолохов пишет вдруг жене полное переживаний и рефлексии письмо:

«Москва. 24.08.26 г.

Хотелось бы, чтобы это письмо ты прочла одна, без посторонних.

Милая моя, здравствуй!

Никак пятое по счету письмо пишу тебе, ну, да это неплохо, верно ведь? Только вчера отправил заказное и пятерик денег, а сейчас пришел из города и решил написать и посоветоваться с тобой. Больше у меня не с кем советоваться, ведь ты — единственная родня на этом свете.

Эти дни уж очень муторно у меня на душе, знаешь, такое состояние, когда непременно надо близкого человека, но ты далеко... близких нет. Черт знает что, право. Дело вот в чем, мой дорогая: постарайся внимательно вникнуть в суть дела и ответь мне добрым словом участия и совета. Дело это касается нас с тобой, а не кого-либо, давай же совместно его и разжуем. Перехожу к сути: я колеблюсь и не знаю, что мне делать, оставаться ли в Москве служить, или ехать в Букановскую, чтобы перезимовать там. Ты, наверное, удивлена: “как, Москву менять на Буканов?..” Но ты выслушай меня, а потом суди. Перед отъездом мы окончательно решили жить в Москве. С приездом первое время я тоже придерживался этого мнения, но потом встало сомнение...

Видишь ли, к размышлениям подобного сорта толкает меня следующее: Мирумов хотя и обещал комнату через 2—3 м[еся]ца, но я боюсь, что это обещание обещанием и останется. Нет жилья в Москве! В доме 14/2 отстраивается 2-этажный дом, комнат будет 20. Кандидатов же — 300. Вот почему я теряю надежду. Теперь я думал снять квартиру у частновладельца за городом, искал, нащупывал; комнату можно найти верстах в 20-ти от Москвы (ты не пугайся расстояния: 20 верст — это ½ часа езды), в дачной местности, но... цена не меньше 30—35 р. в месяц. Если к этому прибавить отопление, освещение и стоимость ежедневного проезда в Москву и обратно, то получится круглая цифра в 60 р. Прибавим к этому 70 р. харчи, помимо этого мелкие расходы, как-то: табак, стирка и пр., то... от 150 р. жалованья останется фига. Я бы мог подрабатывать на литературной работе, поставляя в журнал кое-что из чепухи, это дало бы р. 60—50 в месяц, но тогда надо проститься с писательством вообще и с романом в частности. А это условие для меня буквально неприемлемо. Ты понимаешь, что от меня ждут большой вещи, и если я ее не дам за эти года, т. е. 26—27, то я сойду с литературной сцены. И жертвовать трудами стольких лет мне обидно. Живя в Москве или около Москвы, я безусловно не смогу написать не только роман, но даже пару приличных рассказов. Суди сама: от 10 до 5 я на службе, к 7 ч. вечера только дома, до 9 ч. обед и прочее, а после обеда я физически не в состоянии работать, проработав до этого 6—7 ч. в редакции. И так изо дня в день. <...>

Ох, как меня не обольщает эта перспектива! И я, Маруся, склоняюсь к тому, чтобы эту зиму перебыть там, написать роман (к маю т/г [того года] я напишу его, это вне всякого сомнения), отдыхая от романа, писать рассказы, хоть один в месяц, а уже весной ехать в Москву. Паевые взносы 200 р. я внесу, и к весне будущего года мне будет квартира непременно. Я так рассчитываю: в начале сентября получу 900—1000 р., куплю тебе пальто, зимнюю шляпу, материала платья на четыре, на белье, потом ф[унтов] 20 конфет, чаю, кофе, какао, мясорубку, керосинку и пр. и пр. и катну к тебе <...>

Снимем с тобой “флигелек” (хотя бы Мокеичев), и до весны я черту рога сломлю! Кроме романа, я напишу 10—12 рассказов, которые дадут самое малое 1500 р., а уж тогда переберемся в Москву и посмотрим, что из этого выйдет <...>

Я не беру на себя смелость решать этот вопрос один, жду твоего совета.

Если ты склонна разделить мое мнение, т. е. остаться до весны в Букановской, то дай мне полный список необходимых закупок. Все привезу.

У меня за эти дни, веришь, голова раскололась. Чертовское настроение и полнейшее нежелание работать. Пиши же скорее, моя славная, жду. На меня это летнее безденежье произвело такое удручающее впечатление, что я вначале готов был хоть за 30 р. в месяц служить, а сейчас нет, погоди! Поищем лучшего <...> Мне так легко сейчас! Знаю твердо, что больше уж мы не будем переживать подобного»¹⁰².

Ссылаясь на материальные трудности, Шолохов настойчиво подводит жену к мысли о необходимости остаться жить на Дону, чтобы получить возможность работать над романом.

«Гамлетовский» вопрос — переезжать в Москву или остаться на Дону, был решен в пользу «Тихого Дона».

Начав работу над «Тихим Доном» в 1925 году, а потом приостановив ее ради рассказов, чтобы благодаря им, заработать деньги, а, следовательно, возможность писать «полотно», Шолохов к весне 1926 года буквально «заболел» романом, он был переполнен им настолько, что, отодвинув в сторону столичную жизнь, к ноябрю 1926 года вернулся на Дон, чтобы сразу же засесть за письменный стол.

В рукописи, как вы помните, нашла отражение точная дата, когда Шолохов осуществил это намерение.

«Вёшенская.

6-го ноября 1926 г.

Тихий Дон.

Роман

Часть 1».

Рукопись как бы «состыковалась» с историей ее создания, отраженной в письмах писателя жене. Сама эта манера — указывать в верхнем левом углу точную дату и место написания текста — чисто шолоховская. Каждое из его писем начинается точно так, иногда даже с упоминанием не только дня, но и часа: «9 ноября 1924 г.

Слобода Ольховский Рог.

2 часа дня».

Это — письмо жене по дороге в Москву. Или:

«Москва.

16 ноября 24 г.

ночь».

Это — первое письмо жене из Москвы. Или:

«Москва

20-го ноября с. г. (1924)»

И т. д.

Приехав в Вёшенскую осенью 1926 г., Шолохов погрузился в роман «Тихий Дон» настолько глубоко, что забыл о своих намерениях, «отдыхать от романа, писать рассказы, хоть один в месяц». За время работы над романом «Тихий Дон» Шолохов не написал ни одного рассказа. Темп его работы над романом был таким же сокрушительным, как и во время его работы над «Донскими рассказами».

Свидетельство тому, — не только его письма жене, но и другие источники, и прежде всего, свидетельства самого М. А. Шолохова, дополнительно раскрывающие историю замысла романа, его постепенное видоизменение.

В 1928 году, когда еще шла публикация первых двух книг «Тихого Дона», на встрече со студентами Ростовского университета Шолохов так рассказывал о своем замысле и работе над романом:

«Михаил Александрович заговорил о том, как создавался “Тихий Дон”, — рассказывает присутствовавший на встрече М. Обухов. — Первоначально была задумана повесть о Подтелкове и Кривошлыкове. Когда Шолохов начал писать сцену их казни, то подумал, что читателю будет неясно, почему казаки-фронтовики отказались расстреливать подтелковцев.

По этому поводу писатель вновь много разговаривал с жителями станицы Букановской и соседнего с ней хутора Пономарева, возле которого производилась казнь казаков-революционеров, походил по окрестным станицам и хуторам. И тут пришел к мысли: не повесть надо писать, а роман с широким показом мировой войны, тогда станет ясным, что объединяло казаков-фронтовиков с солдатами-фронтовиками. После этого Шолохов вновь много расспрашивал участников первой мировой войны, изучал архивы. И только когда собрал громаднейший материал, засел за роман.

Но в процессе работы вновь почувствовал неудовлетворенность. Хорошо ли поймут читатели, что отличало казаков от “мужиков”? Опять отложил работу, пришлось искать новое начало. Так он пришел к довоенным годам.

— А что сделали с ранней редакцией о Подтелкове и Кривошлыкове? — задал вопрос кто-то из слушателей.

— Все кстати пришлось, — Шолохов улыбнулся веселой белозубой улыбкой. — Так получилось: второй том написан раньше первого. (Я думаю, что главным героем еще не был Григорий Мелехов. — М. О.)»¹⁰³.

Это свидетельство раскрывает алгоритм работы Шолохова над «Тихим Доном».

В 1924—1925 годах одновременно с «Донскими рассказами» Шолохов пишет повесть о Подтелкове и Кривошлыкове, которая называлась «Донщина» и составляла 4—5 авторских листов.

Позже, отказавшись от этого замысла, он начинает писать «не повесть, а роман с широким показом мировой войны», — «Тихий Дон», к которому он и приступил, как уже говорилось, осенью 1925 года. Но, пересмотрев и этот замысел, осенью 1926 года он вновь приступает к «Тихому Дону», теперь начав его с «довоенных годов».

В январе-апреле и в мае-октябре 1928 года в журнале «Октябрь» печатаются первая и вторая книги «Тихого Дона» — они были написаны за два с половиной года (с осени 1925 и до весны 1928). Объем каждой из этих книг около 20 печатных листов. А первую книгу «Поднятой целины» Шолохов написал меньше, чем за полтора года. Темп впечатляющий!

В истории русской литературы бывало нечто похожее: Л. Н. Толстой начал писать «Войну и мир» осенью 1863 года, в 1867 году опубликовал первую половину романа, а в 1869 году закончил его полностью. Первые две книги «Войны и мира» составляют примерно шестьдесят авторских листов, Толстой написал их за три года. И еще столько же времени он потратил на другие два тома. Завершение «Тихого Дона» затянулось — не по вине автора — на десять лет. Но первые два тома «Тихого Дона» Шолохов писал «запоем», как свидетельствовала Мария Петровна, работая и днем, и ночью.

Ход, ритм работы над «Тихим Доном» подтверждают как слова самого писателя и его жены, так и анализ черновиков романа.

Наиболее важные свидетельства о начале и ходе работы над «Тихим Доном» получены в результате бесед с Шолоховым корреспондента газеты «Известия» И. Экслера, который в 1935—1940 гг. неоднократно приезжал в Вёшенскую и завоевал доверие писателя, вообще-то с немалым предубеждением относившегося к журналистам. В своем очерке «В гостях у Шолохова» Экслер задает ему вопрос:

«— Скажите, как возникла у вас мысль написать “Тихий Дон”?

— Начал я писать роман в 1925 году. Причем первоначально я не мыслил так широко его развернуть. Привлекала задача показать казачество в революции. Начал я с участия казачества в походе Корнилова на Петроград... Донские казаки были в этом походе в составе третьего конного корпуса... Начал с этого... Написал листов 5—6 печатных. Когда написал, почувствовал: что-то не то... Для читателя останется непонятным — почему же казачество приняло участие в подавлении революции? Что же это за казаки? Что это за Область Войска Донского? Не выглядит ли она для читателя некоей terra incognita?..

Поэтому я бросил начатую работу. Стал думать о более широком романе. Когда план созрел, — приступил к собиранию материала. Помогло знание казачьего быта...

— Это было?

— “Тихий Дон”, таким каким он есть, я начал примерно с конца 1926 года.

— Много говорят о прототипах ваших героев. Правда ли это? Были ли они?

— Для Григория Мелехова прототипом действительно послужило реальное лицо. Жил на Дону один такой казак... Но, подчеркиваю, мною взята только его военная биография: “служивский” период, война германская, война Гражданская.

— Легко ли писалось вам? Были у вас тяжелые перевалы?

— Все переделывалось неоднократно. Все передумывалось много раз. Основные вехи соблюдались, но что касается частностей, да и не только частностей, — они подвергались многократным изменениям <...>

— Вы родились в 1905 году. Вы были мальчиком в годы империалистической войны и ребенком в годы, ей предшествовавшие. Откуда у вас знание старого казачьего быта?

— Трудно сказать. Может быть, это — детские рефлексы, может быть, результат непрерывного изучения, общения с казачьей средой. Но главное — вживание в материал. <...>

— План романа, задуманного двенадцать лет назад, в процессе работы менялся?

— Только детали, частности. Устранялись лишние, эпизодические лица. Приходилось кое в чем теснить себя. Посторонний эпизод, случайная глава, — со всем этим пришлось в процессе работы распроститься...

— Сколько листов “Тихого Дона” вы написали и сколько опубликовали?

— “Тихий Дон” имеет около 90 листов. Всего же мною написано около 100 печатных листов. Листов десять пришлось удалить. В то же время я включил во вторую часть “Тихого Дона” куски первого варианта романа.

— Что труднее всего далось вам в “Тихом Доне”?

— Наиболее трудно и неудачно, с моей точки зрения, получилось с историко-описательной стороной. Для меня эта область — хроникально-историческая — чужеродна. Здесь мои возможности ограничены. Фантазию приходится взнуздывать. <...> Вспоминаются дни и часы, когда сидишь, бывало, над какой-нибудь страницей, бьешься над ней. Иногда слова подходящего не найдешь, иногда весь эпизод кажется неподходящим. Заменяешь его другим. И так без конца. <...> Посмотришь на него со всех сторон и видишь: мертвый диалог!»¹⁰⁴.

Три года спустя, после очередной поездки в июне 1940 года в Вёшенскую к Шолохову, И. Экслер опубликовал в «Известиях» очерк «Как создавался “Тихий Дон”»:

«Шолохов возвращается на Дон, в станицу Букановскую. К осени 1925 года он уже начинает работать над новым произведением. Уже было название — “Донщина”. Шолохов решил описать роль казачьих дивизий после февраля 1917 года. Он понимал, что перед ним задача трудная. <...>

Шолохов жил со своей семьей, состоявшей тогда из жены и ребенка, в тесной хате, в станице Каргинской, в очень тяжелых условиях. Но, невзирая на это, он работал неустанно. Изредка Шолохов снимал комнатку в соседней хате для работы и получал возможность писать в уединении.

Нетрудно себе представить всю обстановку того времени. Родные и знакомые, казаки относились к страсти своего молодого земляка с нескрываемой иронией. Его увлечение писательством считали блажью. Даже столь любимый Шолоховым отец его был огорчен этой страстью. Отец резонно указывал сыну, что он — недоучка, что для подлинной писательской деятельности нужна большая культура. <...>

Вера в свои силы, однако, не лишала писателя самокритических черт. Скоро двадцатилетний писатель понял, что, во-первых, он не с того начал, во-вторых, что справиться с задуманным делом он сможет только после преодоления огромных трудностей <...>

Шолохов много и жадно читает, ездит по станицам и хуторам, слушает рассказы стариков, собирает песни, роется в архивах.

С 1926 года Шолохов начинает писать “Тихий Дон” так, как мы сейчас знаем роман»¹⁰⁵.

Шолоховедением до сих пор не решен вопрос о повести «Донщина». Трудно согласиться с мнением, будто повесть «Донщина» осталась ненаписанной¹⁰⁶. Такое мнение опровергал сам Шолохов в беседе с К. Приймой:

«— Рассматривая творческую историю “Тихого Дона”, некоторые ученые, например, профессор В. Гура, большое внимание уделяют анализу глав Вашей “Донщины”, изначальным наброскам к роману...

— Читал, — ответил Шолохов. — Толкут воду в ступе! Как можно анализировать “Донщину”, которую они не видели, в руках не держали! Она не издавалась и у меня в войну пропала без вести. Для меня “Донщина” была своеобразным уроком... Процесс кристаллизации образа-характера в развитии и противоречиях и создание фабульной коллизии — дело чрезвычайно сложное...»¹⁰⁷.

Как видим, с самого начала писатель стремился к максимальной «кристаллизации» центрального «образа-характера», который раскрывался бы в «развитии и противоречиях» в процессе создания напряженной «фабульной коллизии». Собственно, это — формула «Тихого Дона».

В июне 1947 года Вёшенскую посетил уральский литературовед В. Г. Васильев и записал подробную беседу с писателем об истории создания «Тихого Дона», завизировав ее у автора. Приведем в сокращении также и ее текст.

«Вопрос: Когда точно начат и закончен “Тихий Дон”?

Ответ: Роман начат осенью (октябрь) 1925 года и закончен в январе 1940 года.

Вопрос: Каковы варианты “Тихого Дона”, если они были?

Ответ: Я начал роман с изображения корниловского путча в 1917 году. Потом стало ясно, что путч этот, а главное, роль в нем казаков будут мало понятны, если не показать предысторию казачества, и я начал роман с изображения жизни донских казаков накануне первой империалистической войны. Вариантов отдельных глав было множество. Весь роман в целом я правил много раз, но, перечитывая его, иногда думаю, что теперь я многое написал бы иначе.

Вопрос: Можно ли воспользоваться рукописями отдельных частей “Тихого Дона” или отдельных глав, чтобы изучить характер авторской работы над ним?

Ответ: Рукописи “Тихого Дона” погибли во время обстрела немцами станицы Вёшенской: две небольшие бомбы попали в этот дом, где мы сейчас разговариваем, рукописи находились здесь, много вещей и бумаг растащили из дома. Найти концы сейчас трудно. Такая же участь постигла и письма читателей по поводу “Тихого Дона”.

Вопрос: Каковы прообразы “Тихого Дона”?

Ответ: В романе нет персонажей, которые были бы целиком списаны с отдельных лиц. Все образы романа — собирательные и вместе с этим в отдельных образах есть черты людей, существовавших в действительности. Так, в образе Григория Мелехова есть черты военной биографии базковского казака Ермакова. В облике Мелехова воплощены черты, характерные не только для известного слоя казачества, но и для русского крестьянства вообще. Ведь то, что происходило в среде донского казачества в годы революции и Гражданской войны, происходило в сходных формах и в среде Уральского, Кубанского, Сибирского, Семиреченского, Забайкальского, Терского казачества, а также и среди русского крестьянства. В то же время судьба Григория Мелехова в значительной мере индивидуальна.

Вопрос: Для чего введен в роман эпизодический образ атамана Лиховидова и дана его предыстория?

Ответ: Образ Лиховидова характеризует обстановку на Дону в конце 1918 года, когда различного рода авантюристам типа Лиховидова был открыт путь к власти <...>

Вопрос: Каковы, по вашему мнению, должны быть черты народности художественного произведения?

Ответ: Художественное произведение должно быть доходчиво как в отношении просто малообразованного читателя, так и высококвалифицированного. В этом смысле язык произведения может содержать подлинно-народные элементы: народные обороты речи, даже семантически здоровые диалектизмы. Народные элементы, обогащая литературный язык, в то же время не снижают его литературного достоинства. Народность художественного произведения предполагает также отражение народного взгляда на события, на человеческие отношения, на природу»¹⁰⁸.

В декабре 1977 года во время беседы в Вёшенской с норвежским литературоведом Г. Хьетсо М. А. Шолохов еще раз вернулся к истории написания романа. Это была одна из последних бесед в жизни писателя, и состоялась она три года спустя после выхода книжки Д* «Стремя “Тихого Дона”». Однако Шолохов счел ниже своего достоинства вступать в спор, а уже тем более — оправдываться в том, в чем он не был виноват. Его беседа с Г. Хьетсо, записанная К. Приймой, пронизана спокойной уверенностью в своей правоте.

«Лично для меня ваш “Тихий Дон” и любовь Григория и Аксиньи сказали больше, чем многие другие произведения писателей Запада, — сказал Шолохову Г. Хьетсо. — Ваш “Тихий Дон” говорит: люди живут на земле один раз. Они живут в мире природы, купаясь в лучах солнца, радуясь зелени садов, разноцветью степей, грозам и ливням... Люди живут ради счастья и обновления природы. “Тихий Дон” — это песнь о любви с большой буквы, о Родине. Это гимн родной земле, ее корням, ее истокам».

Далее Г. Хьетсо спросил:

«— Скажите, а как вы собирали материалы для романа?

— Дорогой мистер Хьетсо! — отвечает Шолохов. — На собирание материала я никуда не выезжал... Материалы истории и жизни сами текли потоком ко мне в руки... Революция, образно говоря, вывалила передо мной горы материала! Его надо было только отбирать, обобщать, шлифовать... Надо было не потерять чувства меры и правды жизни.

— Но в “Тихом Доне” вы использовали огромное количество архивных и мемуарных источников?

— Да, — сказал Шолохов. — В архивы ездил, военно-исторические книги и мемуары белой эмиграции читал внимательно.

— А как вы нашли Григория Мелехова?

— В народе, — просто ответил Михаил Александрович. Помолчав, добавил: — Это — образ обобщенный.

И Шолохов медленно стал рассказывать, как в хуторе Плешакове, где он жил со своими родителями в доме казака Дроздова, у которого было двое сыновей — Алексей и Павел, впервые встретил будущих героев “Тихого Дона”. Кое в чем братья Дроздовы послужили ему прототипами образов Григория и Петра Мелеховых. Но только кое в чем, не более, так как для военной биографии Григория очень многое было взято из жизни казака Харлампия Ермакова из хутора Базки, которого он так же знал с отроческих лет... Но и эти факты — из жизни Дроздовых и Ермакова — при работе над образом Григория подвергались художественному переосмыслению.

Далее Шолохов рассказал, что казак Ермаков, как и Григорий Мелехов в романе, участвовал в боях против войск Чернецова и не отдал своих казаков для расправы с подтелковцами.

— Ермаков, — подчеркнул писатель, — обладал чудовищной силы баклановским ударом шашки, участвовал в кровавой схватке с матросами под Климовкой, а после “заболел душой”: “Кого рубил?”»

На вопрос профессора о баклановском ударе Шолохов дал подробный ответ и в заключение сказал:

«— Однажды Ермаков у меня во дворе, вот при Марии Петровне, показал нам, что такое баклановский удар... Это было, профессор, какое-то дьявольское наваждение, когда он рубил шашкой поставленные в снег березовые бревнышки.

Все долго молчали. Потом Хьетсо снова задал вопрос:

— Вы с ним имели много встреч?

— Да, — ответил Шолохов. — Он был известен не только ударом шашки, о чем позже мне рассказывал Семен Михайлович Буденный, в Конармии которого Ермаков командовал полком.

Шолохов умолк, подымил сигаретой и продолжал:

— Ермаков был привлекателен и своими думами, как мы здесь говорим, глубокой мыслью... К тому же он умел все одухотворенно рассказать, передать в лицах, в ярком диалоге. Поверьте, он знал о событиях Вёшенского восстания больше, чем знали и писали об этом в то время наши историки, больше, чем я мог прочесть в книгах и материалах, которыми пользовался...»¹⁰⁹.

Приведенные свидетельства Шолохова об истории создания «Тихого Дона» — базовая основа для наших изысканий в прояснении проблемы авторства романа. Свидетельства эти с удивительным постоянством повторяют и дополняют друг друга. Рукописи первой и второй книг «Тихого Дона», архивные источники, а также воспоминания современников о писателе полностью их подтверждают.