Уильям Александр Герхарди Полиглоты

27

Период обручения, как известно всякому обручавшемуся, — время переходное и не совсем приятное. Чтобы умилостивить мою августейшую тетю, мы с Сильвией, держась за руки, каждый день просиживали часами в гостиной, где тетя имела обыкновение вязать; мы обменивались долгими взглядами, в которых были нежность и обожание, — так делал Анатоль перед смертью, да и дядя Эммануил в сентиментальный период сватовства к тете, когда она позволяла себе положить голову на его боевое плечо. Но мои усилия не встречали заслуженного одобрения: тетя Тереза в свете своих собственных романтических воспоминаний считала, что я недостаточно выказываю свою любовь, а ее дочь недостаточно нежна и отзывчива, и критиковала неприязненные слова моей суженой об этих долгих, безмолвных взглядах: «Милый, не будь таким слащавым!» Тетя Тереза выходила в свет вместе с нами (если позволяло ее здоровье, а если оно не позволяло, то она запрещала нам выходить вообще). Она не любила оставлять нас наедине, хотя мы были родственниками и до помолвки оставались вдвоем бессчетное количество раз. И нам становилось тоскливо с ней, тоскливо друг с другом и тоскливо от самих себя. Оставаясь наедине после того, когда она уходила спать, мы целовались, чтобы заняться чем-нибудь более приятным. Неожиданно мы как будто намертво утеряли прежнюю способность вести беседы. Я вздыхал. Сильвия вздыхала.

— Так хочется, — произнес я, — чтобы твоя матушка поторопилась со свадьбой.

Она помедлила с ответом, размышляя, что бы сказать.

— Ты такой озорник, дорогой, — произнесла она. Сильвии нравились короткие поцелуи.

— Разве тебе не нравятся долгие поцелуи, дорогая?

— Я не могу дышать, милый, когда они слишком долгие; зато я могу сделать вдох в промежутках между короткими поцелуями, если ты понимаешь, о чем я, ведь тогда можно целоваться еще, и еще, и еще.

Я подарил ей кольцо, на котором была выгравирована надпись: «Положи меня, как печать, на сердце твое»[59].