«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

СОВЕТСКИЙ ШПИОН?

В Музее-заповеднике М. А. Шолохова в Вёшенской хранится рукопись П. Кудинова (объем — 133 стр.) «История моего ареста в Болгарии», помеченная 2 августа 1938 года. Этот исключительно важный источник для исследования и понимания «Тихого Дона», обозначенный автором как «роман — историческая повесть», был передан в музей вдовой К. Приймы Лидией Ивановной Вершковой. Начинается он так:

«В предместье города Софии — столице Болгарии, в градине “Овче Купель”, “Баня «Овче Купель»”, в 3 часа дня, когда по установленному административной властью порядку открываются бани, внезапным налетом трех тайных агентов, из числа которых один был русский эмигрант от партии черных реакционеров — душегубов — помещиков, я был арестован самым грубым и беспощадным способом»¹¹¹.

Потом идет описание того, как эти «тайные агенты» из болгарской полиции «под угрозой взведенных на курок револьверов» доставили его в Дирекцию болгарской полиции, в кабинет некоего Браунера — «он родом из панов, ставленник н-ка [начальника] РОВСа в Болгарии г-на Абрамова, занимающий должность подначальника политического отдела, а также наблюдатель за мятежниками казаками-националистами и пр.»¹¹². Кудинов заметил «необычайный восторг, бодрое движение и светящиеся от удовольствия лица <...> Браунера и ему подчиненных служащих. Все эти люди (около десятка), блюстители державной сигурности, глядели на меня с таким диким любопытством, точно толпа разъяренного русского люда на Степана Разина, привезенного в Москву для казни»¹¹³.

Еще бы! Задержать казачьего полковника (к этому времени командование Донской армии в эмиграции произвело Кудинова в полковники), прославленного руководителя Верхнедонского восстания, вчерашнего председателя «Союза казаков-националистов в Болгарии» на явке с русским шпионом!

Браунер тут же под конвоем доставил Кудинова в кабинет начальника софийской полиции, который после допроса предложил ему стать агентом болгарской разведки: тогда он избежит ареста и суда: «Будете работать и у нас и у них — и все кончено».

«Не откажусь, господин [Михайлов] Иванов, если моя услуга будет полезна для Болгарии и для России, — ответил я ... — Разрешите вам заявить, что я шпионом и провокатором быть не смогу»¹¹⁴.

Позже на допросах в СМЕРШе Кудинов подробно рассказывал о своих контактах с советским посольством в Болгарии (а точнее, с советской разведкой):

«В русской легации, — пишет он, — я был принят секретарем Яковлевым, который был внимателен, а по наружности своей типичный рус-славянин». И далее следуют чрезвычайно примечательные слова: «Как бы ни старалась помещичья азартная пропаганда и нечестная пресса отгородить свободолюбивых казаков подальше от Родины, вызвать непримиримую ненависть и злобу к людям, живущим там, на родине и своей вульгарной пошлостью убить чувство общности и современное мировоззрение, все же при этой случайной встрече родственная кровь и долгая разлука с родной землей растопили братскую ненависть, и вопреки того, что мы имели различную идеологическую веру в совершенство жизни людей, почувствовали духовную близость, одну и ту же отечественную потребность...»¹¹⁵.

Вдумайтесь в эти словосочетания: «братская ненависть», «отечественная потребность», в слова о «духовной близости», невзирая на различную «идеологическую веру», и вы поймете разницу в поведении Кудинова, когда он общался с людьми из польского представительства и советского посольства. Как писал Шолохов, — Кудинов и в самом деле «глубоко уходил корнями в толщу казачества, откуда шел родом» (3, 209). Несмотря ни на что, он оставался патриотом своей страны.

О настроениях П. Кудинова этого периода красноречиво свидетельствует его рукописный очерк «История моего ареста в Болгарии».

«Я — часть людей моей Родины, — пишет он. — И она, моя родина, для меня, хоть и на расстоянии, и ближе, и милее и роднее, чем для граждан иной страны, и поднимать руки против России я не позволю»¹¹⁶.

Контакты с работниками советского посольства дорого обошлись Павлу Кудинову. Его арестовали, судили и выдворили из Болгарии.

Позже в обширной «Просьбе о помиловании», направленной Кудиновым в Президиум Верховного Совета СССР в 1954 году, он так рассказывает об этом периоде своей жизни: «В Посольстве я был принят атташе по печати Яковлевым. Кроме разговоров, относящихся к письму Епихиной, секретарь Яковлев затронул вопросы политического характера, которые относились к возможности, с моей стороны, сотрудничества во благо Советского Союза. Предложение мною было принято, но с условием: о Болгарии ни слова! Яковлев высказывал мысль об издательстве газеты, направленной против поляк[ов] и эмигрантских антисоветских организаций. С таким предложением я не согласился, так как издательство подобной газеты приведет к разгрому — это первое, а второе — нужны сотрудники, а их не найти и эта затея будет просто смята. Самый верный способ, — предложил я, — издавать журнал, не меняя сотрудников, тех же казаков. Содержание журнала должно быть направ[лено] против поляк[ов], РОВса и казачьих организаций, с конечной целью расколоть их единство, и, в то же время, прикрыться статьями антисоветского характера. Название журнала, — сказал я, — “Вольный Дон”, это для того, чтобы избежать всяких подозрений соответствующего органа. Со всеми моими доводами Яковлев согласился. Кроме того, было уговорено, чтобы письма писать всем руководителям различных организаций, для нужных целей. После разговоров и окончательной договоренности, сотрудничество приняло живой характер.

В августе м-це 1938 года я был арестован. В следственном процессе, который продолжался десять дней, никакой виновности, вредящей Болгарии, установлено не было, но связь с Советским посольством была неопровержима. Наряду со следствием против меня ополчились генерал Абрамов, вся его, скрипящая зубами, гладиатура. Я был интернирован, а потом, по постановлению дирекции полиции, был изгнан за пределы Болгарии сроком на пять лет, с паспортом»¹¹⁷.

После долгих мытарств в Турции и в Румынии, где Кудинов также сидел в тюрьме как советский агент (все это подробно описано в материалах «Дела»), перед началом Второй мировой войны ему все-таки удалось вернуться в Болгарию, оставаясь под полицейским надзором.

В Софии, в документе охранки «Список просоветских эмигрантов» значился Павел Кудинов. Советский историк Р. Т. Аблова, ссылаясь на архивы Болгарии, пишет: «За деятельность по разложению русской и казацкой эмиграции в Софии, за коммунистическую агитацию и издание прогрессивного журнала высылался из страны Павел Назарович Кудинов»¹¹⁸.

Рукопись Кудинова как раз помогает понять, что означают слова о его «деятельности по разложению русской и казацкой эмиграции». В условиях монархо-фашистской диктатуры царя Бориса и ориентации Болгарии на фашистскую Германию казачий полковник П. Н. Кудинов, — как выяснили болгарские власти, — противодействовал русским и болгарским фашистам, сотрудничавшим с нацистской Германией. Как известно, Гитлер назначил атамана Краснова на пост начальника главного казачьего управления на территории Германии и собрал под фашистские знамена казачьи корпуса, состоявшие из предателей, переметнувшихся на сторону фашистов. Генерал Алферов, в прошлом — окружной атаман Верхне-Донского округа, также изображенный в «Тихом Доне», находился в эмиграции в Югославии и поддерживал там фашистские течения, стремившиеся использовать казаков в борьбе с большевиками.

Надо отдать должное Кудинову: он занял твердую и совершенно определенную позицию в этой борьбе за казачество.

В ходе допросов Кудинов гневно отводил обвинения болгарской охранки в том, что он — советский шпион, и заявлял, что в своем сотрудничестве с советским посольством преследовал только легальные цели: «В своем печатном органе “Вольный Дон” вести ударную политическую линию против тех держав, которые подготовляют вооруженную кампанию против России с конечной целью расчленить ее... Я не шпион и инструкциями себя не обязываю. Мы можем судом судиться, но в то же время обязаны помнить отечественный долг. Если я помогаю родине путем легальной печати, то поверьте, — я в этом стыда не чувствую. Если полиция находит в этом преступление, то прошу передать меня правосудию»¹¹⁹.

Полиция нашла в этом преступление.

«— Вы упорно отстаиваете свою невиновность, — заявил следователь Браунер Кудинову, — а вот <...> что пишете Вы в циркулярном распоряжении по округу казаков-националистов, где так остро нападаете на русских фашистов... В письме к генералу Алферову (Сербия) пишете, что “белые русские фашисты опаснее красных”, интересуетесь съездом в Сербии. “Слет демонов: попов, опоганивших, загадивших веру Христову, помещиков, с учетными ведомостями, да наш Петр Краснов, политический хулиган и прочая его свора” и т. д. Такими письмами Вы помогаете только большевикам и разлагаете эмиграцию»¹²⁰.

Ответ Кудинова следователю был вполне определенным:

«...Эмиграция разложилась и утеряла творческое значение не здесь — за границей, а еще на фронте белого движения... под ударом белой чеки “Освага”, под ударом злостных помещицких контрреволюций и виселиц. В заграницу уже пришла она не как стройная носительница правового человеческого порядка, а как бесформенная масса»¹²¹.

Что касается обвинений в посещении советского посольства в Софии, Кудинов заявил:

«Разве я и другие казаки лишены права быть посетителями представительства своей родины? Думаю, что при тщательных поисках обвинительных, против меня, улик, — ни у меня лично, ни по филиалам в провинции ничего подобного вами не найдено, следовательно, на основании чего же обвиняет меня? И в чьих интересах это обвинение? Очевидно, в интересах русской фашистской партии. Да, впрочем, скажу вам горькую правду: сколько бы эмигранты не брухались и не брыкались, все же надо признаться, что сегодняшняя власть в России — есть власть и юридическая и фактическая... И поднимать руки против России я не позволю»¹²².

Свой патриотизм Кудинов резко отделяет от «патриотизма» русских фашистов, готовых ради свержения советской власти пойти на союз с Гитлером и Муссолини, он не верит в «патриотические чувства русских фашистов», которые «при помощи германских да японских штыков, ценою потери чуть ли не половины территории России рвутся к власти, чтобы володеть ободранной страной»; он видел в этих планах «только предательство и растление родины»¹²³. На слова следователя: «...Вы, казаки националисты, тоже боретесь против России», — Кудинов ответил:

«— Быть националистом дело похвальное, но мы не собираемся вступать добровольцами в ряды чужой армии, чтобы чужими штыками избивать своих братьев и даже детей...»¹²⁴.

Любопытны размышления Кудинова о перспективах России. На вопрос следователя, скоро ли будет повержен большевизм в России, он отвечает:

«Разумеется, что вся без исключения эмиграция ожидает этого случая больше всего на свете», но в этом «мало вероятности». Он предполагает иной путь изменения ситуации в России: «Бесспорно, что идеология осознанного большевизма подвергнется существенной эволюции и дойдет до степени национального возрождения (что уже происходит) во всей красоте государственного расцвета. Сегодняшние люди, по закону неумолимой смерти, уйдут, на их место придут новые люди... и возьмут бразды правления в новой России. Эмиграция же вымрет, и тем кончится былая контрреволюционная идея. А вообще-то, старое помещицкое устройство отошло в область преданий истории»¹²⁵.

В представлении Кудинова суть «белой контрреволюционной идеи» — в возвращении в России «старых помещичьих отношений», что для него неприемлемо.

На вопрос следователя, интересовались ли в советском посольстве казачьими организациями в эмиграции и с какой целью, Кудинов ответил так:

«— Советская власть интересуется казаками как жизнеспособным элементом, который от ранних веков носит в груди свободу, народоправство и равенство, а к власти помещиков — ненависть и презрение»¹²⁶.

«История моего ареста в Болгарии» была написана в 1938 году. Но она помогает нам лучше понять события на Дону в 1919 году, а следовательно, и роман «Тихий Дон». Кудинов пишет о свободолюбии казачества и его ненависти и презрении к помещикам, к «барскому классу», неприятии «помещичьего устройства» общества. Этот стихийный демократизм, тяга к социальной справедливости, к «свободе, народоправству и равенству», были для Кудинова органичны и естественны. Мы читаем в его рукописи исполненные боли слова о «черном рабстве, непроглядном невежестве трудящегося народа» и гневные филиппики в адрес «высшего класса вельмож — источника жестокого насилия, источника обогащения, разора, обжорства и пр.; за счет униженных, оскорбленных и плачущих живут паразиты и только для них созданы и неправые законы»¹²⁷, — пишет П. Кудинов.

С «классом вельмож», с «помещичьим», «барским классом» и связывает Кудинов «русских фашистов», которые «нажимают на нашего брата, казака-вольнодумца, беспрепятственно бесчинствуют, как было в деникинском белом ОСВАГе, во время гражданских погромов на Юге России... Ну, а если бы эти подлюги-эмигранты добрались бы до власти в собственном отечестве, думаю — что же стало бы тогда с русским народом? В клочья изорвали бы, звезды бы железом повыжгли, как дохлую скотину повыбрасывали бы под яр. Для удовлетворения накипевшей помещической злобы потребовалось бы не меньше 30 млн. душ, которые дубинами избивали бы, на кол сажали, в порошок мяли...»¹²⁸.

Бывший руководитель повстанцев не скрывает своего неприятия Добровольческой армии как армии помещиков и господ. «За жестокосердие и погромные деяния в гражданскую войну в лето 1917—1919 наказаны на вечное изгнание, — пишет он, — как мусор выброшены народной войной за рубеж родной земли и обречены на унижение, тление и забвение!

Если звероподобные помещики, как хищные людоеды, гонимые ловцами с лица русской земли, сбежали в тихую казачью землю и за спиной казачьего народа образовали из белого императорского хлама добровольческую шайку, чтобы примерить свои жалкие господские силы с силами вчерашних рабов — русскими людьми, то это “туда и сюда” — это их частное дело, ибо тиран, грабитель и поработитель не может быть свободным человеком. Но почему казачество ввязалось в эту историю, без всякого серьезного вызова со стороны советской власти и когда на казачество никто не нападал?

Восставший поток <...> русского народа за свою свободу объявил войну не казачеству, а ворам тиранам — помещикам и требовал выдачи их на суд гласный, на суд народный. Но казаки, когда-то выдавшие на казнь боярам Степана Разина, Емельяна Пугачева, этих носителей человеческого права, бесчестно стерегли разбойников-бояр, укрывали их в станицах, хуторах и тем положили начало страшной братоубийственной войне»¹²⁹.

Кудинов имеет в виду здесь не 1919, а 1918 год, когда верхушка казачества, — и, прежде всего, атаман Каледин, дали приют белым генералам, бежавшим из центра на Юг, и поддержали формирование Добровольческой армии. Он объясняет это так:

«Первый выборный донской атаман, генерал Каледин, имел сердце казачье, а душу помещичью, а поэтому на пороге великих событий очутился на распутье двух разных дорог... Перепутались у Каледина воля с рабством, право людей с бесправием зверей... Непроглядный туман заволочил его здравый рассудок; ген[ерал] Алексеев все шептал, да подшептывал — поберечь помещиков — эту соль земли русской... Зашатался как верба над обрывом атаман Каледин...»¹³⁰.

Генерал Алексей Максимович Каледин (1867—1918), атаман Войска Донского в 1917 г., реальное историческое лицо, действующее в романе «Тихий Дон»

В этой раздвоенности Каледина Кудинов видит причину его самоубийства. Он понял, что повинен в бессмысленной гибели молодого поколения казаков, только что вернувшихся с германской войны: «дети, обманом в бой увлеченные, в жертву панов, в жертву грабителей, в жертву народных воров, для донской старшины принесенные»¹³¹.

«Донскую старшину», то есть донское дворянство, Кудинов ставит в один ряд с «панами-грабителями» и обвиняет ее в том, что она поддержала создание на Дону «белого движения», которое — в его представлении — «...не было движением ради божеской и человеческой правды — это была: панская чума, напасть на людей, которые подлежат на вечное осуждение и проклятие всеми поколениями русского и казачьего народов, до окончания века. Аминь.

Грустно для души, прискорбно для сердца, что козлами отпущения в этой трагедии оказалось свободолюбивое казачество, чьи отцы не раз восставали за народную свободу и самоотверженно умирали на плахе, под топором боярских палачей...»¹³².

Такой суровый счет представляет Кудинов «белому движению» за гибель цвета казачества, за чуждые ему «белые», «контрреволюционные» интересы — вначале на полях Гражданской войны в России, потом — в эмиграции.

Кудинов размышляет о своей судьбе, судьбах многих казаков-фронтовиков после революции 1917 года, говорит о причинах, толкнувших казаков на союз с «белым движением», проливает свет на воспроизведение этих событий в романе «Тихий Дон». Нет сомнения, что в воспоминаниях Кудинова «о делах прошлого», когда он «заглянул в историю революции, кое-что восстановил в памяти», отразился не только его личный опыт, но и опыт всего поколения казаков-фронтовиков, который стал основой «Тихого Дона», и прежде всего — его боевого товарища — Харлампия Ермакова.

Кудинов ведет свой рассказ с «начала 1918 года, когда только начинали “брухаться” кадеты и советы»; он считает, что «много-много кровавых штрихов» того времени «остались мало заметными, поглощены вскоре нагрянувшими событиями, которые как кровавый бурный поток, разошлись по всему лицу земли русской и земли казачьей»¹³³.

Главка, которая называется «Пролог», начинается так:

«С 1912 года служил я действительную службу отечеству в 12 Донском казачьем полку. В составе того же полка в 1914 году выступил на боевой фронт, против Австро-Германии. Бился за родину храбро, чтобы не посрамить оружие воинства великой России и не уронить достоинства казачьей славы.

6-го января 1918 года в составе полка прибыл на Дон. В продолжении одного месяца полк наш квартировался в хуторе Сетракове Мигулинской станицы. По пути следования полка на Дон большевизированная масса украинского населения встречали нас враждебно, даже на станции Александровск мне, как молодому офицеру из казачьей пролетарии и вахмистру Буханцеву С. А. пришлось спасать офицеров (из панов) полка...»¹³⁴.

Кудинов не раз подчеркивает, что «офицеров из казачьей пролетарии» и «офицеров из панов» после революции 1917 года ждала разная судьба. «Генералы да полковнички, усачи лейб-гвардейские, что вчера поклялись перед крестом и Евангелием служить Дону родному и крови не жалеть, как жуки на проезжей дороге в погреба расползлись — испугались до смерти...

Казаки же фронтовые, что не раз в огневых переделках бывали, просидели три года в окопах с солдатами, не захотели у панов-паразитов быть опричниной, да плетьми пороть люд трудящийся, разошлись по домам — в хутора и станицы...»¹³⁵.

Кудинов воссоздает напряженную атмосферу в казачьих станицах и хуторах в начале 1918 года:

«Я прибыл в Вёшенскую станицу в начале февраля месяца, как раз в разгар первой революционной стадии. Бурное дыхание пока что бескровного соперничества, духовной эры, проповедь социального равенства, как вешние воды разлившегося Дона, неудержимо выступили из берегов старой патриархальной жизни казачества, наполняли лабиринты человеческой души, заливали застоявшееся болото царских времен, с корнем выворачивали позеленевшие от времени пни; сволакивали мусор, очищая старое поле для нового строительства, для нового творчества... Зашумел майдан, закружился вихрь степной! Столкнулись два единокровных мира с иной идеологией и мировоззрениями... Мир стариков, почитавших нерушимость царских и панских велений, и фронтовиков, окрещенных огнем и мечом на фронте, дорого заплативших кровью за измену и распутство царской камарильи... Душа фронтовиков, как не обросшая летательной силой птица, рвалась к свободе, к человеческой правде, чтобы казак мужику, а мужик — казаку были бы братьями, а не злодеями по царскому нраву. Старики же, приученные к богобоязненности, к рабской покорности панам, попам и к беспрекословному служению царю как Богу, были не согласны. В их души не вмещалось понятие, что можно жить и без царя-помазанника божьего. Собраниям и спорам краю не было, старики, не имея иных, по моменту, аргументов, огрызались и покрикивали...»¹³⁶.

Столь широкое поначалу приятие казачеством революции и ее социальных идей определялось во многом тем именно, что Россия была глубоко православной и общинной страной, с глубоко развитым чувством социальной справедливости. Кудинов на многих страницах приводит споры между казаками-фронтовиками и стариками о приятии и неприятии революции, и главным аргументом в этих спорах как с той, так и с другой стороны было Евангелие. Революция и ее идеи воспринимались поначалу в народе как воплощение социальных заветов Евангелия, как воплощение многовековой мечты народа о справедливости. «Только что оторвавшись от долгой окопной жизни, моя мятущаяся душа, — пишет Кудинов, — импульсивно рвалась в неведомый простор, на великий подвиг за счастье народное, за идеал жизни любви и братства»¹³⁷.

Так воспринимал революцию Павел Кудинов, как и Харлампий Ермаков и главный герой «Тихого Дона» Григорий Мелехов. Потому многие казаки-фронтовики — включая Павла Кудинова и Харлампия Ермакова — и пошли на службу к советской власти, а потом открыли фронт Красной армии в январе 1919 года, потому столь болезненно восприняли они крушение своих иллюзий, которое произошло именно после января 1919 года. Что касается «первой революционной стадии», то есть 1918 года, то Кудинов считал, что в ту пору беспощадную кровавую борьбу развязали не «красные», а «белые» «казачьи дворяне». Кудинов рассказывает, как они провоцировали казачество на эту кровавую борьбу. «Один из таких дворян по имени полковник Алферов... объявил себя окружным атаманом Верхне-Донского округа». С его подачи, — пишет Кудинов, — «перед Пасхой, во второй половине апреля месяца, среди населения появился, вроде моровой язвы, слух, что на первый день Святого Христова Воскресенья, когда миряне будут служить обедню и платы святить, в это самое время большевики нападут на церковь, запрут народ внутри, церковь зажгут со всех сторон... И, конечно, по старому суеверному навыку, прежде всего, всполошились бабы, потом подшепнули мужьям, что мол так и так... Слушок как костер раздувало ветром... Как взбугрились казаки, как львы на дыбы повставали, да и за шашки взялись»¹³⁸.

Слух этот был запущен перед Пасхой, — именно тогда казаками и был захвачен отряд Подтелкова. Помните — в романе «Тихий Дон»:

«— А крест носишь?

— А вот он... <...>

Старики с вилами и топорами из отрядов по поимке “бунтовщика Подтелкова” изумленно переглядывались:

А гутарили, будто вы отреклись от веры Христовой.

Вроде вы уж сатане передались.

Слухи были, будто грабите вы церкви и попов унистожаете...» (3, 375).

В «Тихом Доне» отчетливо слышны отзвуки этих злокозненных слухов в прямой связи с захватом и казнью подтелковцев:

«... Как выяснилось, эту подлую, гибельную для казачества провокацию притащил в чемодане полковник Алферов от генерала Краснова из Новочеркасска и безрассудно пустил ее в мирное население, — пишет П. Кудинов. — А Краснов... заполучил эту проказу из немецкой лаборатории...»¹³⁹.

Павел Кудинов — так же, как и Харлампий Ермаков в жизни и Григорий Мелехов в романе — не приемлет расправы над Подтелковым и подтелковцами. Кудинов рассказывает о приснившемся ему в заключении сне об этой казни и заключает:

«Да, любопытный сон, подумал я. Подтелкова я не видел, а снится почему-то. Тела истлели, а души их живые, точно по неисповедимому закону, меня нашли. Памяти о себе требуют и к покаянию призывают...»¹⁴⁰.

Впечатляющие страницы в «Истории моего ареста...» посвящены казачьей расправе над Тираспольским отрядом 2-й Социалистической армии. Здесь документально воссоздана трагическая история уничтожения Тираспольского отряда. В описании этой истории у Кудинова есть разночтения с «Тихим Доном». Шолохов писал, что Тираспольский отряд в чем-то сам навлек на себя гнев казаков: когда отряд проходил через юрт Мигулинской станицы, красногвардейцы бесчинствовали по дороге, «начали резать овец, на краю хутора изнасиловали двух казачек, открыли беспричинную стрельбу на площади, ранили одного из своих...» (3, 386).

Кудинов считает, что все было не совсем так. Он пишет:

«Тираспольская красная дивизия под командой товарища Венедиктова перед этим вела героические бои с немецкими оккупационными частями...

Отступление тираспольцев происходило в пятницу перед Пасхой, сопровождалось оно в полном порядке, без всяких каких бы то ни было насилий над жителями хуторов.

Не подозревая, что казаки спровоцированы красновско-алферовской контрреволюционной шуткой и что казаки уже взялись за оружие и поджидают ни в чем неповинного “врага”, тираспольцы, без всякой передовой разведки пришли в хутор Мешков и, как овечки, расположились там на ночлег, даже не выставили внутреннюю охрану — патруль.

На сцене взбудоражившихся казаков Мигулинской станицы появился отъявленный провокатор есаул Филометов Василий Васильевич, стан. Казанской и некий Чайкин (тот самый казак Мигулинской станицы Чайкин, о котором уже шла речь и который готовил Верхнедонское восстание, а потом выступил с сообщением о восстании на заседании Верховного Казачьего круга в Новочеркасске в мае 1919 г. — Ф. К.). Разумеется, что для поганого дела отыскиваются поганые люди. На рассвете, под Великую Субботу, казаки, без всякого хотя бы малейшего повода со стороны тираспольцев, безбожно напали на спящих солдат дивизии, окружили, разоружили их, а начальника дивизии Венедиктова Филометов собственноручно искромсатил железной лопатой, раздел догола, а кольца поотрубал совсем с пальцами и приказал зарыть как собаку под плетнем»¹⁴¹.

Мы привели эту безыскусно нарисованную Кудиновым картину чудовищной расправы казаков над тираспольцами, чтобы документально передать атмосферу того времени, дыхания братоубийственной войны, с такой правдивостью и силой отраженную в «Тихом Доне».

Рисунок С. Королькова

Важен вывод Кудинова:

«Подослали к нам паны своих смутьянов, чтобы нагнать казаков на мужиков и чтобы стычка произошла, — вот она и произошла, да еще какая! Ашь мороз по коже дерет...

Вот как донские дворяне, совместно с помещицкой бандой, разжигали кровавый пожар на Дону. Путем гнусной провокации столкнули казаков с русским народом... Своей цели они достигли, но разгромили все казачество. От ребенка до старца да проклянут донских дворян и старшину...»¹⁴².

Эта боль, этот счет к «донскому дворянству» соединяются у Кудинова с другим не менее суровым счетом — к «комиссарам», которые столь же беспощадно уничтожали казачество. Эта боль, этот счет не в полную силу звучат в «Истории моего ареста...», потому что рукопись не завершена и доведена лишь до 1918 года, в ней нет анализа причин восстания верхнедонцов. Но, тем не менее, и здесь эта боль слышна явственно — хотя бы в словах об «обиде революционных лет», которую «в сердце добром позабыл-простил за все и всем»¹⁴³ — о трагической гибели «брата своего единокровного Федора, без вины растерзанного красною толпой». «Ты не один, а сотни тысяч таких как ты, мой брат, невинных, были изрублены мечами, изорваны штыками, да по столбам веревкой вздернуты... А сколько материнских и вдовьих слез пролито на Руси, да на казачьей степи? А сколько беспризорных сирот — малых детей остались без отцов и матерей? ...»¹⁴⁴.

Так осмысляет руководитель Вёшенского восстания Павел Кудинов трагические итоги «братоубийственных событий» Гражданской войны. Он говорит о «покаянии» и предъявляет свой счет и «белым» — «кадетам», и «красным» — «комиссарам», смыкаясь, как это ни парадоксально, в подобной оценке трагических событий того страшного времени одновременно и с Филиппом Мироновым, и с Харлампием Ермаковым. И с Михаилом Шолоховым.

По мнению и Кудинова, и Ермакова, и Мелехова, вина «кадетов», «белых» — в том, что они втянули казачество в братоубийственную Гражданскую войну, отстаивали свои «помещичьи» интересы ценой казачьих жизней.

Вина красных «комиссаров» — в том, что беспощадным террором против казачества они объективно «кадетам» помогли в разжигании Гражданской войны, заставили казаков подняться на восстание, которое привело к огромному числу жертв.

Если в «Истории моего ареста...» Кудинов делает акцент на вине «кадетов», Добровольческой армии, то в своем «историческом очерке» он пишет о «красном терроре», о вине перед казачеством и народом «комиссаров».

Сошлемся на оценку П. Кудиновым Добровольческой армии, данную им в очерке «Восстание верхнедонцов в 1919 году».

«Добровольческая <...> армия, олицетворявшаяся былыми помещиками, была пропитана духом реакции и сводила счеты с народом за отобранные владения, доставшиеся им в большинстве не путем долголетних трудов, а щедрых подачек царствовавшей династии дома Романовых»¹⁴⁵. П. Кудинов пишет здесь о «мародерстве, безобразиях и бесчинствах», которые довели фронт «до открытого неповиновения, митингов, братания и в конце концов ухода по домом»¹⁴⁶. Он подробно рассказывает, как полки верхнедонцов в январе 1919 года снимались с фронта, добровольно открывая путь для наступления Красной армии, как вслед за 28-м полком, возглавлявшимся «покрасневшим» урядником Фоминым, пришли в Вёшенскую красные войска, а следом — «красный террор».

«После ухода частей Красной Армии на фронт станицы Верхнедонского округа столкнулись с новой “социалистической властью”: трибунал, чека, команда слежек и подслушивателей, охраняемые карательными отрядами особого назначения. Комиссары, имея неограниченную полицейскую власть, первым делом приступили к ликвидации штаба 28-го полка. Как штаб, так и полк были распущены, оружие отобрано»¹⁴⁷. Пострадал и Павел Кудинов, который был отстранен от руководства военным отделом исполкома Вёшенской станицы. Описание жестокостей «бесчинствующих комиссаров» наводит ужас ничуть не меньший, чем картина расправы над Тираспольским революционным отрядом:

«Озверевшие комиссары тешились грабежом, убийством, выполняя секретную инструкцию Высшего революционного совета, которая была отобрана у политического комиссара Эрлиха, пойманного восставшими казаками 5 марта при взятии станицы Букановской»¹⁴⁸.

Кудинов публикует в своем «историческом очерке» текст этой инструкции о «расказачивании», которая приведена нами выше. «Население Округа, охваченное ужасом, металось по хуторам и буеракам, всячески укрываясь, чтобы не попасть в распоряжение чеки. Ненависть к новой, чужой власти росла не по дням, а по часам <...> Казаки, доведенные до крайнего отчаяния, под всякими предлогами пробирались из одного хутора в другой, собирали сведения о количестве хуторов, которые готовы к неизбежному восстанию»¹⁴⁹.

Материалы следственного «Дела» Павла Кудинова, его очерк «Восстание верхнедонцов в 1919 году», рукопись «История моего ареста в Болгарии» документально раскрывают миропонимание не только его самого, но и всех тех казаков-фронтовиков, казачьих офицеров «из народа», «из пролетариев», которые в 1917 году поверили большевикам и поддержали лозунги и идеалы революции. Именно они открыли фронт частям Красной армии в январе 1919 года, а потом, вследствие предательства «комиссаров» и террора ЧК, в результате политики «расказачивания», возглавили восстание верхнедонских казаков. Однако, взяв на себя военное руководство восстанием, «офицеры из народа», к которым принадлежал и Харлампий Ермаков, не отождествляли себя с «кадетами», Добровольческой армией и «красновцами»; не приемля ни власти поработителей-помещиков, казачьей «старшины», ни чуждой и свирепой власти «комиссарии», они искали свой, народный путь. И, выражая это народное мироощущение, сами же ужаснулись происходившему не без их воли и участия, мучились развязанной общими усилиями братоубийственной войной, в поисках правды и выхода «блукая» между «белыми» и «красными», не принимая до конца ни тех, ни других. Именно об этом — «Тихий Дон», выросший из жизни народной.

Присутствие Харлампия Ермакова и Павла Кудинова в «Тихом Доне» проявляет себя не только в «устном предании», через которое пришла в роман точная и правдивая информация о ходе Вёшенского восстания, — оно куда глубже и значительнее. Через них к Шолохову пришло глубинное понимание происходивших на Дону трагических событий, которые поданы в «Тихом Доне» не с позиций «белого офицера», а с точки зрения тех самых «офицеров из народа», к которым принадлежали и Ермаков, и Кудинов, а в конечном счете — и Григорий Мелехов. То есть с позиций трудового народа. Вот почему столь критичен авторский взгляд как по отношению к комиссару Малкину, так и по отношению к подполковнику Георгидзе или генералу Фицхелаурову, и одновременно — столь же неоднозначен в романе взгляд на генерала Корнилова или атамана Каледина.

Открытый правде и не замутненный идеологическими стереотипами, молодой Шолохов полностью воспринял и воспроизвел в характере Григория Мелехова не просто ход Вёшенского восстания, но и народный взгляд на него.

Судьба руководителя Вёшенского восстания Павла Кудинова, его воспоминания и письма, материалы следственного «Дела», как и судьба Харлампия Ермакова, помогают нам глубже и точнее понять Григория Мелехова, его внутренние противоречия и метания. Более того, судьба и позиция Павла Кудинова и Григория Мелехова, казачьих офицеров «из народа», выражавших глубинно народный взгляд на революцию, проясняют авторскую позицию в романе. Хотя Филипп Миронов, с одной стороны, а Павел Кудинов и Харлампий Ермаков, с другой, находились в 1919 году по разные стороны баррикад, в конечном счете, в своем взгляде на истоки трагедии казачества в Гражданскую войну они были едины, что и нашло свое выражение в «Тихом Доне».