Уильям Александр Герхарди Полиглоты

17

А затем однажды пришло письмо от дяди Люси, адресованное на этот раз тете Терезе. Большевики завладели Красноярском и конфисковали его фабрику и всю собственность. Ему были необходимы 100 фунтов. Всю жизнь он платил им больше, чем позволял его бизнес, и в результате вызвал серьезное недовольство родственников, которыми, как они заявляли, он пренебрегал ради троих его прекрасных сестер. «Почему бы тебе, — писал он, — не продать свои бесполезные драгоценности и выложить денежки?» Так или иначе, поскольку 100 фунтов он не получил, он прилагал к письму 1 (один) шиллинг, серебряную монетку, которая по текущему благоприятному курсу с лихвой покрывала тетину долю в рублях в концерне Дьяболох, каковой отныне считался ликвидированным.

Какой это был удар для тети Терезы! После смерти сына это был самый большой удар, испытанный ею в жизни. Она совсем слегла. Лежала без движения, молча, и Берта сновала вокруг, накладывая на ее похудевшие формы горячие и холодные компрессы с одеколоном и пирамидоном.

— Как она?

— А, у вашей тетушки всегда все в порядке! — саркастически отвечала Берта. — Она malade imaginaire![46]

Но даже за разговорами Берта постоянно забегала к тете Терезе и была с ней очень добра. Она не упускала случая злобно пошутить в адрес бедной тетушки, относительно чьего «несчастного здоровья» не питала никаких иллюзий, не собиралась ронять ни единой слезинки, и поглумиться у той за спиной; но, даже насмехаясь, она вдруг вновь проявляла к той участие с такой искренней теплотой, такой жалостью и привязанностью, насколько искренним был ее цинизм. Ей доставляло наслаждение разделять с кем-либо нетерпимость в тетин адрес; и, тем не менее, она все время была на побегушках у своей новой подруги, ухитрившейся сделать из нее прислугу. Я написал из Владивостока тете Терезе сентиментальное письмо, полное «ахов» и «охов», «бедняжек» и «увы», письмо, в котором сентименты, предназначенные для общеизвестно сентиментальной личности, были подогнаны друг к другу мастерком. Поэтому я был тем более изумлен, когда Берта сообщила мне, что у тети вызвало отвращение гнусная сентиментальность моего письма, и она стала смотреть на меня как на добросердечного и при этом сентиментального дурака. «Хороший мальчик, Джордж, но слишком витает в облаках, слишком сентиментален, даже приторен. Фантазер из фантазеров!» — говорила она.

— Как сказал кто-то, разница между фантазером и практиком вроде меня в том, что фантазер видит рассвет раньше.

— Почему? Потому что он всю ночь не спит?

— Это одна из причин.

— Но ваша тетушка, — сказала она. — Нет, с ней действительно все в порядке. Всегда. Все это напускное. Но она ревнует меня, даже если я говорю, что простудилась. Однако нечего тратить время, — засуетилась она. — Я должна сменить ей компрессы и приготовить tisane.

— Это удивительно! — воскликнула тетя, когда я вошел к ней. — Твой дядя Люси, по-видимому, вообразил, что наши деньги принадлежат ему, и он может делать с ними, что ему заблагорассудится! Он, очевидно, совсем лишился головы! Когда умер отец, у каждого из нас осталось по 100,000 рублей. Через два месяца твой дядя Люси, который продолжил дела в качестве управляющего, уведомил нас, что у каждого из нас — по 400,000 рублей, а меньше чем через год он написал, что у нас в распоряжении миллион рублей. Через пятнадцать же лет он сообщил нам, что у нас всего 30,000. Мы никогда не знали, сколько у нас денег! А теперь он пишет, что у нас ничего не осталось.

Полагаю, дядя Люси считал, что всего лишь представляет для них дело в новом, выдающемся свете, однако для его сестры он стал сейчас хуже преступника. Дядя Эммануил составил ответ по-французски и сейчас стоял над ней, пока она спешно и не всегда умело переводила его на английский. Долго оставаясь без употребления, ее английский стал звучать по-иностранному; в случае дяди Люси дела наверняка обстояли не лучше. Открыв свой переплетенный в красную кожу бювар и поместив на него блокнот, она начала, не удостоив его обращением:

Я своевременно получила твое аскарбительное (как она написала), бессовестное и несправедливое письмо от 17 числа с. м. Не могу себе представить, как ты, джентльмен, смог написать его в таком позорном стиле твоей бедной старой сестре, которую ты знаешь достаточно долго, чтобы убедиться в ее правдивости, честности и прямоте! Ты, кажется, забыл, что после смерти отца мы все унаследовали одну и ту же сумму, которую ты уговорил нас оставить в деле, которым ты взялся управлять! Я с готовностью признаю, что благодаря тебе оно процветало в первые годы, и ты платил нам очень хороший дивиденд, с которого ты получал больше выгоды, чем любой из нас, поскольку ты жил, можно сказать, во дворце, в роскоши, тратя огромные деньги, — ведь это было твое дело. Мы же жили просто и тратили деньги на образование детей, плюс то, что зарабатывал Эммануил, ибо и он не бездельник, как ты всегда считал!

Мои драгоценности — единственное наследство, которое останется дочери после моей смерти! Эммануил пытается продать наше серебро, поскольку мы по горло в долгах перед бельгийской семьей, которая живет с нами в одной квартире, но он должен еще думать о будущем, когда он не сможет работать и должен будет содержать больную жену, о тех удобствах и заботе, которые требуются для моего бедного несчастного здоровья. А ведь я в моем печальном изгнании даже не могу позволить ни услуг первоклассного специалиста, ни достаточно калорийной пищи! Мы живем вовсе не в роскоши, и я стараюсь изо всех сил свести концы с концами. На мне вся переписка с нашими родственниками и поздравления на Рождество, Пасху и с днем рождения, поскольку я не могу по состоянию моего бедного несчастного здоровья делать домашнюю работу, — а тебе удалось подкосить мое бедное здоровье, которое и так ухудшилось после смерти моего бедного сына!

Если майор Скотли сказал тебе, что мы живем в роскоши, это, разумеется, неправда. Мы старались достойно принять его во время его пребывания в Токио и здесь, лишая себя всего — идя на великую жертву, ибо мы не знали, что он покажет себя таким переметчиком и доносчиком — и с такими огромными неудобствами, ибо этот человек, как ты, верно, уже знаешь, не бреется, а вместо этого, о, он производит такой запах своим аппаратом для опаливания щетины, что нужно распахивать в доме все окна, в результате я подхватила простуду, а это ужасно опасно для моего несчастного здоровья!

Если бы у тебя не было бы ни жены, ни детей, которые бы тебя поддерживали, уверяю тебя, я бы пошла на все, чтобы тебе доставалась небольшая сумма денег, но в этом положении, не имея собственных денег, я не могу этого сделать.

Что ж, это последнее мое письмо тебе, — ты ранил и обидел меня слишком жестоко, слишком несправедливо! Я никогда не забуду твоего постыдного аскарбительного письма, которого я никогда не заслужила!

Дядя Эммануил посоветовал ей тут же подписаться. Но тетя Тереза чувствовала, что этого недостаточно.

«Да простит тебя Господь!» — добавила она и затем подписалась:

Тереза Вандерфлинт.

Свое письмо, написанное по-французски, дядя Эммануил начал так:

Моему шурину Люси Дьяболоху.

Я только что прочел ругательное письмо, которое Вы имели дерзость написать Вашей сестре Терезе, питающей к Вам одни нежные чувства. Учитывая Ваши собственные чувства, я считаю необходимым сказать, что Вы переступили границу пристойного поведения, и что Ваше письмо совершенно разбило здоровье моей бедной супруги, чье внушающее опасения состояние требует постоянных заботы и внимания, и для кого, обязан Вас предупредить, подобные эмоции могут оказаться роковыми. Из того, что мои доходы были ниже доходов моей супруги от тех денег, что остались ей в наследство от отца, еще не следует, что я жил на Ваши деньги, как Вы изволите подразумевать. Тем не менее, Ваше предложение погасить свою задолженность перед нами в размере 500,000 рублей суммой в один шиллинг выглядит в моих глазах настолько гнусно, что я отказываюсь от дальнейшего обсуждения с Вами этого вопроса. Повторяю, что никогда не имел счастья жить на Ваши деньги, как Вы себе это воображаете, а скорее моя семья получала выгоду от выигрышных (?) вложений в русскую промышленность во времена ее расцвета в размере 100,000 рублей, которая принадлежала моей супруге, Вашим же долгом было делать для нас все возможное. Факты показали, что, увы, чрезмерная уверенность, выказывавшаяся нами в отношении способностей и рассудительности нашего шурина, окончилась катастрофой, которая произошла бы, даже если не вмешались война с революцией. Посему не должно Вам забывать, что это мы — Ваши кредиторы, а не наоборот, как Вы ошибочно полагаете.

Сожалею, что мое первое письмо шурину, с которым мне ни разу не выпадало случая встретиться лично, призвано дать ему урок savoir vivre[47]. Прошу его прекратить всю злокачественную полемику в отношении своего зятя и пощадить чувства сестры, оскорбленные его последним посланием.

И он размашисто подписался:

Эммануил Вандерфлинт.

Оба письма были такими длинными и обстоятельными, что у дяди Люси, наверно, возникло ощущение, что в промежутках тетя Тереза и дядя Эммануил принимали пищу.