«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

ПРОРОЧЕСКИЙ РОМАН

Отношения Шолохова и Сталина изначально были обречены на конфликт: писатель не мог принять командных методов построения социализма, считая их несовместимыми с народным стремлением к социальной справедливости.

Шолохов своим романом, всей жизнью своей первым в нашей стране сказал во весь голос, что даже самая святая цель не оправдывает преступных средств.

После 1938 года становится очевидным все возрастающее отдаление Шолохова от Сталина. И хотя в 1941 году Шолохов получит Сталинскую премию за «Тихий Дон», в 1939 станет действительным членом Академии наук СССР, а еще раньше, в 1937 году — депутатом Верховного Совета СССР, дистанция, отдаляющая Шолохова от Сталина и ЦК, углубляется.

После 1942 года не было ни одной встречи Сталина и Шолохова, хотя, судя по журналу записи лиц, принятых генсеком в 1946—1953 годы, Фадеева в послевоенные годы Сталин принимал не менее пяти раз, а Симонова — трижды. За последние десять лет жизни Сталина Шолохов лишь дважды обратился к нему — в 1947 году с просьбой о поездке за границу и в 1950 — с просьбой «разъяснить» ему, в чем состоит «существо» его ошибок в отношении Сырцова, Подтелкова и Кривошлыкова, о которых Сталин писал в уже упоминавшемся письме Ф. Кону.

Шолохов не простил Сталину 1937 год, безмерных страданий народа в пору коллективизации. А Сталин не простил Шолохову его отношения к репрессиям, его боли и горя, о чем был, конечно же, прекрасно осведомлен.

«...Так много человеческого горя на меня взвалили, что я уже начал гнуться, — писал он в начале 30-х годов Левицкой. — Слишком много для одного человека»¹⁰⁵.

Но он никогда не переставал слышать чужое горе, сопереживать ему. Шолохов многократно с полным бесстрашием бросался на защиту безвинно пострадавших — не только казаков и колхозников родного Дона, вёшенских партработников, но и самых разных, как близких, так и далеких ему людей: создателя «Катюши» И. Т. Клейменова, сына А. Ахматовой Л. Гумилева, сына А. Платонова, артистки Э. Цесарской и многих других, хотя знал, что сам живет под неусыпным наблюдением.

Сын М. А. Шолохова Михаил Михайлович в своих воспоминаниях приводит рассказ матери об этой, для всех без исключения невидимой и неведомой стороне их жизни:

«...Не помню уж точно, когда, он стал догадываться, что его письма читают. Да, пожалуй, тоже как только “Тихий Дон” пошел. Сразу же после этого в Ростове, в Москве стали о нем брехать, что и кулацкий пособник он, и сам кулак, и идейный руководитель восстания, которое, якобы в Вешках готовится, и... Да, Боже мой, чего только вокруг твоего отца не плели, чего не городили?! А время-то какое? Страшно было, — мать зябко повела плечами. — Там брехнут, не подумавши, а я тут редкий день не жду: вот придут, вот заберут... <...>

И в то же время как представишь, скольких он тогда защищал! И кого только не защищал. Ведь со всех хуторов, за сто верст кто только к нему и с чем только ни шел. А он ведь какой был? Каждой бочке затычка, каждой дыре — гвоздь, везде встрянет, никому не смолчит. Сколько и куда только ни писал — и чтоб казакам форму носить разрешили, и чтобы их во все войска брали — их долгое время только в пехоту призывали. И чтоб церкви не рушили, и за единоличников, и за колхозников, и за старого, и за малого. Против всяких, как тогда говорили, перегибов и в газеты писал, и в область, и в Москву, самому Сталину... Вот оно и думалось: надоест там, вверху, как муха липучая, как муху и прихлопнут. Ему и друзья-то его — Луговой, Логачев, другие так и говорили: “Допишешься ты, Михаил”. А он, знай одно: “Ничего, я неистребимый”.

Он и меня-то, в конце концов, убедил, что он неистребимый, думала — и износу ему не будет... Последнее время, часто прочтет в газетах или по радио услышит... как это говорил-то? Про “наших планов громадье” или про то, какое прекрасное будущее нас ждет, и грустно, грустно так: “Манечка, Манечка, как хорошо, что мы с тобой до этого времени не доживем”. <...>

А в то время-то как я боялась! Вас трое да Машутку еще ждала. Как уж просила его, умоляла не лезть на рожон. На колени становилась. Страх он — не родня. А я ведь знала, каким он мог быть несдержанным. А он, вдобавок, никогда ничего мне по-настоящему не рассказывал. Начну расспрашивать, а он: “Кто мало знает, с того малый спрос. Всё хорошо”, — и весь разговор. Это называется пугать меня не хотел. А раз выпил с друзьями, как следует, да перед ними и разоткровенничался, меня не видел в соседней комнате, а дверь-то приоткрыта. Оказывается, когда за Ивана Клейменова ходил хлопотать к Берии и сказал ему, что за Ивана, дескать, головой ручается, тот ему и отпел: “Вы, товарищ Шолохов, что-то за многих ручаетесь головой. У Вас что и голов много?” Так думаешь — он после таких слов угомонился, папаша твой? “Тогда арестовывайте и меня!” — представляешь! А тот ему с улыбочкой: “Станете лезть не в свои дела, придется. До свидания, товарищ Шолохов”. И это в то время, когда сам, что называется, на одном волоске висел. А с Ягодой, когда на квартире у Горького с ним встречался, не договорился ли до того, что тот ему резанул: “А Вы, Миша, все-таки, контрик”. Это мне Фадеев как-то уже после войны рассказал. Вот и подумай, легко мне с ним было?»¹⁰⁶.

М. М. Шолохов рассказывает, что Мария Петровна до конца дней своих так и не могла простить Шолохову этой его безоглядности, — даже в старости у нее «невольно проступала какая-то беспомощная, но сердитая детская обида на отца за тот страх, который он когда-то заставил ее пережить. Каким же мучительным должен был быть этот хронический страх, если и полвека спустя она так и не смогла до конца простить того, кого так безоглядно и преданно любила»¹⁰⁷.

Этот страх перед возможным обыском и арестом в любую минуту не мог не беспокоить и самого Шолохова. Этим Мария Петровна объясняла и нелюбовь мужа к письмам: «...потому их и мало, что отлично понимал он — будут их читать. Меньше писал. Телеграмму даст, бывало, — “жив-здоров, буду дома тогда-то” — вот и всё. Потом еще и обыска боялся, велел сжигать. Хотя там и крамольного сроду никогда ничего не было. Просто он и думать не хотел, чтобы их кто-нибудь, кроме меня, читал»¹⁰⁸.

Эти бесхитростные, но точные и правдивые воспоминания, передающие атмосферу семьи и как бы изнутри, глазами самого близкого человека воссоздающие личность Шолохова, свидетельствуют, насколько далеки от истины измышления о Шолохове. Стал бы человек, присвоивший то, что не принадлежит ему, с таким мужеством нести свой крест, упорно добиваясь публикации правды о казачьем восстании, обороняясь от опасных для жизни обвинений в сочувствии белогвардейцам и кулакам! Стал бы десятилетиями таить от властей то, что он в действительности думает о них и о жизни, до конца дней своих за семью печатями держать свое «нутро»?

О том, что на самом деле думал Шолохов о жизни, как он ее понимал, нельзя судить ни по его письмам, ни по его публицистике, где было много чисто внешнего, условного, отвечающего тем правилам игры, без соблюдения которых человек в тех обстоятельствах просто не мог бы выжить. Эти правила соблюдали все — от Фадеева до Пастернака.

О внутреннем состоянии писателя, трагическом настрое его души можно судить по эпизоду, рассказанному в воспоминаниях «Нечиновный казак» А. Н. Давлятшиным, — бывшим редактором газеты в Вёшенской, который в пятидесятые годы часто бывал в доме М. А. Шолохова:

«Во время одного из застолий <...> он как-то без выраженного повода, негромко и не совсем внятно произнес выражение “вёшенский узник” применительно к себе. Думаю, что многие из гостей не услышали его, а слышавшие не придали значения. Но меня его слова словно током поразили. И с тех пор я не могу забыть позы Шолохова, с которой он произнес слова, по моему глубокому убеждению, непроизвольно выразившие глубокую драму»¹⁰⁹.

Дочь М. А. Шолохова, Светлана Михайловна, не полностью согласна с Давлятшиным:

— От отсутствия гостей Шолохов не страдал. Хотя в душе, духовно был очень одинок, — так прокомментировала она воспоминания Давлятшина в письме ко мне.

При всем своем внутреннем одиночестве Шолохов до конца своей жизни оставался убежденным коммунистом по своим взглядам и идеалам. Одна из загадок «Тихого Дона» — в том, что при всем жесточайшем своем трагизме этот роман остается глубоко оптимистичным и при всей беспощадности его критической направленности, ни в коей мере не был антисоветским произведением.

Боль Шолохова связана отнюдь не с тем, что он к концу жизни разочаровался в идеалах коммунизма. Он разочаровался в тех коммунистах, которые стояли у власти, — это они, на его взгляд, «сами же не захотят» коммунизма и уготовят нам такое «светлое будущее», в котором не захочется жить.

Но при всем своем неприятии подобных коммунистов Шолохов в еще большей степени не принимал антикоммунизма и антисоветизма. Будучи убежденным государственником и патриотом, он не принял диссидентства потому, что видел в нем угрозу национальным интересам страны.

В силу этого фигура Шолохова, особенно после его выступлений против Синявского и Даниэля и против Солженицына, в 60-е годы стала остро конфликтной, вызвала резко противоречивые оценки, вплоть до категорического неприятия некоторыми не только политической позиции, но самой личности писателя (выступления Л. К. Чуковской и др.). Шолохов вновь оказался в самом эпицентре политической борьбы. Политическая страсть 60-х годов отбросила тень и на роман «Тихий Дон», явившись причиной переоценки романа некоторыми кругами интеллигенции, в основном — западнической ориентации, и гальванизации спора об авторстве «Тихого Дона».

История рассудит, на чьей стороне была правда в этом конфликте между Шолоховым, отстаивавшим национально-государственнический комплекс идей, и его оппонентами, защищавшими либеральные, западнические ценности.

К концу жизни Шолохов отстаивал национально-государственную идею открыто и последовательно, расходясь в этом вопросе с руководством коммунистической партии брежневских времен.

В 1978 году Шолохов направил в ЦК КПСС письмо о судьбе русской культуры, о ее спасении и защите, которое было положено под сукно. Это письмо, как и последняя беседа с сыном — своего рода завещание писателя, приоткрывающее завесу над его внутренним миром. В письме в ЦК Шолохов ставил вопрос о стремлении недругов «опорочить русский народ», когда «не только пропагандируется идея духовного вырождения нации, но и усиливаются попытки создать для этого благоприятные условия». Шолохов писал о «протаскивании через кино, телевидение и печать антирусских идей, порочащих нашу историю и культуру», о том, что «многие темы, посвященные нашему национальному прошлому, остаются запретными», что «продолжается уничтожение русских архитектурных памятников». Писал о необходимости утверждения «исторической роли» отечественной культуры «в создании, укреплении и развитии русского государства»¹¹⁰.

В этом документе, вызвавшем глубокое раздражение и неприятие со стороны властей, Шолохов предстает как убежденный патриот России и государственник. Собственно, таким он и был на всем протяжении своей жизни.

Всю жизнь продолжалась эта тяжба Шолохова с ЦК, — и в 20-е, и в 30-е, и в послевоенные годы, и при Хрущеве и Брежневе. Глубоко символично, что — по словам А. Калинина — перед смертью, почти в беспамятстве, Шолохов задавал недоуменно вопрос: «А где же мой ЦК? Где мой ЦК??»¹¹¹. Что хотел сказать Шолохов «своему ЦК», мы никогда не узнаем. Но можем предположить, эти слова были бы горькими.

Об умонастроении М. А. Шолохова, в котором он уходил из жизни, мы узнали из его бесед с сыном, записанных им вскоре после смерти отца и названных «Разговор с отцом». Эти беседы помогают глубже понять и тайну «Тихого Дона».

Шолохов говорил с сыном о вечных ценностях человеческой жизни: «Веры у людей никто и никогда отнять не сможет. Без веры человек не человек. Отними у него веру в Бога, он станет верить в царя, в закон, в вождя. <...> Высокой только должна эта вера быть. Возвышающей. Плохо, страшно, когда предмет веры мельчится. Мелкая вера — мелкий человечек. А высшие духовные ценности можно и в культ возводить. По мне, так и нужно. До́лжно»¹¹².

Самой высокой духовной ценностью для писателя было чувство любви к родине и ее народу, имеющему полное право на счастье. Но он не мог принять тех жестоких путей, которые были навязаны народу в борьбе за его счастье. Он не принимал стремление «выпрыгнуть» из истории, форсировать естественное течение исторического процесса по принципу «цель оправдывает средства».

Хрущевская постановка вопроса о культе личности Сталина Шолохову представлялась наивной:

«А что же еще у нас могло после революции получиться? — говорил он сыну. — Вот, скажем: “Вся власть Советам”. А кого в Советы? Кто конкретно и над кем должен властвовать? <...> Думаешь, кто-то знал ответ? “Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов” — вот и все. Но это, милый мой, на плакатах хорошо. На стенку вешать да на митинги таскать. А ты с этим в хутор приди, к живым людям. Рабочие там, понятно, не водились. Крестьяне? Крестьяне — пожалуйста, сколько хочешь, все — крестьяне. Кто же будет от них депутатом? Если их самих спросить? Да уж, конечно, не дед Щукарь. И не Макар с Разметновым, которые и семьи-то собственной сложить не могут, в собственных куренях порядка не наведут. И в хозяйстве они ни черта не смыслят, потому как и не имели его никогда. Казаки им так и скажут: вы, мол, братцы, двум свиньям жрать не разделите, потому что больше одной у вас сроду и не бывало, какие же вы для нас советчики? А яковов лукичей да титков — нельзя. Советы и создавались, чтобы их как класс... Вот и оказались самыми подходящими — “солдатские”. Кто с оружием в руках завоевал эту власть, тому и властвовать <...> И вот расселись эти герои революции по руководящим креслам. И в первую же минуту у каждого из них в голове: а что же делать-то? Знаний-то фактически никаких. Только и оставили войны умение одно — получать приказы да отдавать»¹¹³.

Самое примечательное в этих размышлениях Шолохова о прошлом страны — его позиция: он со всей очевидностью — не на стороне Макара Нагульнова и Разметнова, которые и «в собственных куренях порядка не наведут». Очевидно, что Шолохов с известным сочувствием относился к «яковам лукичам», крепким, настоящим хозяевам, которых ликвидировали «как класс».

В этих размышлениях Шолохова коренится и ответ на вопрос, который так занимал и рапповцев, и «антишолоховедов», — почему в «Тихом Доне» менее привлекательны характеры большевиков, чем казаков? Шолохов в своем романе шел от правды жизни. Когда он создавал характеры того же Подтелкова или Мишки Кошевого или Давыдки, он рисовал их не как неких «идеальных героев», а как людей, еще только нащупывающих новый жизненный путь. На каждом из них лежит своя доля вины и ответственности перед народом — бо́льшая у Штокмана и Мишки Кошевого, меньшая — у Ивана Алексеевича.

За сложностью отношения Шолохова к этим фигурам — сложность его отношения к революции и Гражданской войне, которое изначально не было однозначным.

«Гражданская война, она, брат, помимо всего прочего, тем пакостна, что ни победы, ни победителей в ней не бывает...»¹¹⁴, — говорил Шолохов сыну, — ведь беды Гражданской войны на Дону для Шолохова — не абстракция, но горький личный опыт, который плугом прошел и через их большую семью.

М. А. Шолохов со своим сыном Сашей. Станица Вёшенская. 1935 г.

Трое двоюродных братьев Шолохова — Иван, Валентин и Владимир Сергины — погибли в Гражданскую войну. Он рос вместе с ними на хуторе Кружилине, куда сестра Александра Михайловича Шолохова, Ольга Михайловна Сергина, после смерти мужа переехала со своими четырьмя детьми и поселилась в одном курене с Шолоховым. Гибель братьев не могла глубоко не затронуть писателя.

Но Гражданская война, которая принесла людям столько горя и бед, не кончилась, по мысли писателя, и в 1920 году. После «замирения» «прибрели потом к своим разбитым куреням да порушенным семьям все, кто уцелел. И победители, и побежденные». И началась мирная жизнь: «Из ворот в ворота живут, из одного колодца воду пьют, по скольку раз на день глаза друг другу мозолят... Каково? Хватает воображения? Тут, по-моему, и самого небогатого хватит, чтобы мороз по коже продрал». Этот раскол, который принесла война, продолжался долгие годы, питая взаимную ненависть и подозрительность: «Час от часу подозреньице растет; подозрение растет — страх все сильнее; страх подрос, а подозрение, глядь, уже и в уверенность выросло. Остается лишь в “дело” оформить эту подозрительную уверенность, которую тебе нашептала твоя “революционная бдительность”, на собственном страхе да на ненависти замешенная. И пошло-поехало... И так — каждый хутор. Все города и веси». Отсюда, из 1919 года Шолохов ведет и многие преступления времени культа личности. «А коллективизация? А 33-й год? А дальше? Когда там по вашим учебникам гражданская закончилась? В 20-м? Нет, милый мой, она и сейчас еще идет. Средства только иные. И не думай, что скоро кончится. Потому что до сих пор у нас что ни мероприятие — то по команде, что ни команда — то для людей, мягко сказать, обиды...»¹¹⁵.

Эта характеристика Шолоховым времени революции и Гражданской войны на самом исходе его жизни помогает лучше понять глубинный смысл «Тихого Дона». Горькие слова Шолохова о разломе в жизни народа, определившем его беды и страдания на многие десятилетия, выявляют самую суть этого великого произведения, звавшего народ к национальному единству.