«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

«НАШ» ИЛИ «НЕ НАШ»?

Шолохову не было известно, что в те самые дни, когда он искал правды в Каменской и Ростове-на-Дону по поводу клеветнической статьи Н. Прокофьева, проходило еще одно судилище над ним, куда более грозное и тяжелое по последствиям, — шло оно на очередном Пленуме РАПП’а в Москве.

Шолохова на него не пригласили. Не было на Пленуме и Серафимовича, который к этому времени — к концу сентября 1929 года — уже сдал А. Фадееву полномочия ответственного редактора журнала «Октябрь».

Чтобы понять, насколько грозным было это судилище и какое значение его приговор мог иметь для «Тихого Дона», надо вспомнить, чем был в ту пору РАПП, каковы были его роль и значение в системе советской культуры конца 20-х — начала 30-х годов.

«Неистовые ревнители» оформились в свой рыцарский орден, именуемый Российская Ассоциация пролетарских писателей (РАПП), на 1-м Всесоюзном съезде пролетарских писателей, в 1928 году. Казалось бы, РАПП возник путем всего лишь простого переименования Всесоюзной Ассоциации пролетарских писателей (ВАПП) в Российскую Ассоциацию пролетарских писателей (РАПП), которая на правах ассоциированного члена вошла во Всероссийское объединение ассоциаций пролетарских писателей (ВОАПП). На самом деле это переименование было делом отнюдь не формальным и завершило долгую борьбу «неистовых ревнителей» за власть в советской литературе — теперь она перешла к группе молодых «рекрутов коммунизма», возглавляемой Авербахом. РАПП взял на вооружение доктринерские методы вульгарно-социологического диктата и присвоил себе право самозванного руководства литературным процессом, возомнив себя доверенным лицом партии в литературе. В этом и заключалась его роковая ошибка. Сталин не собирался делиться властью ни с кем. В 1932 году решением ЦК ВКП(б) РАПП был распущен, и в 1934 году создан единый Союз советских писателей, объединивший все разномастные группировки.

Но за время своего относительно короткого существования РАПП, чувствуя себя всесильным, успел всласть «поруководить» литературой. Он оставил горькую память о рапповщине как нарицательном обозначении вульгарно-социологического диктата в литературе.

Влияние и сила РАПП’а в конце 20-х — начале 30-х годов в значительной степени определялись фигурой его генерального секретаря, критика и теоретика литературы Леопольда Авербаха (1903—1938).

Будучи по матери племянником Свердлова, женатый на дочери В. Д. Бонч-Бруевича Елене, и одновременно — шурином всесильного Наркома внутренних дел Г. Ягоды⁸⁴, этот бойкий мальчик, представлявший новую коммунистическую элиту, не закончивший и 5 классов саратовской гимназии, уже в 15 лет в 1918 году стал членом ЦК комсомола и редактором первой комсомольской газеты «Юношеская правда». В 1920 году, в 17 лет, он — уже член руководства Коммунистического интернационала молодежи (КИМ). В 1922 году Авербах выпускает книгу «Ленин и юношеское движение» с предисловием Л. Троцкого, и в том же году, в 19 лет, его назначают ответственным редактором только что созданного журнала «Молодая гвардия». В 1926 году, в 23 года, он — генеральный секретарь Всесоюзной Ассоциации пролетарских писателей. В 1928 году двадцатипятилетний Авербах — при полном отсутствии реального жизненного опыта и образования — получает абсолютную власть в самой могущественной писательской организации того времени — РАПП’е. Он судит и «милует» писателей, выступает с установочными речами и теоретическими докладами.

Именно Леопольд Авербах, по свидетельству современников (сошлюсь хотя бы на воспоминания Е. Ломтатидзе), возглавлял атаку на Шолохова. Кстати, при переиздании воспоминаний Е. Ломтатидзе в книге «Воспоминания современников об А. С. Серафимовиче» в издательстве «Советский писатель» в 1977 году, фамилия Л. Авербаха из текста была изъята⁸⁵.

Леопольд Авербах был особенно опасен своими связями с кремлевской верхушкой и, в первую очередь, с главой политического сыска того времени Генрихом Ягодой.

В свое время в газете «Новое русское слово» были опубликованы воспоминания эмигранта Георгия Александрова «Ленька и железный Генрих» о его саратовском детстве⁸⁶. В них рассказывалось о друзьях детства Александрова — «Леньке и Иде», семья которых принадлежала «не к мелкой, а весьма даже крупной буржуазии». Александров рассказывает: «Отец, Леопольд Николаевич, домовладелец, издатель большой газеты, владелец типографии, настоящий барин. Свой выезд, кучер, лакей и горничная, богато обставленная квартира, пушистые ковры, на которых мы кувыркались вчетвером: Ленька, Ида, я и моя сестренка. Мать, Софья Михайловна, большая общественная деятельница и патронесса...

Когда дети уже слишком шумели и безобразничали, из своей комнаты выходил дядя Яша, брат Софьи Михайловны, очень мрачный субъект, всегда с книжкой в руках, в пенсне с толстыми стеклами, страшно близорукий и нелюдимый. Дядя Яша обладал удивительной способностью внезапно исчезать и пропадать на несколько лет и так же внезапно появляться».

Этот мрачный субъект в пенсне, как вы догадываетесь, был Яков Михайлович Свердлов. После октября 1917 года именно к нему, в Москву, в его кремлевские апартаменты, переселилось все семейство Авербахов из Саратова. Летом 1918 года, пишет Г. Александров, Леопольд Авербах «разыскал меня в Москве и конфиденциально сообщил, что им, как буржуям, пришлось бежать из Саратова и теперь они живут у дяди Яши в Москве. Ленька дал мне свой адрес: Кремль, Кавалерский корпус». Александрова встретил «дядя Яша», «весь зашитый в черную кожу», на Леньке также была «кожаная куртка такая же, как у дяди Яши», доходившая ему до колен.

С этого и начался феерический взлет карьеры Леопольда Авербаха:

«Ленька в Берлине, Ленька в Париже у Анатолия Франса. Ленька мотается по командировкам по всем Европам и после каждой поездки рассказывает мне с увлечением о своих путешествиях по подложным паспортам и своих подпольных приключениях за границей.

Ленька — член ЦК Комсомола, организатор КИМ’а (Коммунистической Интернациональной Молодежи). Ленька во главе издательства “Молодая гвардия” и сам себя величает советским Сытиным...

Ленька громит в своих статьях классиков и разделывает под орех Пушкина с его дворянской помещичьей идеологией. Ленька в гимназии был круглый троечник и успел кончить 5 классов. Но в литературных кругах его называют пролетарским Белинским.

Он — редактор журнала “На литературном посту”, он возглавляет РАПП — Российскую Ассоциацию пролетарских писателей.

Это Ленька-то! Пролетарий, которого в приготовительный класс гимназии привозили на собственных лошадях.

Во время партийных дискуссий Ленька выступает со статьями в троцкистском духе»⁸⁷.

После смерти «дяди Яши» — Я. М. Свердлова — Л. Авербах держится на плаву и делает карьеру исключительно за счет своих давних и прочных связей с ЧК.

Они еще более крепнут и углубляются после того, как его сестра Ида выходит замуж за начальника Секретного Отдела ОГПУ Генриха Ягоду, фармацевта по образованию. «Генрих — плюгавый парень с рыбьими глазами и старше Иды лет на пятнадцать. Но ему предсказывают большую карьеру и уже называют на службе Железным Генрихом. Брак по расчету».

Генрих Ягода ненавидел Шолохова ничуть не меньше, чем Леопольд Авербах.

Добавлю, что свою фантастическую карьеру этот молодой безграмотный барчук начал в возрасте 15, а завершил — в 25 лет.

Помощники Авербаха по РАПП’у имели бо́льший и несколько иной жизненный опыт, но в большинстве своем также были очень молодыми людьми. Это — А. Фадеев (1901—1956), член партии с 1918 года, комиссар Булыга времен Гражданской войны, партийный работник в Краснодаре и Ростове-на-Дону, в 24 года написавший свою знаменитую повесть «Разгром» (в 1956 году Шолохов назовет Фадеева «властолюбивым генсеком»)⁸⁸; В. Ставский (1900—1943), член партии с 1918 года, комиссар Гражданской войны, партработник в Ростове, автор повести «Станица», написанной им в 25 лет, руководитель Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей, организатор и редактор журнала «На подъеме»; В. Киршон (1902—1938) — член ВКП(б) с 1920 года, руководитель агитпропа в Ростове-на-Дону, организатор Ростовской и Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей; И. Макарьев (1902—1958), член партии с 1920 года, критик и журналист, главный редактор краевой газеты «Красный пахарь» в Ростове-на-Дону...

Такими были руководители РАПП’а — в большинстве своем члены партии с 1918—1920 годов, комиссары и партийные работники, в двадцать с небольшим пришедшие из политики в литературу. Многие из них, как уже говорилось, своей биографией были связаны с Ростовом-на-Дону.

Члены Секретариата РАПП; слева направо: А. П. Селивановский, М. В. Лузгин, Б. Иллеш, В. М. Киршон, Л. Авербах, Ф. И. Панферов, А. А. Фадеев, И. Макарьев

Вглядитесь в лица этих вершителей литературной политики 20-х — начала 30-х годов, многие из которых уже были известными писателями; все они — сверстники Шолохова, по сути дела — двадцатилетние мальчишки. Молодость Шолохова, как и недостаточность образования, меньше всего волновали их, — они сами были такими же.

Но очевидной была даже чисто личностная, человеческая дистанция между этой плеядой «неистовых ревнителей» из руководства РАПП’а и автором «Тихого Дона». Их еще не выветрившиеся комиссарские «пыльные шлемы» и кожаные куртки мало гармонировали с порыжелой шапкой-кубанкой и залатанным «лапсердаком», в которых появился в столице паренек из донских степей. При всей своей очевидной талантливости — а может быть, именно поэтому — Шолохов с его «Тихим Доном», влюбленно изображавшим жизнь дореволюционного казачества, не мог не настораживать этих «рекрутов коммунизма» своей идеологической чуждостью. Опубликовав — под нажимом Серафимовича — в своем журнале первые две книги романа, воспевающего казачество, и познакомившись с его третьей книгой, посвященной поднявшейся против революции казацкой «Вандее», «неистовые ревнители» не могли не восстать против столь очевидного «инородного тела» в лелеемой ими «пролетарской литературе».

В главном, установочном докладе на втором Пленуме РАПП’а его генеральный секретарь Л. Авербах подверг «Тихий Дон» «критике молчанием». И это был знаковый момент.

Стенограмма второго Пленума РАПП’а (она хранится в архиве ИМЛИ и пока не опубликована) выразительно передает атмосферу этого многодневного собрания и показывает, что пролетарских писателей, выступавших на Пленуме, мало волновали вопросы художественного творчества. Во главу угла был поставлен политический вопрос в самой что ни на есть вульгарно-социологической его трактовке: интересы какого класса выражает и какому классу служит творчество того или иного писателя. В первую очередь — Шолохова, автора самого известного, самого популярного романа того времени, опубликованного в главном органе РАПП’а — журнале «Октябрь».

После того, как в журнале — и в более высоких инстанциях — познакомились с представленной автором рукописью третьей книги романа, рапповцам стало ясно: критики Ермилов и Селивановский, поспешившие причислить «Тихий Дон» к «пролетарской литературе», совершили ошибку.

На втором Пленуме РАПП’а Ермилов молчал, а Селивановскому, который делал доклад о «деревенской» прозе, пришлось прилюдно исправлять свою ошибку. Он определяет теперь Шолохова не как «пролетарского» писателя, но как «писателя крестьянского», который «перерастает в писателя пролетарского»⁸⁹. Критик уточняет: Шолохов представляет в литературе не крестьянина «вообще, но — “зажиточное крестьянство”». Поэтому в романе «почти нет бедноты, она не дана в противостоянии с кулацкими слоями станицы... Проблема “Тихого Дона” — это проблема распада и разложения старой крестьянской психологии»⁹⁰.

Алексей Сурков. 1932 г.

Александр Фадеев. 1932 г

Владимир Киршон. 1929 г.

Иван Макарьев. 9.VII.1925 г.

Как главную проблему романа Селивановский ставит в центр своего доклада фигуру Григория Мелехова: «Мы расстаемся с Григорием Мелеховым... на том этапе, когда он прошел через ряд бесконечных колебаний. Перед ним стоит проблема — либо-либо. Он должен перейти либо к белому движению, либо перейти на сторону пролетариата»⁹¹. Это требование: «либо-либо» будет предъявляться Шолохову на всем протяжении его работы над «Тихим Доном».

Все последующие ораторы решительно отказывались признавать Шолохова пролетарским писателем (он им и не был), а некоторые склонялись к тому, что он выражает интересы не просто «зажиточного крестьянства», а кулачества. «Шолохов смакует описание казачьей сытости, сытости зажиточного крестьянства верховых станиц...» — заявил уже первый выступавший в прениях ростовский писатель и, казалось бы, друг Шолохова, А. Бусыгин:

«Проживая в этом году в хуторе Правоторском Хоперского округа, я читал казакам “Тихий Дон” — вечера долгие, делать нечего, изба-читальня плохо работает, я читал, сидят все, слушают очень внимательно, когда я прерываю, они говорят: “Да, хорошо раньше жилось” — и лица грустные. Жили хорошо, теперь плохо, — а верно ли это, товарищи?.. Читая “Тихий Дон” внимательно, мы все же увидим, что там идеализация старого казачьего быта, тоска самого автора, что этот старый казачий быт погибает. Будь он пролетарский писатель, тоски бы этой не было»⁹².

А. Бусыгин не может принять в «Тихом Доне» и любви к «малой» Родине, к донской природе: «Дает казачью степь, такую хорошую казачью степь, и этот “пролетарский” писатель совершенно забывает, что в этой казачьей степи нам приходилось бывать, что нас там рубили... Шолохов... по-ханжески припадает к земле и целует “мать — донскую родную землю”. Почему она ему мать — неизвестно»⁹³.

Бусыгина решительно поддержал молодой пролетарский поэт Алексей Сурков:

«...Тут Саша Бусыгин довольно основательно поставил под сомнение вопрос, пролетарское или непролетарское произведение “Тихий Дон”... Мне кажется, что Шолохов “Тихий Дон” хотел сделать несомненно нашим произведением, но объективно, вне зависимости от субъективного желания Шолохова, произведение получилось непролетарским... Бедняцкая казачья часть, представленная Мишкой Кошевым, она настолько бедна внутренне, что сразу чувствуешь, с какой колокольни смотрит на донскую степь автор. Это положение еще более усугубляется тем обстоятельством, что вся зажиточная часть этого самого донского казачества, что большинство белогвардейских героев, большинство офицеров, так или иначе затронутых Шолоховым, — они выглядят, несмотря на то, что они враждебны нам, они выглядят, с точки зрения автора <...> кристально идейными, чистыми людьми... Получается такое положение, что Шолохов в романтическом виде, как это делает Шульгин, старается представить белогвардейскую гвардию... “Тихий Дон” еще не кончился. Но Бунчука, которого Шолохов поставил на высокие романтические ходули, он угробил вместе с Подтелковым. Вся бедняцкая часть станицы выпала из сферы внимания Шолохова. <...> Шолохов не представляет собой ни чаяний середняка донского, ни чаяний маломощного казачества. Это представитель полнокровного хозяина, крепкого, зажиточного казачества»⁹⁴.

Точку над i на пленуме поставил критик Майзель:

«Если Шолохов является выразителем настроений крестьянства, то только той части, которую принято именовать кулаками»⁹⁵.

Очень важной для последующей судьбы «Тихого Дона» была позиция двух руководителей РАПП’а — Ставского и Фадеева.

В. П. Ставский. 1932 г.

Для Ставского вопрос о «Тихом Доне» — «чрезвычайно интересный и больной вопрос. Особенно бросаются в глаза его лирические отступления о степи». Шолохов выступает в романе как «певец старого казачества». «Как мы должны поступить по отношению к Шолохову, какую линию взять в отношении Шолохова?» — задает вопрос Пленуму секретарь РАПП’а, будущий генеральный секретарь Союза писателей СССР А. Фадеев. И дает на него следующий ответ: «— Было бы очень хорошо, если бы мы записали в наших решениях о необходимости для Шолохова переменить место жительства, переехать в рабочий район, познакомиться с другим районом, познакомиться с другими людьми»⁹⁶.

Некоторое время спустя Ставский попытается подсказать эту рекомендацию лично Сталину.

Фадеев в своих высказываниях о «Тихом Доне» был более осторожен, чем некоторые другие ораторы, но вполне определенен: «Я тоже с большим неудовольствием читал высказывания критиков в прошлом, которые преувеличивали пролетарские элементы “Тихого Дона”, безоговорочно зачисляли Шолохова в пролетарские писатели. Это <...> неправда и потому это вредно, <...> вредно и для самого Шолохова...» — заявил Фадеев. Однако он не согласен и с теми, кто начинает причислять Шолохова чуть ли не к «врагам рабочего класса». Это так же неправильно. «Шолохова ни в коем случае не нужно расценивать как писателя враждебного и ни в коем случае нельзя относиться враждебно. Это было бы преступно. Но мы должны его критиковать, мы должны ему говорить, что вот, мол, эти места у тебя не удаются, надо стараться, чтобы он органическим путем все более и более приближался к пролетариату»⁹⁷. Шолохова надо «воспитывать». Фадеев сообщил пленуму, что он уже занялся подобным «воспитанием»:

«Я сказал Шолохову <...> — у тебя целый ряд нехороших мест, и я сказал, что это нужно выкинуть ко всем чертям, у тебя эти места не удаются (Реплика с места: Правильно, правильно!)»⁹⁸.

В завершение дискуссии о «Тихом Доне» на Пленуме высказался еще один «ростовец» — секретарь РАПП’а Макарьев. Согласившись с тем, что «Тихий Дон» — «явление незаурядное в нашей литературе», Макарьев отказал Шолохову в праве быть причисленным даже «к крестьянским писателям». Он заявил, что если бы, прочитав «Тихий Дон» «в другом издании, я знал бы, что это написано не нашим казаком Михаилом Шолоховым, то я бы прочитал это как воспоминания белогвардейцев, как “Ледяной поход”»⁹⁹. Макарьев критикует автора «Тихого Дона» за «объективизм» — и это «не наш объективизм», — заявляет он. «Колебания Григория Мелехова приобретают тень объективизма, который воспринимается: “и нам, и не нам”; во всяком случае, здесь мы имеем колебания не в нашу сторону... Я знаю историю гражданской войны на Северном Кавказе, знаю, что представляют собой Подтелков и Кривошлыков, и когда я читал о прекрасно данных Подтелкове и Кривошлыкове, несомненно чувствовалось, что симпатии автора не на их стороне... Найдите в “Тихом Доне” хоть одно такое место, в котором были бы заложены с неизбежностью явления, которые будут происходить в будущей советской станице. Я там этого не нашел... То, что есть пока — в этом никакая наша идея не заключена, и пока эти два с половиной тома такие, что и нельзя уже дать нашей идеи... Исходя из этого, нужно серьезно поставить вопрос и о “Тихом Доне”, в частности, и о нашей марксистской критике — как она подходит к явлениям, потому что может быть чрезвычайный скандал»¹⁰⁰.

«Чрезвычайный скандал» — вот чего испугались руководители РАПП’а, познакомившись с тем, как развивается действие «Тихого Дона» в третьей книге романа. Время было суровое: «время великого перелома», 1929 год. Сталин со все возрастающей энергией брал руководство не только страной, но и литературой в свои руки. В декабре 1929 года А. Фадеев пишет Р. С. Землячке: «...В “Октябре” я прозевал недавно идеологически двусмысленный рассказ А. Платонова “Усомнившийся Макар”, за что мне поделом попало от Сталина, — рассказ анархистский; в редакции боятся теперь шаг ступить без меня...»¹⁰¹.

Третьей книги «Тихого Дона» руководители РАПП’а и «Октября» испугались куда больше, чем рассказа А. Платонова. По всей вероятности, они знали об отношении Сталина к Шолохову, которое было сформулировано в письме Сталина главному редактору «Рабочей газеты» Феликсу Яковлевичу Кону 9 июля 1929 года.

Правда, это письмо было опубликовано только в 1949 году, когда вышел 12-й том собрания сочинений Сталина. Но Феликс Кон был активно вовлечен в ситуацию вокруг Шолохова: вспомним, что именно в «Рабочей газете» (наряду с «Правдой») 24 марта 1929 года было напечатано письмо Серафимовича, Авербаха, Киршона, Фадеева и Ставского в защиту Шолохова. Письмо Сталина Ф. Кону не было секретным, и Феликс Яковлевич Кон, заслуженный деятель революционного движения, имел право не делать секрета из письма вождя, посвященного Шолохову. Знала об этом письме и журналистка Микулина, книжке которой оно было посвящено. Е. Н. Микулина написала брошюру «Соревнование масс» и была принята Сталиным 10 мая 1929 года¹⁰², после чего Сталин написал предисловие к ее брошюре. Видимо, по этой причине Ф. Кон направил рецензию Руссовой, посвященную брошюре, на просмотр Сталину. Сталин написал письмо редактору «Рабочей газеты» Ф. Кону в защиту брошюры Микулиной от излишне категоричной, как он считал, ее критики Руссовой.

В нем Сталин выразил и свое отношение к роману «Тихий Дон». Не согласившись с критической оценкой в «Рабочей газете» брошюры «Соревнование масс», Сталин задавал вопрос: «Разве ценность брошюры определяется отдельными частностями, а не ее общим направлением?

Знаменитый писатель нашего времени тов. Шолохов допустил в своем “Тихом Доне” ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др., но разве из этого следует, что “Тихий Дон” — никуда негодная вещь, заслуживающая изъятия из продажи?»¹⁰³.

Из этого письма следовало, что «общее направление» «Тихого Дона» не вызвало возражений Сталина, но он увидел в романе «частные», однако «грубейшие» ошибки, связанные с Сырцовым, Подтелковым, Кривошлыковым. При этом заметим, что никаких «негативных» сведений о Сырцове в романе не содержалось: он возникает один-единственный раз на съезде казаков-фронтовиков в станице Каменской в 1918 году:

«Зараз, станишники, скажет делегат от рабочих-шахтеров Сырцов. Просьба слухать со вниманием, а также порядок блюсть.

Толстогубый, среднего роста человек поправил зачесанные вверх русые волосы, заговорил. Сразу, как отрубленный, смолк пчелиный гул голосов.

С первых же слов его горячей, прожженной страстью речи Григорий и остальные почувствовали силу чужого убеждения...» (1—2, 473).

Когда после публикации письма Сталина в 1949 году редакторы стали искать ошибки в изображении Сырцова, его фамилии вообще не оказалось в романе: реальный человек по фамилии Сырцов в 1936 году был арестован и в 1937 расстрелян. По существовавшим в ту пору правилам при очередном переиздании «Тихого Дона» его имя вообще было вычеркнуто цензором из романа.

Почему же в письме Сталина упоминается Сырцов? С. И. Сырцов был заместителем председателя Донского Военно-Революционного Комитета Ф. Г. Подтелкова, в 1919 г. — председателем Донбюро РКП(б) и членом РВС Южного фронта. А. А. Френкель в 1918 году был членом Донского Ревкома, в 1919 — членом Донбюро РКП(б): он принимал участие в экспедиции Подтелкова и написал книжку «Орлы революции» о гибели Подтелкова и Кривошлыкова. В 1929—1930 гг. Сырцов и Френкель занимали высокие руководящие посты в Москве — Сырцов был председателем Совета Народных Комиссаров РСФСР, а Френкель — ответственным работником ЦК ВКП(б).

Нет сомнения, что будучи главными проводниками политики «расказачивания» на Дону, они не могли принять «Тихий Дон», в особенности его третью книгу, и попытались воздействовать на Сталина, чтобы приостановить ее издание. Вот откуда глубинные полемические нотки в сталинском письме: помимо диалога с Ф. Коном по поводу заметки о книге Микулиной, Сталин ведет мысленно еще один диалог — с невидимыми оппонентами по «Тихому Дону». Согласившись с ними в том, что Шолоховым допущены отдельные ошибки в отношении Подтелкова, Кривошлыкова и Сырцова, Сталин как бы отвечает собеседникам: но разве конечная ценность романа определяется этими ошибками, а не его общим направлением?

Неоднозначность отношения к Шолохову в письме Сталина Ф. Кону — «знаменитый писатель нашего времени», но допускающий в своем творчестве «ряд грубейших ошибок» — отразилась и на работе второго Пленума РАПП, особенно в выступлении А. Фадеева, равно как и в его отношении к Шолохову в целом.

С одной стороны, — утверждал Фадеев — Шолохова с его талантом «ни в коем случае не нужно расценивать как писателя враждебного». И в соответствии с этой установкой руководства РАПП’а, Северо-Кавказская Ассоциация пролетарских писателей сразу после Пленума «поправляет» Н. Прокофьева — автора статьи в «Большевистской смене» — и отвергает обвинения в адрес Шолохова в пособничестве кулакам. Крайком партии принял постановление «По поводу заметки в “Большевистской смене” о писателе М. Шолохове», в котором редактору газеты и автору заметки было поставлено на вид. В журнале «На подъеме», органе Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей, был напечатан протест Шолохова: «В № 206 “Большевистской смены” автор статьи “Творцы чистой литературы” Н. Прокофьев обвиняет меня в пособничестве кулакам и антисоветским лицам и в качестве иллюстрации приводит несколько “фактов”. Обвинения эти лживы насквозь»¹⁰⁴.

С другой стороны, руководство РАПП’а считало, что Шолохову нельзя прощать и тех «грубейших ошибок», которые он допускает в «Тихом Доне» и которые куда серьезнее, чем «неверные сведения» в отношении отдельных, пускай и очень важных персонажей романа. Ошибки эти, на взгляд руководства РАПП’а, так велики, что чуть ли не уравнивают «Тихий Дон» с произведениями белогвардейцев. Пока что, — говорил на Пленуме Макарьев, — в «Тихом Доне» «никакая наша идея не заключена». А это значит, что под вопросом было общее направление романа.

Товарищи Шолохова по РАПП’у, критиковавшие его, бесспорно, надеялись, что он доработает третий том — они не хотели печатать роман без коренной переделки. Но писатель категорически отказывался это делать.

О неуступчивости его можно судить по письму Левицкой от 2 апреля 1930 года:

«Дорогая Евгения Григорьевна!

Одновременно с Вашим первым письмом получил я письмо от Фадеева по поводу 6 ч[асти]...

Прежде всего: Фадеев предлагает мне сделать такие изменения, которые для меня неприемлемы никак. Он говорит, ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан. А Вы знаете, как я мыслил конец III кн[иги]. Делать Григория окончательно большевиком я не могу. Лавры Кибальчича меня не смущают. Об этом я написал и Фадееву. Что касается других исправлений (по 6 ч[асти]), — я не возражаю, но делать всю вещь — и главное конец — так, как кому-то хочется, я не стану. Заявляю это категорически. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб и роману и себе. Вот так я ставлю вопрос. И пусть Фадеев (он же “вождь” теперь...) не доказывает мне, что “закон художеств[енного] произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным”. Это — не закон. Тон его письма — безапелляционен. А я не хочу, чтобы со мной говорили таким тоном, и ежели все они (актив РАППА) будут в этаком духе обсуждать со мной вопросы, связанные с концом книги, то не лучше ли вообще не обсуждать. Я предпочитаю последнее.

Вы поймите, дорогая Евг[ения] Григорьевна, что рот зажать мне легче всего. Тогда только нужно по-честному сказать: “брось, Шолохов, не пиши. Твое творчество нам не только не нужно, но и вредно”. А то в одном месте Фадеев говорит буквально следующее: “ежели Григория теперь помирить с Сов[етской] властью, то это будет фальшиво и неоправданно”. В конце же твердо советует: “Сделай его своим, иначе роман угроблен”. Советовать, оказывается, легче всего... У меня убийственное настроение сейчас. Если я и работаю, то основным двигателем служит не хорошее “святое” желание творить, а голое упрямство — доказать, убедить...

Прекрасный “двигатель”, не правда ли? У меня не было более худшего настроения никогда. Я серьезно боюсь за свою дальнейшую литературную участь. Если за время опубликов[ания] “Тих. Дона” против меня сумели создать три крупных дела (“старушка”, “кулацкий защитник”, Голоушев) и все время вокруг моего имени плелись грязные и гнусные слухи, то у меня возникает законное опасение, “а что же дальше?” Если я и допишу “Тих. Дон”, то не при поддержке проклятых “братьев”-писателей и литерат[урной] общественности, а вопреки их стараниям всячески повредить мне. Небольшое количество таких друзей, как Вы, только резче подчеркивает “окраску” остальных. Ну, черт с ними! А я все ж таки допишу “Тихий Дон”! И допишу так, как я его задумал. Теперь много рук тянется “направлять” и покровительственно трепать меня по плечу, а тогда, когда я болел над “Доном” и попрашивал помощи, большинство этих рук отказались поддержать меня хоть немного. Приеду — расскажу Вам о недавнем прошлом, о чем не хотелось говорить раньше.

Работаю над 7 ч[астью]. В мае буду в Москве. Тогда прочтете конец, прочтут и мои хозяева, и уже окончательно попытаюсь договориться. Согласятся печатать — хорошо, рад буду. А нет, — не надо. На “нет” ведь и суда нет. <...> Ну, что же, видно, большое лихо сделал я тем, кто старается меня опоганить. Написал Серафимовичу»¹⁰⁵.

Неуступчивость и мужество молодого писателя в тяжелейших условиях конца двадцатых — начала тридцатых годов поражают. В обстоятельствах, казалось бы, беспросветных, когда все — и пленум РАПП’а, и главный редактор «Октября», и те, кто «выше» — вынесли «Тихому Дону» приговор, требуя коренной его переделки, Шолохов стоит на своем.

В цитировавшемся выше письме А. С. Серафимовичу 1 апреля 1930 года он пишет: «Вам уже, наверное, известно, что 6 часть “Тих[ого] Дона” печатать не будут, и Фадеев (он прислал мне на днях письмо) предлагает мне такие исправления, которые для меня никак неприемлемы.

Очень прошу Вас, оторвите для меня кусочек времени и прочтите сами 6 ч. Страшно рад был бы получить от Вас хоть короткое письмо с изложением Ваших взглядов на 6 ч.»

Далее Шолохов сообщает о новой кампании клеветы, поднятой против него «друзьями»-писателями в связи с опубликованным посмертно письмом Л. Андреева об очерке «Тихий Дон» Голоушева и задает вопрос: «Что мне делать, Александр Серафимович? Мне крепко надоело быть “вором”. На меня и так много грязи вылили. А тут для всех клеветников — удачный момент: кончил я временами, описанными Голоушевым в его очерках (Каледин, Корнилов, 1917—18 гг.). Третью книгу моего “Тих. Дона” не печатают. Это даст им (клеветникам) повод говорить: “Вот, мол, писал, пока кормился Голоушевым, а потом «иссяк родник»”...

Горячая у меня пора сейчас, кончаю III кн., а работе такая обстановка не способствует. У меня руки отваливаются и становится до смерти нехорошо. За какое лихо на меня в третий раз ополчаются братья-писатели? Ведь это же все идет из литературных кругов»¹⁰⁶.

Упреки в «поддержке кулака» сопровождались обвинениями в литературном воровстве.

Неизвестно, ответил ли Серафимович на это письмо. Помочь Шолохову с публикацией третьей книги романа он не мог, так как уже был отодвинут от руководства журналом «Октябрь» — не исключено, что за то, что настоял на публикации первых двух книг романа.

Да и отношение Серафимовича к «Тихому Дону» после третьей книги изменилось — оно стало более критическим. Даже он начинает думать, что у Шолохова есть «большая беда <...> — это недостаточная общественно-политическая внутренняя структура у него, не то, что он чуждый человек, — нет, все это он отлично понимает, но как-то писателя, да не только писателя, всякого гражданина революционного Советского Союза, должна пронизывать определенная политическая структура, вот у него еще этого нет, но он растет и в этом отношении»¹⁰⁷.

Остановка публикации третьего тома «Тихого Дона» объясняет и перемену сроков его окончания, что, как мы видели, нашло отражение в автобиографиях Шолохова.

Как это ни покажется неожиданным, но первоначально намеченный писателем срок окончания романа «Тихий Дон» в 1930 году был вполне реальным. Шолохов предполагал завершить роман третьей книгой, а она в основной своей части к началу 1929 года была уже готова. Творческих сил, при его работоспособности и моцартианском начале его натуры, столь мощно проявившем себя в двух первых книгах романа, у Шолохова хватило бы, чтобы написать «Тихий Дон» в трех книгах за четыре года. Вспомним: первую книгу «Поднятой целины» он написал за год!

Однако общественные обстоятельства осложнили и на много лет удлинили работу над романом. В процессе борьбы за третью книгу писатель приходит к мысли о необходимости создания четвертой книги, хотя на полях письма к Левицкой от 2 апреля 1930 года замечает: о четвертой книге «говорить преждевременно». Переписка Шолохова с Левицкой позволяет документально проследить, как в процессе его работы над «Тихим Доном» уточнялся и корректировался замысел романа. Во время поездки Левицкой в Вёшенскую в июле — августе 1930 года писатель так говорил ей о работе над сюжетом романа: «...Меня смущает то, что приходится комкать конец, иначе я не уложусь в третью книгу. Кончается: я обрываю польской войной, куда Григорий идет как красный командир. Боюсь, что будут говорить, что о Григории белом я говорю больше, чем о Григории красном. Но я иначе не могу — слишком разрастается третья книга»¹⁰⁸.

Лишь в августе 1932 года Шолохов окончательно приходит к мысли о необходимости создания четвертой книги «Тихого Дона». 4 августа он пишет Левицкой:

«Меня очень прельщает мысль написать еще четвертую книгу (благо из нее у меня имеется много кусков, написанных разновременно, под “настроение”), и я, наверное, напишу-таки ее зимою. Ну, да об этом еще будет разговор. Надо же мне оправдать давным-давно выбранный для конца эпиграф. Я его Вам читал, и он так хорош, что приведу его еще раз...»¹⁰⁹.

Этим эпиграфом — отрывком из старинной казачьей песни, как нельзя лучше передающим всю тяжесть настроения Шолохова в период борьбы за третью книгу, писатель открыл не четвертую, а третью книгу своего романа, когда она, вышла, наконец, в 1933 году отдельным изданием в Госиздате.