Осторожно, треножник!

…Какое отношение имеет это к виньеткам? Разве то, что в идеале они стремятся к некой неоспоримой лапидарности, иными словами – надгробности. Участившиеся смерти вроде бы должны близить момент истины, но предвидимая реакция Козлевича и Балаганова заранее расхолаживает. Пока что пополняю «посмертный» файл, натаскивая себя равнением на классиков.

Крымская логоцентрическая

В Гурзуф мы попали заботами щедрого друга-литератора, предложившего свозить нас из Москвы на машине во все еще существующий Артек – по дружбе и в видах прочтения мной все еще съезжающимся туда пионерам из ближнего зарубежья лекции о том, что такое стихи и как их понимать. Лекция, впрочем, не состоялась, но мы целую неделю провалялись на пустынном пушкинском (ныне – Пионерском) пляже, наслаждаясь – при доброжелательном попустительстве милиции и вопреки отрезвляющему предупреждению Гераклита – купанием в волнах, некогда бежавших лечь к ее ногам.

В остальном Гурзуф скорее разочаровал своей разнообразной бедностью и нерасторопностью. Эра социализма там как бы уже закончилась, а эра капитализма еще не начиналась. В кафе и ресторанах официанты неизменно приносили заказанное в самом причудливом порядке и нашим жалобам непритворно удивлялись, ссылаясь на произвол поваров, чем напомнили мне российских редакторов, находящихся в рабской зависимости от верстальщиков. Поэтому в спорах, кому должен принадлежать Крым – России или Украине, я склонялся к тому, чтобы вернуть его туркам, а в ответ на возражения спутников, в Турции, в отличие от меня, побывавших, угрожал вообще отдать его генуэзцам, а то и древним грекам или римлянам.

На один день мы небольшой компанией отправились в Коктебель, в осуществление моей давней мечты вторично войти и в эту реку времен. В течение двух десятков лет я бывал в Коктебеле чуть не каждый год, полюбил его выжженый серо-сизый пейзаж, дикие пляжи, труднодоступные бухты и горные перевалы, перезнакомился со всей наезжавшей туда литературной богемой, научился разбираться в камешках (чтобы мало-мальски понимать соответствующие стихи Мандельштама, уже – и еще – ходившие в списках), и даже мазаться килом и вот теперь, после тридцатилетнего перерыва, решил полюбопытствовать – съездить.

Водитель-экскурсовод, владелец комфортабельного микроавтобуса, который подрядился повезти нас за 200 баксов, оказался бывшим работником гурзуфской милиции, симпатичным грамотным дядькой, угощавшим нас вкуснейшими блинами с черникой, наготовленными его женой. Не догадываясь, что его слушатели сплошь словесники, он с первой же минуты стал разворачивать перед нами парчовый узор своего краеведческого нарратива. Коллективных экскурсий я не люблю с детства, так что эта стилистика была для меня внове и поразила своей беззастенчивой литературностью, достойной внимания ОПОЯЗа и Риффатерра.

Начал он с деконструкции банального представления, будто жемчужиной Крыма является Ялта, – а не, подразумевалось, его родной Гурзуф. Он предложил нам вникнуть в глубинный смысл образа жемчужины и рассуждениями о том, что жемчужина по своей природе (как сказал бы Аристотель, physai ) находится внутри, то есть в сердцевине, то есть в середине содержащей ее раковины, шаг за шагом подвел нас к идее, что жемчужиной может считаться только то, что находится на равном расстоянии от периметра целого. Далее решение приоритетного спора (типа вопроса о родине Гомера) не составляло проблемы: Ялта такому определению не соответствовала, а соответствовал Гурзуф, в доказательство чего приводились сведения о его отстоянии ровно на 106 километров от важнейших достопримечательностей Крыма (каких не помню, но в цифре уверен); это было просчитано водителем по карте, а затем проверено по спидометру.

Логическому анализу понятия жемчужины вторили сообщения, часто сомнительные, о греческих, латинских и тюркских этимологиях названий Гурзуфа, Ялты и других крымских топонимов, в частности, горы Медведь, она же Аю-Даг, и о том, что таких медвежьих гор на Южном берегу не одна, а три. В подтверждение этого последнего тезиса водитель останавливал машину в местах, откуда открывались соответствующие виды на береговую линию, а на подсознательном уровне в том же направлении работала фольклорная устойчивость образа именно трех медведей.

Коктебель поразил меня полной и окончательной победой коммерциализма. Идя вдоль набережной, я совершенно не узнавал ее. Не было видно ни моря с одной стороны, ни поселка с другой. В несколько рядов все было застроено и заставлено палатками, лотками с мороженым, чайханами, ресторанами, торговыми павильонами, пунктами обмена валюты. Вид этот мало отличался от открывающегося при выходе из станции метро «Тимирязевская» на одноименный рынок.

В программу нашей поездки, естественно, входило посещение могилы Волошина и его дома-музея. Могилу мы разыскали с трудом – из десяти встречных только один юноша в очках и с рюзаком за спиной понял, о чем речь, и показал, как к ней пробраться в обход преграждавших дорогу пансионатов и строительных контор. Зато осмотр дома-музея оказался самым безболезненным этапом всей поездки: экспозиция и экскурсия были превосходны, и работал кондиционер.

Задумавшись на обратном пути о причинах, погубивших привольный Коктебель моей юности, я пришел к выводу, что их две: его разнесенная культурной элитой 60-х годов и постепенно овладевшая массами литературная слава и свершившаяся, наконец, капиталистическая революция, о необходимости которой столько говорили советские диссиденты, в том числе я.