«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

НЕНАПИСАННЫЙ РОМАН

Поскольку текст романа о казачестве, над которым якобы работал Крюков, отсутствует, воспользуемся и мы правом выстроить гипотезу и предположить, хотя бы в самых общих чертах, что это был бы за роман.

Вне всякого сомнения, в этом ненаписанном романе не могла не найти отражение биография, жизненный и духовный опыт самого Крюкова. Всмотримся еще раз в его биографию.

Ф. Д. Крюков родился и вырос на Дону, в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа, знал и любил Дон, его обычаи, песни, фольклор.

Закончив историко-филологический институт в Петербурге, он преподавал в Орле и Нижнем Новгороде, в 1906 году избирался депутатом 1-й Государственной Думы от казачьего населения Дона, выступал против использования казаков в карательных полицейских акциях, после чего был заключен на 3 месяца в петербургские «Кресты».

По слабости зрения в Первую мировую войну был на фронте эпизодически — в составе организованного Думой санитарного поезда и корреспондента газет. После Февральской революции вернулся на Дон.

По складу литературного дарования Крюков скорее очеркист, публицист, чем беллетрист. Его судьба в основном была связана с либерально-народническим журналом «Русское богатство» В. Г. Короленко. Он дружил со своим земляком А. С. Серафимовичем, был знаком с А. М. Горьким, в юности поддерживал тесные связи со своим земляком Филиппом Мироновым. Крюков вошел в литературу как бытописатель народной жизни Дона. Либеральный народник по своим первоначальным убеждениям, один из основателей партии «народных социалистов», близкой к трудовикам, он и в прозе своей, как было показано выше, вплоть до перелома в своем мировоззрении в пору мировой и Гражданской войны, придерживался либерально-народнической традиции, — пока германская, а потом Гражданская война не перевернули его политических убеждений. Этот мировоззренческий перелом, о котором в 1931 году писал в своих воспоминаниях о Крюкове и Д. Ветютнев, писатель Анатолий Знаменский характеризовал следующим образом:

«Судьба Ф. Д. Крюкова — видного донского писателя начала века, ближайшего сотрудника В. Г. Короленко в журнале “Русское богатство”, которому в некоторых окололитературных кругах до сих пор приписывается соавторство в создании великой художественной эпопеи XX века — “Тихого Дона”, может быть интересной для нас как раз с другой стороны: почему и как Ф. Д. Крюков, общественный деятель, демократ, депутат I Государственной думы, писатель архилиберального толка, сразу же после февраля 1917 года вдруг отошел от привычного круга людей и идей, покинул Петроград и, возвратившись на Дон, стал убежденным сторонником генерала Каледина и почетным секретарем Войскового круга при генерале Краснове? Как он смог в час решительного выбора осенью 17-го порвать с прежней “интеллигентной” публикой, освободиться от псевдодемократических химер и встать безраздельно под знамя патриотических сил, причем — даже не рядовым участником движения, а его идеологом?..

Это был разрыв не только трудный, но героический, равный подвигу и самоотречению...»¹⁵⁴.

А. Знаменский замечает, что это была одновременно и драма разрыва с ближайшими друзьями-одностаничниками — Серафимовичем и Филиппом Мироновым. «Что касается Ф. К. Миронова, то он по своей нравственной сути был воспитанником этих двух писателей-земляков, а Серафимович в молодости даже готовил юного Филиппа Миронова к сдаче за курс гимназии экстерном в Усть-Медведицкой. И вот они оба, столь же убежденно и решительно, ушли в “красный стан”»¹⁵⁵.

Мировоззренческий перелом, который привел к разрыву с такими друзьями демократической юности, как Филипп Миронов, не мог не найти отражения в романе, если бы Крюков его написал. Можно предположить, прежде всего, что роман, который писался бы Крюковым после 1917 года, не был бы либерально-народническим по своим позициям, приписываемым гипотетическому «автору» «Тихого Дона» литературоведом Д*.

Крюков по природе своего художественного дарования был документалистом, и в своей прозе шел за собственной биографией и внутренним поиском истины.

Один из исследователей его творчества, В. Литвинов, подметил характерную особенность его прозы:

«Крюков принадлежал к тому ряду писателей, которым не свойственно “фантазирование”, замысловатые сюжетные изыски. Его проза бытописательна, очеркова, отталкивается от непосредственно наблюденного. <...> Такая особенность прозы Крюкова позволяет последовательно проследить ее “параллель” с жизненной биографией автора»¹⁵⁶.

И, действительно, десять лет преподавания в Орле и Нижнем Новгороде нашли отражение в «Картинках школьной жизни» (1904), повестях «Из дневника учителя Васюхина» (1903) и «Новые дни» (1907), рассказах «Спутники» (1911), «Неопалимая купина» (1912). Период религиозно-нравственных исканий, когда Крюков увлекался паломничеством и даже собирался уйти в священнослужители, отразился в рассказах «К источнику исцелений» (1904), «Сеть мирская» (1912), «Без огня» (1912), воспоминаниях «О пастыре добром» (1915). Избрание в Государственную Думу, отсидка в «Крестах» вызвали к жизни рассказы «Встречи» (1906), «У окна» (1909), «В камере № 380» (1910), записки «Первые выборы» (1916).

Революция 1905 года нашла отражение в повестях «Шаг на месте» (1907), «Зыбь» (1909), «Шквал» (1909), «Мать» (1910). Путешествиям по Дону, Волге, Оке посвящены путевые очерки «На тихом Дону» (1898), «Меж крутых берегов» (1912), «Мельком» (1914).

Первая мировая война вызвала к жизни очерки и рассказы «Четверо», «Душа одна», «Ратник», «Мамет-оглы», повесть «Группа Б.» (1916). Наконец, Февральская революция, Гражданская война на Дону высекли очерк «Обвал» (1917), статьи в донских газетах «В углу» (1918), «Войсковой круг» (1919), «После красных гостей» (1919), «Усть-Медведицкий боевой участок» (1919), десятки других публицистических выступлений в «Донских ведомостях», «Донской речи» и других местных изданиях.

Станичной жизни были посвящены повести Крюкова «Казачка» (1896), «Счастье» (1911) и «Офицерша» (1912), рассказы «Пособие» (1894), «Клад» (1897), «В родных местах» (1903), «На речке лазоревой» (1911), наконец, знаменитое стихотворение в прозе «Край родной» (1918), ставшее заклинанием восставшего казачества.

При жизни Крюкова вышли две книги его рассказов: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907) и 1-й том «Рассказы» (М., 1914), — к сожалению, очень маленьким тиражом и не имевшие успеха.

Когда в 1914 году в Московском книгоиздательстве писателей вышел первый том рассказов Ф. Д. Крюкова, — вспоминает Д. Воротынский, — «пошел он плохо и Ф. Д. крайне нервничал <...>

На первом томе он заработал что-то совсем мало...»¹⁵⁷. Отзываясь на первый том «Рассказов» Крюкова, рецензент журнала «Северные записки» писал: «О Ф. Крюкове нельзя писать без некоторого чувства обиды за этого талантливого художника, до сих пор, к сожалению, мало известного широким кругам русских читателей. Отчасти в этом виноват сам писатель, печатавший свои произведения почти исключительно только в одном журнале (“Русское богатство”), да и то сравнительно редко. <...> Само собой разумеется, что при таких условиях Ф. Крюкова узнали только немногие...»¹⁵⁸.

Так что нет ничего удивительного в словах Шолохова о том, что он не читал Крюкова¹⁵⁹.

Авторитет и слава Ф. Д. Крюкова резко выросли на Дону в 1917—1920 годы — вследствие его активной общественно-политической и публицистической деятельности в поддержку белого движения, особенно после написания им двух стихотворений в прозе — «Край родной» и «Пирамиды».

«Пирамиды» были культовым местом в Усть-Медведицкой. Так называлась гора, подобная той, которая возвышалась над окрестностями станицы Каргинской или хутора Татарского в «Тихом Доне». «Пирамиды» назвал свой, к сожалению, утраченный в эмиграции, незаконченный роман донской писатель Роман Кумов. Его тоже называли в качестве возможного автора «Тихого Дона», не зная, что Кумов умер до Вёшенского восстания, в феврале 1919 года.

«Убитая молодежь в первом бою с Мироновым из отряда партизан подъесаула Алексеева, в числе 13 трупов, была похоронена в общей могиле, на высшей точке горного берега Дона, в четырех верстах от Усть-Медведицкой, называющейся “Пирамидой”, — писал, находясь в эмиграции, земляк Ф. Крюкова, П. Скачков. — <...> В ясные летние дни с “Пирамиды” открывается редкая по красоте картина беспредельной Донской степи, с извивающимся на много десятков верст вокруг нее Доном и красивыми степными притоками его, — Хопром и Медведицей. По радиусу в 80 верст с “Пирамиды” видны станицы и хутора, утопающие в зелени садов и левад, с белеющими в них колокольнями церквей.

Легкой синеватой дымкой, среди зеленеющих лугов, отмечены пути Старого Дона, Медведицы и Хопра, и какой-то особой грустью веет от картины кажущихся беспредельными пустыни сыпучих песков, левого берега Дона...

У подножия “Пирамиды”, на берегу Дона, с впадающей в него с противоположной стороны Медведицей красиво расположился Усть-Медведицкий Преображенский монастырь, так много раз воспетый Федором Дмитриевичем Крюковым и Романом Петровичем Кумовым в их произведениях, придающий какую-то особую мягкость и теплоту общей картине...

Нужно было видеть Ф. Д. Крюкова, присутствовавшего на похоронах этих первых жертв “гражданской” войны, чтоб понять его душевное состояние...»¹⁶⁰.

Надо ли говорить, что и в своей «большой вещи», посвященной родному краю в пору его развала и раздора, Крюков, с его страстью к документализму, не обошел бы молчанием ни гору «Пирамиду», ни братскую могилу на ней, где похоронены юные бойцы из отряда партизан подъесаула Алексеева, погибшие в схватке с отрядами Филиппа Миронова, ни самого подъесаула Алексеева и, уж конечно, Филиппа Миронова, отношения с которым у Крюкова с юности были завязаны в «калмыцкий узелок», потуже, чем у Григория Мелехова и Степана Астахова... В «романе из жизни донского казачества», если бы он был написан, Ф. Крюков никак не мог бы пройти и мимо картины родных ему мест на Дону и его степных притоков — Хопра и Медведицы, тех станиц и хуторов Усть-Медведицкого округа, которые в радиусе 80 верст видны с «Пирамиды», обойти молчанием облик тех мест, где он жил, которые любил и хорошо знал.

Нам представляется оправданным недоумение Г. Ермолаева: «Даже если Крюков начал писать роман до революции, можно удивляться, почему он стал бы выбирать для места действия Вёшенский округ: расположенная примерно за 100 миль от Глазуновской, Вёшенская принадлежала к соседнему Донецкому округу, и нет никаких данных о том, что Крюков интересовался этой станицей до или после первой мировой войны. Его рассказы и очерки о казаках, как правило, разыгрывались в его родном округе»¹⁶¹.

Понятно и удивление Шолохова, высказанное в беседе с Г. Хьетсо. Как Крюков «попал в претенденты на авторство романа, — недоумевал, по словам Г. Хьетсо, Шолохов. — Ведь Крюков жил в Глазуновской, находящейся в 110 километрах оттуда. Какие у него могли быть знания о событиях в районе Вёшенской, где происходит действие “Тихого Дона”? К тому же в романе выведены жители соседних станиц и хуторов. Так, прототипом Григория Мелехова послужил Харлампий Ермаков из хутора Базки, с которым с отроческих лет Шолохов был знаком и с которым не раз беседовал. Крюков же вообще не знал этих людей!»¹⁶².

В главе «Прототипы свидетельствуют» мы наглядно показали, насколько глубоко и всеобъемлюще привязан «Тихий Дон» к «малой родине» М. А. Шолохова, Вёшенскому округу, в котором он родился и вырос, топографию и топонимику которого хорошо знал. Даже в главах, где действие развивается за пределами Донщины, роман тесно связан с биографией писателя, с местами, биографически знакомыми Шолохову.

Но в тексте шолоховского романа полностью отсутствуют те географические и топографические реалии, которые связаны с родиной и биографией Крюкова: здесь нет названий станиц, хуторов, приметных мест Усть-Медведицкого округа, равно как и городов Нижний Новгород или Орел, где жил Крюков. Если «Тихий Дон» написал Крюков, то как объяснить присутствие в тексте романа — причем всеобъемлющее присутствие — реалий топографии и топонимики станицы Вёшенской и ее хуторов и полное отсутствие хоть каких-нибудь ниточек, которые привязывали бы место действия романа к Усть-Медведицкому округу?

Неожиданный ответ на этот тупиковый для «антишолоховедения» вопрос предложил М. Мезенцев.

В свое время, до появления книги «Стремя “Тихого Дона”», после которой М. Мезенцев поменял свое отношение к Шолохову, работая в районной вёшенской газете, он напечатал немало дифирамбов «писателю-борцу, писателю-гуманисту», к которому «тянутся человеческие сердца». «Тропами шолоховских героев» Мезенцев пешком исходил Вёшенскую округу, показав, что именно она была «географическим прообразом» «Тихого Дона» и «Поднятой целины»¹⁶³.

Превратившись в «антишолоховеда», он, тем не менее, вынужден был признать в книге «Судьба романов»:

«В “Тихом Доне” названия всех (!) населенных пунктов, за исключением хутора Татарского — подлинные»¹⁶⁴. Восклицательный знак в тексте принадлежит М. Мезенцеву.

Но если это так, то какое отношение к «Тихому Дону» мог иметь Крюков? Ведь это все — названия станиц и хуторов Вёшенского округа. Причем, как показал сам же Мезенцев, топография и топонимика вёшенской местности представлены в романе с удивительной, пунктуальной точностью.

Мезенцев, как ему кажется, нашел выход из этого, вроде бы, безвыходного для него (и «антишолоховедения») положения. Оказывается, все географические названия в романе «Тихий Дон» просто-напросто были изменены, и поменял их тесть Шолохова Громославский! Когда он получил в свои руки крюковскую рукопись в переметных сумах, пишет Мезенцев, — он и осуществил эту грандиозную операцию по переименованию: «На Громославском лежала и забота о географической привязке романа. <...> Работа сложная, требующая безукоризненной ориентации на местности. Выполнена она великолепно»¹⁶⁵.

Ответ поистине детский. Подобные переименования еще, быть может, и можно было бы произвести, если бы названия всех этих географических мест были вымышленными.

Но в романе они подлинные и привязаны не только к местности, но и к романному действию, которое происходило не в Усть-Медведицком, а Вёшенском округе, к реальным историческим событиям. И если поменять названия населенных пунктов, а также рек, логов, буераков, всей топонимики в «Тихом Доне», видоизменив географическую привязку романа, то в таком случае надо было бы изменить и место действия Вёшенского восстания, перенеся его из Верхнедонского в Усть-Медведицкий округ. Но это было бы уже другое восстание, развивавшееся в другое время и с другими героями. Куда деть, в таком случае, отца Виссариона и Лукешку-косую, купца Мохова и десятки других прототипов героев «Тихого Дона», которых знал Шолохов, но которые не были известны Крюкову; как быть с Григорием Мелеховым и Павлом Кудиновым, со всем 12-м Донским казачьим полком, формировавшимся, как известно, в Вёшенской, а не в Усть-Медведицкой?

Помимо географии и топографии применительно к местности Вёшенского мятежа существует и более широкий вопрос — о географии и топографии применительно к театру военных действий не только в период восстания, но и Первой мировой войны. Как указывалось выше, веским доводом в пользу авторства Крюкова было бы то, что Крюков был на мировой войне, а Шолохов не был по своему десятилетнему возрасту.

Крюков, как уже говорилось, не был призван в армию по причине слабого зрения, однако побывал на фронте в качестве репортера и в составе санитарного поезда. Но этот его опыт никак не отразился в «Тихом Доне». «Медведеву кажется, — пишет в связи с этим Г. Ермолаев, — что многие эпизоды в “Тихом Доне” как в зеркале отражают личный опыт Крюкова в мировой, а затем и в гражданской войне. Добрая часть этих аналогий базируется, однако, на смутных и ошибочных допущениях»¹⁶⁶. Крюков не мог быть очевидцем, а уж тем более — участником тех военных событий в 1914—1916 годах, происходивших в основном в Галиции, о которых Шолохов узнал от Харлампия Ермакова и других казаков 12-го Донского казачьего полка и которые описаны в «Тихом Доне». Первые три месяца войны Крюков провел преимущественно в Глазуновской и в Петрограде и лишь поздней осенью 1914 года отправился на турецкий фронт, где после недолгого путешествия присоединился к 3-му госпиталю Государственной думы в районе Карса¹⁶⁷. В Галицию он попал зимой 1914 года, вместе с тем же госпиталем Государственной думы, когда 12-й Донской казачий полк, главный военный фигурант в «Тихом Доне», воевал уже в Румынии. В очерках и статьях Крюкова, посвященных Первой мировой войне, не существует ни одного пересечения, ни одной ниточки, связывающей скромный военный опыт Крюкова с теми боевыми частями, действие которых описано в романе. Г. Ермолаев пишет: «Характерным для политических взглядов автора “Тихого Дона” является, по словам Медведева, беспощадное осуждение “империалистической войны”, русских генералов и офицеров, и особенно генерала Краснова (с. 69). Однако это не может считаться характерным для Крюкова. Ни одна строчка в его произведениях не содержит осуждения “империалистической войны”. С самого начала первой мировой войны он считал патриотическим долгом каждого русского защищать свою страну, и он оплакивал развал русской армии в 1917 году»¹⁶⁸.

Так что «большая вещь на тему: казаки и война», которую намеревался написать Крюков, была бы написана на ином реальном жизненном материале и с иным отношением к войне. Крюкова никто бы не рискнул обвинять в «пацифизме», как это имело место в отношении Шолохова.

И, наконец, совершенно другой роман, резко отличающийся от «Тихого Дона», написал бы Крюков, если бы после 1917 года он обратился к Гражданской войне на Дону. Это не был бы роман о Вёшенском восстании 1919 года. Для работы над таким романом у Крюкова уже не было времени: начиная с конца августа 1919 года он находился в действующей армии в самом пекле войны, а в феврале 1920 года умер.

И если бы Крюков писал роман о Гражданской войне на Дону, он посвятил бы его, конечно же, прежде всего восстанию 1918 года, которое проходило в его родных местах и сразу же захватило его в свой водоворот. Оба его знаменитых стихотворения в прозе — и «Край родной», и «Пирамиды», посвященное «Братской могиле» на горе «Пирамида», где покоилась убитая молодежь в первом бою с Мироновым, — связаны с личным участием Крюкова именно в этом восстании. Между тем, в «Тихом Доне» Усть-Медведицкие события в пору восстания 1918 года, как это было показано выше, слышны только в отдаленных отзвуках. Они слышны в главах, где рассказывается об уничтожении 17 апреля 1918 г. казаками Мигулинской станицы и ее хуторов Тираспольского отряда 2-й Социалистической армии, и об экспедиции Подтелкова, окруженной и уничтоженной верхнедонскими казаками в хуторе Пономареве 27 апреля (10 мая) 1918 года.

События в низовских станицах и Усть-Медведицком и Хоперском округах в «Тихом Доне» присутствуют чисто информационно: «...Низовая станица и округа были сплошь захлестнуты контрреволюционным мятежом... Лишь на севере, в Хоперском и Усть-Медведицком округах теплились очаги революции» (2, 289).

Как известно, в Вёшенском восстании 1919 года Усть-Медведицкая, Глазуновская и другие станицы Усть-Медведицкого округа участия не принимали, между тем как в восстании 1918 года они находились в самом центре событий. Именно в Усть-Медведицком округе революционные силы, возглавляемые Филиппом Мироновым, оказали наиболее жесткое сопротивление восставшему против советской власти белому казачеству. И в эпицентре этого противостояния оказался Крюков — духовный лидер белого сопротивления на Дону. Ситуация тем более драматичная, что противостоял ему Миронов — не только близкий друг детства и юности, но и недавний единомышленник по борьбе за демократизацию России, трудовик-народник по исходной идеологии. Во время революции 1905—1907 годов оба они выступали против использования казаков для подавления демонстраций и репрессий против «внутренних врагов». Оба пострадали — Крюков был посажен в «Кресты», а Миронов изгнан из армии. И вот теперь недавние друзья оказались по разные стороны баррикад!

В 1918 году Крюков печатает в двух номерах газеты «Донские ведомости» очерк «В гостях у товарища Миронова. Рассказ подхорунжего Б. Зеленова»¹⁶⁹ — о своем прежнем друге, превратившемся в непримиримого врага, об истории зарождения казачьего сопротивления советской власти в Усть-Медведицком округе¹⁷⁰.

Очерк наполнен выразительными деталями, характеризующими начало казачьего восстания против Советов в начале 1918 года, атмосферу борьбы между «красными» и «кадетами» в 1918 году, руководителя «красных» отрядов Миронова.

Об обстоятельствах этой борьбы подробно рассказал ее активный участник, соратник Ф. Крюкова П. Скачков в статье в «Донской летописи» (1923. № 1. Вена): «После захвата власти большевиками в Усть-Медведицком округе, во главе с Войсковым Старшиной Мироновым (Ф. К.), 21 января 1918 г., Ф. Д. Крюков жил в своей Глазуновской станице, в 39 верстах от Усть-Медведицкой, изредка наезжая в нее повидаться с своими друзьями и навестить сына, учившегося в реальном училище.

Когда в конце апреля в округе началась вооруженная борьба казаков-“кадет” с их противниками казаками-“мироновцами”, изгнанный из станицы Усть-Медведицкой “Революционный Совет” Миронова перенес свою резиденцию к железной дороге в слободу Михайловку, откуда и руководил всеми операциями. <...>

Шла подготовка и в Усть-Медведицкой, но у казаков-кадет не было оружия, кроме шашек, не было патрон, даже на имевшееся ничтожное число винтовок. <...>

Воодушевленная учащаяся молодежь шла в бой, вооруженная одними палками, и доставала себе оружие у красных. <...>

Один за другим приставали нейтральные хутора к восставшим и высылали свои отряды за Дон на помощь бившимся там казакам.

И целые дни на вершине Пирамиды, ставшей теперь “исторической” точкой округа, — стояли толпы народа, молча, пристально всматриваясь в даль Задонья, где на широком, многоверстном пространстве горели отдельные хутора и кое-где рвалась над ними шрапнель... гудели орудия.

А по дорогам зеленеющей майской степи из присоединявшихся хуторов, с заунывными казачьими песнями, полными грусти, тянулись змейки казачьих отрядов, шедших к Дону на сборный пункт.

Далекой, эпической стариной, обвеянной грустью, веяло от всей этой картины...

На горе часто бывали Федор Дмитриевич Крюков и Роман Петрович Кумов»¹⁷¹.

Нет сомнения, что если бы Крюков писал роман о казачестве в Гражданской войне на Дону, это был бы роман, прежде всего, о казачьем восстании в его родных местах в 1918 году. И в центре его был бы не Татарский курган, как в «Тихом Доне», а гора «Пирамида», и хутора не по Дону и Чиру, как у Шолохова, а по Хопру и Медведице. И это были бы совершенно другие станицы и хутора, населенные иными людьми. По авторскому миросозерцанию и мировидению этот роман был бы убежденно «кадетским», однозначно белогвардейским, лишенным нерва внутреннего противоречия, которым отмечен «Тихий Дон».

Мог ли Крюков в романе о Гражданской войне на Дону обойти этот свой собственный драматичный жизненный опыт? Разве обошел бы Крюков молчанием фигуру Филиппа Миронова, своего друга-врага, игравшего ключевую роль в Гражданской войне на Дону в 1918 году?

Трудно понять, почему Р. Медведев, написавший вместе с С. П. Стариковым книгу «Жизнь и гибель Филиппа Кузьмича Миронова», завершенную в 1973 году, в своей следующей книге «Загадки творческой биографии Шолохова», которую он писал в конце 1974 года, не коснулся этой проблемы взаимоотношений Филиппа Миронова с Крюковым, равно как и вопроса о том, как и эта проблема соотносится с проблемой авторства «Тихого Дона». Ведь если предположить, что автор «Тихого Дона» Ф. Д. Крюков, то с неизбежностью возникает это недоумение: почему в «Тихом Доне» практически отсутствуют реалии Донского восстания 1918 года, особенно драматично развивавшегося в Усть-Медведицком округе, почему отсутствует Филипп Миронов в качестве прототипа, куда пропала топография и топонимика Усть-Медведицкого округа? Почему действие романа разворачивается в другом месте (Вёшенский, а не Усть-Медведицкий округ) и в другое время (Вёшенское восстание 1919 года, а не Усть-Медведицкое восстание 1918 года)? Вне всякого сомнения, Р. Медведев не мог не задумываться над этими вопросами, которые изначально ставят под сомнение авторство Крюкова. Не по этой ли причине в книге «Жизнь и гибель Филиппа Кузьмича Миронова» автором «Тихого Дона» называется М. Шолохов?

«В романе “Тихий Дон” М. Шолохов пишет о расстрелах не только богатых казаков или офицеров, но и рядовых казаков, а также о возмущении всего казачества этими расстрелами»¹⁷², — заявляют Р. Медведев и С. Стариков, привлекая М. Шолохова как автора «Тихого Дона» в союзники в ходе своего анализа причин Верхнедонского восстания. «В своем романе Шолохов пишет обо всем этом лишь как о злоупотреблениях местных ревкомов... <...> Сказать больше перед началом 30-х годов Шолохов и не мог, да и за сказанное ему досталось тогда немало»¹⁷³, — продолжают они свою мысль. «Подробно описывая возникновение и развитие Вёшенского восстания, М. А. Шолохов в своем “Тихом Доне” не скрывает и <...> крайнего ожесточения борьбы с обеих сторон»¹⁷⁴.

Как видите, книга Р. А. Медведева и С. П. Старикова «Жизнь и гибель Филиппа Кузьмича Миронова» не оставляет сомнений, что, по мнению авторов, «Тихий Дон» принадлежит Шолохову.

Значит ли это, что критика позиции Р. Медведева по вопросу авторства «Тихого Дона» со стороны Г. Ермолаева и других шолоховедов в данном случае возымела действие? Этого нельзя исключить.

Знаменательно, что, публикуя в 1989 году в журнале «Вопросы литературы» главу из своей книги, озаглавленную «Если бы “Тихий Дон” вышел в свет анонимно», Р. Медведев предварил ее следующим «Предисловием к публикации»:

«Я не обвиняю Шолохова в плагиате, хотя я также думаю и об использовании какой-то рукописи или даже многих рукописей и мемуаров. Но я думаю, что, исследуя феномен “Тихого Дона”, мы не только должны искать разгадку в истории революции, но мы можем гораздо лучше, чем раньше, понять через историю этой великой книги историю, судьбу и последствия нашей революции»¹⁷⁵.

В таком случае, о чем спор? Позиции шолоховедения и «антишолоховедения» сближаются? Дело литературоведов — установить, какие рукописи, мемуары, архивы, письма использовал Шолохов в процессе работы над своим романом — важно только выявить их, найти, проанализировать. Использование разных источников — естественный и правомерный процесс творчества любого художника, особенно если он разрабатывает историческую проблематику.

В телевизионной передаче «Писатель и вождь. Сталин и Шолохов» (первый канал, 24 мая 2004 г.) Р. Медведев прямо заявил о великом романе XX века «Тихий Дон» как творении Шолохова, публично и честно подтвердив изменение своей позиции.

Несколько изменил свою позицию и А. И. Солженицын, — и это, видимо, также последствия критики со стороны шолоховедов, прежде всего Г. Ермолаева и Г. Хьетсо. Он даже обиделся на Г. Хьетсо:

«И еще такая крохотная некорректность, но ложащаяся скалой подо всю книгу: Йетсо как не замечает, что Д* во всей книге не утверждает, что автор “Тихого Дона” — Крюков, а я, хоть и склоняюсь к такой версии, но пишу (“Стремя”, стр. 192): “Не могу абсолютно уверенно исключить, что — был, жил, никогда публично не проявленный, оставшийся всем не известен, в Гражданскую войну расцветший и вослед за ней погибший еще один донской литературный гений: 1920—22 годы были годами сплошного уничтожения воевавших по ту сторону”»¹⁷⁶, — пишет Солженицын в статье «По донскому разбору» в 1984 году.

Отнюдь не настаивая, что автор «Тихого Дона» — Крюков, Солженицын оставляет за собой право «сомневаться в Шолохове»¹⁷⁷. Эти его слова означают, что он, по-видимому, отказался и от ранее выдвигавшейся им идеи, будто «соавтор» «Тихого Дона» — тесть Шолохова Громославский.

Свидетельством результативности научной критики книги «Стремя “Тихого Дона”» явилось и интервью, данное 2 мая 1990 г. «Литературной газете» Никитой Струве, директором издательства «YMCA-Press», которое в 1974 году опубликовало эту книгу:

«Стремя “Тихого Дона”» — это только гипотеза. Тезис заимствования основных линий романа Шолоховым у Крюкова можно оспаривать. Окончательных доказательств в принципе нет. Тем более что — насколько мне известно — делались попытки компьютерного анализа лексики, где доказывалось, будто авторство Шолохова неоспоримо»¹⁷⁸.