«[Т]екст… манифеста был для меня совершенно неприемлем. Я спал с Пушкиным под подушкой – да я ли один? <…> и сбрасывать его, вкупе с Достоевским и Толстым, с “парохода современности” мне представлялось лицемерием». [162]
Особенно возмущал меня стиль манифеста…: наряду с предельно “индустриальной” семантикой “парохода современности” и “высоты небоскребов”… – вынырнувшие из захолустно провинциальных глубин “зори неведомых красот” и “зарницы новой грядущей красоты” <…>
С удивлением наткнулся я в общей мешанине на фразу о “бумажных латах брюсовского воина”, оброненную мною в ночной беседе с Маяковским…, только он мог нанизать ее рядом с явно принадлежавшими ему выражениями вроде “парфюмерного блуда Бальмонта”… и уже типичным для него призывом “стоять на глыбе слова мы среди моря свиста и негодования”» ( Лившиц 1978 : 82–83).
Но высоколобый эстет Лившиц, ориентирующийся на французский авангард (Рембо, Малларме, Лафорга) и, сам того не замечая, переправляющий бросить обратно на сбрасывать , просто не отдает себе отчета в природе описываемого им явления. Мешанина пышных штампов и полуграмотных новаций, взывающая к насилию – над языком, классиками, литературными соперниками, читателем, – как раз и составляла суть футуристического переворота.
Особенно любил картины насилия Маяковский (см.: Жолковский 2005 ), желавший «кастетом кроиться у мира в черепе». Он был очень изобретателен в придумывании казней, иногда жестоких до нелепости, предпочтительно с применением техники.
Выбирая,
которая помягче и почище,
по гостиным
за миллиардершами
гонялись грузовичищи.
Не убежать!
Сороконогая
мебель раскинула лов.
Топтала людей гардеробами,
протыкала ножками столов.
(«150 000 000!»; Маяковский 1963, 1: 505–506 )
Пусть из наследников,
из наследниц варево
варится в коронах-котлах! <… >
Пусть будет так,
чтоб каждый проглоченный
глоток
желудок жег!
Чтоб ножницами оборачивался бифштекс
сочный,
вспарывая стенки кишок!
(«Сволочи!»; Маяковский 1963, 1: 300–302 )
Впрочем, традиционная казнь сбрасыванием в воду его тоже устраивала:
Ты <… >
Прикладами гонишь седых адмиралов
вниз головой
с моста в Гельсингфорсе <…>
– о, четырежды славься, благословенная! —
(«Ода революции»; Маяковский 1963, 1: 247 )
Любил он и пароходы, с которыми охотно связывал дух революционного насилия.
В наших жилах —
кровь, а не водица.
Мы идём
сквозь револьверный лай,
чтобы,
умирая,
воплотиться
в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела.
(«Товарищу Нетте, пароходу и человеку»; Маяковский 1963, 2: 151–152 )
Но в роли орудия казни пароход у него встречается, вроде бы, только в «Пощечине…» и еще раз, бегло, – в «Мистерии-Буфф» (II, 14), когда нечистые сбрасывают чистых с парохода-ковчега.
Нечистые <… >
Вооружаются…, загоняют чистых на корму. Мелькают пятки сбрасываемых чистых <… >
Батрак
Ишь, злюка!
Кузнец
Вали ее, ребята, в дырку люка!
Трубочист
Не задохся бы тама —
все-таки дама.
Батрак
Что мямлить! <… >
Кузнец
Товарищи!
Сапогами отшвыривайте кликуш.
(Маяковский 1963, 1: 431–432 )
Потом что-то подобное будет разыграно в фильме «Айболит-66» Ролана Быкова: