...

«[Т]екст… манифеста был для меня совершенно неприемлем. Я спал с Пушкиным под подушкой – да я ли один? <…> и сбрасывать его, вкупе с Достоевским и Толстым, с “парохода современности” мне представлялось лицемерием». [162]

Особенно возмущал меня стиль манифеста…: наряду с предельно “индустриальной” семантикой “парохода современности” и “высоты небоскребов”… – вынырнувшие из захолустно провинциальных глубин “зори неведомых красот” и “зарницы новой грядущей красоты” <…>

С удивлением наткнулся я в общей мешанине на фразу о “бумажных латах брюсовского воина”, оброненную мною в ночной беседе с Маяковским…, только он мог нанизать ее рядом с явно принадлежавшими ему выражениями вроде “парфюмерного блуда Бальмонта”… и уже типичным для него призывом “стоять на глыбе слова мы среди моря свиста и негодования”» ( Лившиц 1978 : 82–83).

Но высоколобый эстет Лившиц, ориентирующийся на французский авангард (Рембо, Малларме, Лафорга) и, сам того не замечая, переправляющий бросить обратно на сбрасывать , просто не отдает себе отчета в природе описываемого им явления. Мешанина пышных штампов и полуграмотных новаций, взывающая к насилию – над языком, классиками, литературными соперниками, читателем, – как раз и составляла суть футуристического переворота.

Особенно любил картины насилия Маяковский (см.: Жолковский 2005 ), желавший «кастетом кроиться у мира в черепе». Он был очень изобретателен в придумывании казней, иногда жестоких до нелепости, предпочтительно с применением техники.

Выбирая,

которая помягче и почище,

по гостиным

за миллиардершами

гонялись грузовичищи.

Не убежать!

Сороконогая

мебель раскинула лов.

Топтала людей гардеробами,

протыкала ножками столов.

(«150 000 000!»; Маяковский 1963, 1: 505–506 )

Пусть из наследников,

из наследниц варево

варится в коронах-котлах! <… >

Пусть будет так,

чтоб каждый проглоченный

глоток

желудок жег!

Чтоб ножницами оборачивался бифштекс

сочный,

вспарывая стенки кишок!

(«Сволочи!»; Маяковский 1963, 1: 300–302 )

Впрочем, традиционная казнь сбрасыванием в воду его тоже устраивала:

Ты <… >

Прикладами гонишь седых адмиралов

вниз головой

с моста в Гельсингфорсе <…>

– о, четырежды славься, благословенная! —

(«Ода революции»; Маяковский 1963, 1: 247 )

Любил он и пароходы, с которыми охотно связывал дух революционного насилия.

В наших жилах —

кровь, а не водица.

Мы идём

сквозь револьверный лай,

чтобы,

умирая,

воплотиться

в пароходы,

в строчки

и в другие долгие дела.

(«Товарищу Нетте, пароходу и человеку»; Маяковский 1963, 2: 151–152 )

Но в роли орудия казни пароход у него встречается, вроде бы, только в «Пощечине…» и еще раз, бегло, – в «Мистерии-Буфф» (II, 14), когда нечистые сбрасывают чистых с парохода-ковчега.

Нечистые <… >

Вооружаются…, загоняют чистых на корму. Мелькают пятки сбрасываемых чистых <… >

Батрак

Ишь, злюка!

Кузнец

Вали ее, ребята, в дырку люка!

Трубочист

Не задохся бы тама —

все-таки дама.

Батрак

Что мямлить! <… >

Кузнец

Товарищи!

Сапогами отшвыривайте кликуш.

(Маяковский 1963, 1: 431–432 )

Потом что-то подобное будет разыграно в фильме «Айболит-66» Ролана Быкова:

Загрузка...