Осторожно, треножник!

Все же типичнее такая зацикленность на себе для поэзии – для стихов Фета и Пастернака, а не романов Тургенева и Толстого, где «наиразличнейшего» заведомо больше, чем авторефлексивного. Но есть прозаический жанр, который близок к поэзии своим программным предпочтением внутреннего мира внешнему, нацелен на беспредметные взгляд и нечто , питается собственными соками, плетет шелковую нить из самого себя. Это эссе.

У русского слова эссе короткая история. В словаре Ушакова (1934–1940) его еще нет, [71] – хотя есть эссеист , [72] а эссе к этому моменту уже появилось в первом издании «Большой Советской Энциклопедии» (т. 64; 1934). Далее эссе включается в «Словарь иностранных слов» И. В. Лёхина и Ф. Н. Петрова (3-е изд.; 1949) и, наконец, в академический «Словарь современного русского литературного языка» (т. 17; 1965). В последнем приводится также альтернативное написание эссэ и документирующая его цитата из «Баррикад» П. А. Павленко (1932), где это слово фигурирует в заграничном, но идеологически выдержанном контексте и, на всякий случай, пока в кавычках: «Баррикады» – повесть о Парижской Коммуне, а «непревзойденные образцы корреспондентских “эссэ”» дает не кто иной, как Энгельс.

Основоположником и крестным отцом жанра был Монтень, так и озаглавивший свою многотомную книгу: «Les Essais» (1580). Всего два-три десятка лет потребовалось этому наименованию, чтобы перекочевать в английский – Фрэнсис Бэкон назвал свой капитальный труд «Essayes» (1597–1612), и в 1609 году Бен Джонсон употребил уже и слово essayist . Но в немецкий der Essay был введен лишь в 1860-е годы (Германном Гриммом, сыном и племянником знаменитых братьев), а в русском название этого жанра ожидала непростая судьба.

Соблазнительно думать, что по-русски книга Монтеня могла бы сегодня называться «Эссе». Однако для нас он бесповоротно остается автором «Опытов», как озаглавливались все переводы (начиная с 1762 года). Оригинальная семантика слова опыт придает этому заглавию ауру загадочности, до сих пор располагающую к подражаниям. [73]

В современном языке – да, собственно, уже и в пушкинском – опыты имеют троякое значение: «испытанные события и переживания»; «научные эксперименты»; «попытки, пробы, в частности, литературные». Круг значений французского слова essai примерно таков же. С той разницей, что смысловым ядром этого существительного, как и соответствующего ему глагола essayer , «пытаться, пробовать», является попытка – именно практическая попытка , будь то житейская или литературная, а не ее интеллектуальное осмысление и эмоциональное переживание, приводящее к накоплению опыта (для чего есть слово expérience ), и не ее осуществление в порядке опыта научного (expérience, expérimentation) .

Монтень имел в виду, конечно, предложить читателю свои литературные попытки (пробы пера, наброски, эскизы, этюды, очерки), акцентируя их фрагментарность, неокончательность, некатегоричность, субъективность. Эта «пробность» сродни той творческой авторефлексии, с которой мы начали, – повышенному вниманию не столько к изображаемой объективной реальности или хотя бы к объективному результату данной «попытки», сколько к самому процессу письма. Центр тяжести essai помещается не между текстом и действительностью, а между автором и его текстом. [74]

Но этим субъективность, чтобы не сказать эгоцентризм, монтеневских Опытов не ограничивается. Речь в них идет в основном именно о личности, переживаниях, воспоминаниях, самонаблюдениях и умозаключениях автора, то есть о его внутреннем опыте , [75] чем дополнительно оправдывается русская версия заглавия, – хотя во французском идея expérience отсутствует. И совершенно уже безосновательно, благодаря неожиданному стечению лексических обстоятельств, в русское заглавие оказывается привнесен элемент «экспериментаторства», и Монтень обретает несвойственные ему черты естествоиспытателя, еще больше усиливающие магию его облика.

В дальнейшем своем развитии французское essai и английское essay утратили нарциссическую эскизность и стали выноситься в заглавие не только коротких субъективных набросков, но и сколь угодно солидных исследований. Таковы уже «Essays, or Counsels Civil and Moral» Бэкона, переводимые как «Опыты, или наставления нравственные и политические», и двухтомный «Essai sur la littérature anglaise» Шатобриана (1836) – «Опыт об английской литературе». А постепенно русские «Опыты» стали применяться при переводе и тех иностранных названий, в которых не было ни слова essai или essay , ни вообще чего-либо «пробного».

Так, оригиналом «Новых опытов о человеческом разуме» (в другом переводе – «…о человеческом разумении») Лейбница являются «Neue Abhandlungen über den menschlichen Verstand» (1703–1704). Немецкое слово Abhandlung значит «сочинение, статья, трактат, доклад», и в нем полностью отсутствует идея «попытки». Оно восходит к глаголу abhandeln , «выторговывать, разрабатывать, обсуждать», в свою очередь, производному от handeln , «действовать, поступать, трактовать, торговать, вести переговоры», и семантически опирающемуся на образ руки (Hand) как органа всевозможных действий и взаимодействий, в частности, работы и торговли. Буквальным переводом Abhandlungen было бы «разработки, рассуждения».

Магнетическая притягательность Опытов в качестве заглавия для престижного иностранного текста приводит иногда к искажениям смысла. Недавно вышел увесистый том Умберто Эко «Сказать почти то же самое. Опыты о переводе» (пер. с итал. А. Коваля; СПб.: Симпозиум, 2006). Это перевод его книги: «Dire quasi la stessa cosa: Esperienze di traduzione», в подзаголовке которой стоят не saggi , принятый итальянский эквивалент (и этимологический двойник) французского essais , а – esperienze . Правильным переводом все равно остается опыт , но уже не в смысле «попыток, эскизов», а в смысле «накопленного опыта». То есть не «Опыты о переводе», а что-то вроде: «Из опыта переводчика / Из опыта работы с переводами». Разумеется, «Опыты о переводе» звучат красивее, – как гласит известное mot, переводы, подобно женщинам, бывают либо красивыми, либо верными (по-французски и по-итальянски «перевод» – traduction, traduzione – женского рода).

Меня, однако, архаизированные опыты , наскоро припорошенные патиной времени, влекут гораздо меньше, чем откровенно пижонское эссе , приблизительным сверстником которого я, оказывается, являюсь. Прочитанный в студенческие годы сборник английских эссе [76] открыл мне манящую культуру сочинений на вольные темы – практически ни о чем. Навсегда запомнились такие заголовки, как: «A Few Thoughts on Sleep», «A Defense of Nonsense», «An Apology for Idlers», «On Doing Nothing». [77] Я даже попытался подражать – произвел на свет эссе о самоубийце, который никак не мог остановиться на совершенном способе покончить с собой, надумал наконец отравиться серой со спичечных коробков и головок, но, занявшись ее наскребанием, так хорошо организовал эту работу, так в нее втянулся, что вернул себе чувство самоуважения и забросил мысль о смерти.

Мой опус не сохранился, так что отстаивать его художественные достоинства не приходится, но в самом замысле что-то было. Не говоря о чисто эссеистской умозрительности подхода к смерти, тема самоубийства прекрасно согласуется с «эгоцентричностью» эссе, его замкнутостью на себя. Самоубийство – это типичный случай самодостаточности, тем более – самоубийство, претендующее на совершенство и осуществление с помощью самодельных средств. В авторефлексивном ключе выдержана и парадоксально сама себя готовящая развязка.

Возвращаясь к названию жанра, нарциссическим совершенством отмечено само слово эссе – почти идеальный палиндром, как бы предающийся самолюбованию в собственном зеркале. Идеальный в произношении и в недолго продержавшемся написании эссэ , – а впрочем, и в принятом, если учесть графику и название буквы Э: « Э (или Е ) оборотное», то есть, обратное к обычному Е (что особенно наглядно в прописном варианте: ЭССЕ). Симметрическому совершенству слова эссе подстать его несклоняемость (оно всегда равно себе), средний род (это центр симметрии, не нуждающийся в Другом) и фонетический средний ряд ([е]). Не последнюю роль в придании эссе ореола самодостаточности играет его этимологическая непрозрачность: в русском словаре оно стоит совершенно особняком, и если с чем перекликается, то только с элитарными заимствованиями типа верже, гляссе, фойе, шале, превосходя их, однако, своей зеркальностью. Все вместе это создает ощущение зауми, глоссолалии, самовитости, блаженной бессмысленности. Заодно снимается налет «пробности» – эссе приобретает черты некого абсолюта.

Столь безупречный продукт – результат многовекового обтачивания в ходе языковой эволюции. Французское essai , фонетически подобное русскому, но графически досадно асимметричное (тем более, во множественном числе), достигло своей относительной зеркальности (два s в середине, два [e] по краям) по мере того, как на устах говорливых галлов с него облетело все то лишнее, чем был обременен его латинский прообраз. [78] Essai – потомок позднелатинского exagium (или esagium ), «весы, вес, гиря, взвешивание, измерение», в свою очередь восходящего к латинскому глаголу exigo, exegi, exactum, exigere (знакомому нам по эпиграфу из Горация к пушкинскому «Памятнику» – Exegi monumentum ).

Exigo состоит из приставки ex- , «из, от», [79] и одного из основных глагольных корней – ago , «двигать, действовать»; в результате, он на редкость многозначен. Среди его значений – «изгонять, вытеснять, лишать, катить, пускать, устранять, пронзать, размахиваться, вывозить на продажу, отвергать, требовать, спрашивать, взыскивать взимать, смотреть за работой, совершать, заканчивать (вот оно горациевское «воздвиг»!), проводить, проживать, переносить, приспособлять, взвешивать, исследовать, оценивать, измерять, обдумывать» – есть и ведущие к esagium и к essai . [80] По мере превращения латыни во французский было утрачено несимметричное деление на приставку и корень, а также отяжеляющие взрывные согласные [k] (в ex ) и [g]. [81] Завершающей метаморфозой и стала реинкарнация французского essai в виде русского эссе .

Все эти рассуждения, конечно, бессильны против прочно занявших свою нишу Опытов . Да моей целью и не было их оттуда выкуривать, поскольку очевидно, что из essai развились два не похожих ни друг на друга, ни на своего общего французского предка, по-разному нарциссичных русских слова – опыт и эссе . Мне просто хотелось – в одну из тех минут, когда чувствуешь желание писать, еще не знаешь, что именно, но чувствуешь, что писаться будет, – дать любимому жанру поговорить о себе.