«“Иван Петрович скончался сегодня скоропостижно сючала ждем распоряжений хохороны вторник”.
Так и было напечатано в телеграмме “хохороны” и какое-то еще непонятное слово “сючала”; подпись была режиссера опереточной труппы.
– Голубчик мой! – зарыдала Оленька. – Ванечка мой миленький, голубчик мой! Зачем же я с тобой повстречалася? Зачем я тебя узнала и полюбила! На кого ты покинул свою бедную Оленьку, бедную, несчастную?..»
На абсурд здесь работает многое – и телеграфный стиль, и загадочное сючала , и общая глупость «душечки». Но цитабельной формулу хохороны вторник делает, прежде всего, ее фонетическая и графическая монотонность: четыре о , в том числе оба ударных; два хо подряд (беспардонно отдающие хохотом); два р и два н ; правильный стиховой размер (3-ст. хорей с симметричными ударениями по краям – вокруг пропуска в середине). А на смысловом уровне эхом этих фонетических редупликаций звучит заключительная реплика Оленьки, сводящаяся к повторению банальных фраз о любви и смерти. В результате массированному осмеянию подвергается самое сакральное – смерть человека. [227]
Но вернемся к йотированным дифтонгам. [228] Особенно взрывчаты в этом отношении уникальные лексические монстры вроде длиннош éее и ош ýюю , но не совсем безобидны и рядовые причастия настоящего времени. В деловом тексте они проходят незаметно, а в художественном их подспудный потенциал может быть эффектно активизирован. [229]
В одном из документальных эпизодов «Голубой книги» Зощенко комически педалирует сцену рокового узнавания: