Уильям Александр Герхарди Полиглоты

25

Генерал передал со своим адъютантом, что тете Терезе и мне назначено на 11 часов; и тетиному экипажу было приказано быть готовым к 10.30. Но в четверть одиннадцатого тетя Тереза, уже одевшись, вдруг обнаружила, что куда-то подевала свою сумочку, и пока она ее искала, неожиданно из Омска прибыл Скотли, лишь усугубив общий беспорядок.

— Письмо от вашего брата Люси! — триумфально вскричал он.

— Подождет, пока я не вернусь от генерала, — осадила она его. — Кроме того, мою сумочку куда-то задевали.

Поскольку до этого они с Бертой имели «крупный разговор», теперь в потере сумочки обвинялась Берта.

— Но я не теряла сумочки! — волновалась Берта.

— Все равно, ты меня огорчила, — настаивала тетя.

— Но это вы сами ее потеряли!

— Ах! Если бы здесь была Констанция!

— Надо всюду хорошенько поискать, — успокаивающе произнесла Берта.

Иногда англосаксонская рассудительность Скотли, нацеленная на то, чтобы указывать другим, что делать, была для тети чересчур. Вот и когда она потеряла сумочку, он решил успокоить ее таким образом:

— Ну, сударыня, тут не о чем волноваться; дом-то не горит, вам всего-то нужно найти эту чертову штуковину. Ну-ка, куда вы ее задевали?

— Ah, enfin! Если бы я знала куда, я бы ее не искала! — изумленно-страдальчески взвыла тетя.

Скотли только кивнул с тем грубовато-сардоническим выражением, с каким английский сержант говорит безнадежному новобранцу, потерявшему свой ранец или взявшемуся за ружье не с того конца: «Чего тут удивляться нашим победам!»

Наконец, сумочку нашли — она висела на спинке кресла, на самом виду. Виктория, запряженная двумя костлявыми одрами, с пользующимся дурной славой кучером Степаном, подъехала к парадному. Мы с тетей Терезой уселись и поехали к генеральскому бронепоезду.

Особый поезд генерала стоял на виадуке, на выгодных позициях, словно приставив пистолет к виску города. Почти напротив него стоял поезд китайского верховного комиссара, весьма приветливого господина, которому я уже имел возможность нанести визит и который по такому случаю угощал меня великолепным портвейном. Когда мы очутились в поезде, нас тотчас же окружила официальная, военная атмосфера. Нас принял штат экспертов — специалистов по государственным переворотам. Высокий дежурный офицер препроводил нас к адъютанту, генеральскому сыну, а тот провел нас в устланный коврами кабинет генерала. За рабочим столом сидел сам генерал, смуглый, жилистый, с жесткими черными усами и коротко стриженными седеющими волосами. С генералом был господин, в котором я сразу признал доктора Мергатройда, корреспондента английской газеты. Генерал поднялся с непременной церемонностью русских офицеров, щелкнув каблуками, представился: «Генерал-лейтенант Пшемович-Пшевицкий», и вежливо осведомился, чем может быть нам полезен. Он носил сапоги на очень высоких каблуках и непрестанно душил одеколоном руки и платки.

— Я явилась, — произнесла тетя Тереза, опускаясь в кресло у стола, — по поводу одного русского офицера, который в настоящее время проживает у нас, чьи жена и маленькая дочь — очаровательное дитя, — боюсь, умирают с голоду в Новороссийске.

— Разумеется. Разумеется, — произнес генерал Пшемович-Пшевицкий.

— Мне бы так хотелось, чтобы они прибыли сюда. Отец, капитан Негодяев, так отчаянно несчастен.

— Разумеется.

— Я знаю, что вы того же мнения. — Тетя Тереза немного сморщила нос — ей было это так к лицу!

— Разумеется, — произнес он, с интересом ее оглядывая. Он погладил жесткие усы, потом спрыснул одеколоном руки и боевую грудь, увешанную орденами. И случайный слух всплыл в моей памяти — что до революции он был жандармом, в войну получившим офицерский чин и под шумок произведшим себя в генералы. Он, похоже, всерьез заинтересовался тетей Терезой — больше, чем предметом ее визита, — и заспрашивал, как это так: она не русская — и все же, и все же?.. И она охотно пустилась в рассказы о своем славном прошлом и все ему выложила. Она англичанка, родившаяся в Манчестере в английской семье (хотя мать по крови испанка). Но выросла она в России, где провела свою юность и раннее замужество в среде милой старой русской аристократии, ныне так несчастливо отставленной от своих верных должностей. Ах, помнит ли она старые деньки!..

А Голицыны! А Трубецкие! А Юсуповы-Сумароковы-Эльстоны! А княгиня Тенишева! А Белосельские-Белозерские! А святейшая княгиня Суворова! О, она знавала их всех! А кавказский наместник, граф Илларион Воронцов-Дашков! Дашковы, Пашковы — она знавала их всех. Тетя Тереза обменивалась с генералом взглядами, в которых крылись задушевные грустные воспоминания. Генерал, который в то время служил в жандармах и, быть может, как раз стоял на карауле на той улице, где жили некоторые упомянутые аристократы, печально и немного робко улыбался; но этот контраст напомнил ему о нынешнем его положении, о неоспоримом верховенстве, о выгодной позиции, занятой его бронепоездом, во власти которого был целый город; и потому в его улыбке, кроме робости и неловкости, таилось еще и удовлетворение. И в ответ на ее вопрос, довелось ли ему знать Трубецких, он ответствовал (с невиннейшим видом, призванным скрыть такой прямой вопрос):

— О, да кто же их не знал!

— А Голицыных?

— Мерси! Кто ж о них не слышал! — И добавил, стараясь смягчить впечатление: — Их стоило знать! Любопытнейшие люди, вам не кажется?

Тетя Тереза в свое время была красавицей: не просто хорошенькой, недурной или симпатичной, но признанной и несомненной красавицей. Даже сейчас, видя, как генерал смотрит на нее, я знал с уверенностью, отметающей всякое сомнение, что он захвачен тем величественным и неуловимым качеством, перед которым преклонялись во времена ее молодости. Он, должно быть, ощущал трепетную цепь лет, связующую ее с бурной молодостью, ныне уже минувшей, ибо, глядя на нее, он стал взволнован и оживлен, как влюбленный: галантный, услужливый. Ее прекрасный нос, хоть и сильно напудренный, пережил разрушительные годы, остался тем же с его точеными ноздрями; и теми же остались благородной формы лоб и подбородок. Заметные усики и бородка не могли убить всего очарования!

Жизнь полна дешевой любви, неудавшихся романов, взглядов, скрестившихся в вагоне и скоропостижно умерших, потому что нужно было сходить, и вот поезда уносят нас в разные стороны; потому что мы встретились чуточку рано или чуточку поздно или, возможно, не в том месте. В грядущем веке радиосообщений мы, возможно, сможем устраивать свои амурные дела эффективнее. Мы будем посылать и принимать наши SOS с помощью пораженных любовью, жаждущих любви сердец и уже не будем томиться в одиночестве.

— Стало быть, вы согласны со мной, генерал, относительно жены и дочери капитана Негодяева?

— Разумеется, — ответил он. — Разумеется. — И нажал на кнопку электрического звонка.

Его сын-адъютант вырос на пороге, словно неким таинственным промыслом был частью этого электрического изобретения.

— Немедленно телефонируйте капитану Негодяеву в цензурный департамент. Прикажите ему явиться тотчас же.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — Адъютант бросился вон.

Между тем возникла, как выяснилось, серьезная ситуация, и пока мы ждали прихода Негодяева, генерал поделился с нами своими опасениями. Крестьяне вокруг Владивостока промышляли охотой и имели ружья; однако генерал, заподозрив в этом явные симпатии к большевикам, отрядил особую команду конфисковать оружие, после чего крестьяне захватили команду и взяли офицеров в полон. Генерал распорядился выслать подкрепление в виде отряда Сахалинской военной школы, чтобы обеспечить освобождение полоняников, однако прошлой ночью разразился шторм, и отряд чуть было не потонул при переправе. После чего провода были перерезаны, и генерал остался в неведении относительно дальнейшей судьбы отряда. Да, тяжелая задача, вздыхал он, эти попытки спасти родину от красного разгрома!

— Я всегда говорю, — произнесла тетя Тереза, — что единственная надежда России — могучая Белая Армия. Я чувствую, что, когда белые снова одержат верх, мир и братство вернутся в эту многострадальную страну. И если вы выиграете гражданскую войну, то я уверена, вы оправдаете свою победу с помощью мудрой политики, которую станете проводить. Ведь у вас есть политика? — спросила она.

— Да, — подтвердил генерал Пшемович-Пшевицкий, и неотступная решимость зажглась в его глазах. — Я украшу фонарные столбы телами бандитов. Вот моя политика — даю вам честное слово, можете на меня в этом полагаться. — Он протянул ей руку. — И, — добавил он с нежностью, — вы можете отказать мне в вашей дружбе, если я не сдержу своего обещания.

Тетя Тереза неохотно протянула ему руку. Это было не совсем то, что она имела в виду под «спасением России». Она, однако, не решилась оскорблять его порыв.

— Ситуация далеко зашла, — вздохнул он. — Все пущено на самотек. Былого уже не восстановишь! Я сожалею не о революции (поздно запирать стойло, когда лошади уже вырвались), а об отмене крепостного права в 1861 году, от чего пошел весь вред. Да… но что там с капитаном Негодяевым? — Он нажал кнопку.

На пороге вырос адъютант.

— Ну? Вы телефонировали капитану Негодяеву?

— Телефон, ваше превосходительство, вышел из строя.

— Починить телефон! — свирепо завопил генерал.

— Слушаюсь, ваше превосходительство. — Да, — произнес генерал, снова поворачиваясь к нам после того, как адъютант исчез с таким видом, точно выполнил свою работу. — Да. Большевики — подлецы и убийцы и захватили власть силой; по сути дела, они антидемократичны, поскольку упразднили, как вам известно, всероссийское Учредительное собрание.

Я отметил, что, как и с отменой крепостного права, он и тут забыл, что при обычных обстоятельствах был бы не помещиком, а крепостным, однако он так и не заметил противоречия, добавив:

— Больше шестидесяти процентов населения неграмотно. Россия еще не созрела для Учредительного собрания. Единственное спасение — царь.

Доктор Мергатройд как будто собрался возразить. Но тут тетя Тереза заметила, что у нее есть все причины полагать, что крестьяне приветствует возвращение царя.

— Они говорят: «Верните нашего царя», — произнесла тетя Тереза точно от лица крестьян, хотя не встречала ни одного после того, как двадцать лет назад покинула Россию, и потому не могла основываться на личном опыте.

Тут доктор Мергатройд сообщил, что не поддерживает императоров, хоть и не против империализма, когда он «демократический». И генерал с потрясающей логикой ответил, что, на его взгляд, большевикам (каковое имя он снабдил кучей красочных эпитетов) должны противостоять все истинные демократы, и что он, генерал Пшемович-Пшевицкий и ему подобные, будут противостоять им, потому что они именно то, что он описал с помощью кучи красочных эпитетов; и в своем противостоянии большевикам он и ему подобные встанут на одну платформу с демократами, чью демократичность они ненавидят почти так же, как автократию большевиков.

И вот этот неисправимый генерал, которому ни один урок революции не пошел впрок, собирался, как все люди его пошиба, применить в будущем к своей стране те же принципы, которые погубили ее в прошлом. Царское правительство отказывало народу в самоуправлении на том основании, что народ неграмотен; и оно отказывало ему в образовании на том основании, что у народа нет никакого самоуправления. Так что народу было отказано в обоих благах на том основании, что народ «доволен тем, что есть».

— Вы не понимаете России, — убеждал генерал. — Народ не способен управлять собою. Он до этого не дозрел. Представляете ли вы себе ужасающий гнет, невыразимый хаос и мучения страны, управляемой необразованными рабочими, неграмотными крестьянами? Результат вам известен. Это большевизм.

Вымолвив это ужасное слово, он остановился, чтобы увидеть его эффект на лицах слушателей. На всех было написано замешательство. Однако я отважился заметить:

— Если таков ужасный эффект невежественности и неграмотности, почему, осмелюсь спросить, правительство отказывало народу в необходимом образовании и просвещении?

Генерал поглядел на меня с безграничной жалостью.

— Дорогой мой капитан, — возопил он, — у нашего правительства было достаточно разумения, чтобы распознать опасность излишнего образования для людей, склонных к автократической форме правления. Оно осознало, что дать образование массам значит возбудить в них недовольство. Оно было право. Результаты это доказали.

Тетя Тереза выразительно кивнула, потому что именно такие вещи находили ее понимание.

— То, что вам нужно, — произнесла она с убежденностью, — это честный человек. Русские — апатичный народ. Им безразлично, кто ими управляет, покуда у них есть еда и одежда, и они… счастливы.

Насчет этого генерал — в чем он с улыбкой признался — не был особенно уверен, но и не хотел, чтобы мы оставили его с мыслью, что он махровый реакционер. Отнюдь. Мы должны идти в ногу со временем. Он — всецело за умеренность. Он находится (если определять его политику) в середине, между анархией слева и анархией справа, — центристская партия, какой объяснил, придерживаясь старых разумных идей национализма и чести. Да. Генерал считал, что народное образование все же может внедряться осторожно и умеренно, и когда-нибудь — кто знает? — появится Учредительное собрание и все, что под этим подразумевается.

— Однако сейчас, — произнес он живо (откладывая недобрый час, который если и придет, вернее, должен когда-нибудь прийти, но, Господи, пусть придет завтра), — сейчас, — он взял нож для разрезания бумаги, — об этом нечего и думать — это полная сдача большевикам! — И он с треском опустил нож на стол.

И вот тут, наконец, вступил доктор Мергатройд. Цена образования была взвешена и найдена легкой, полезность самоуправления сведена до подобающего уровня, ценность обоих уравновесила друг друга так, чтобы их фактически отмести, — и освободилась дорога для его любимой теории, изложить которую пришло самое время.

Этой любимой теорией был союз православной и англиканской церквей. Это была его навязчивая идея, суть и цель всей его жизни. В течение тридцати лет и даже больше он приставал с этой устаревшей идеей к архиепископам, епископам, патриархам, архимандритам, митрополитам и прочим святым отцам обеих стран. Личностью доктор Мергатройд был исключительно неопрятной, растрепанной и взъерошенной, а чтобы доказать свою несомненную связь с этой страной, он одевался в стиле русского мужика. Враги называли его «единственным англичанином, который никогда не мылся», и его выделяла настырность, редко встречающаяся даже у корреспондента. У него не было ни стыда, ни совести. Он являлся к королям и императорам, премьер-министрам и послам, главнокомандующим и разного рода религиозным энтузиастам — и проповедовал им союз православной и англиканской церквей. Реакция многих обнадеживала, другие были просто учтивы, но он считал эту теорию коронным фактором мировой политики, краеугольным камнем ситуации в России, ее коренным вопросом. Если и было что-то, что могло соединить две страны или предотвратить войну или способствовать торговле или уничтожить большевизм или спасти мир от всяческого зла, — это был, по его убежденному мнению, союз православной и англиканской церквей. В своей рассеянности ему как-то не приходило в голову, что грандиозная идея политического господства через посредство религии умерла навсегда вместе со светской властью папы, и что, как бы ни был обычный современный англичанин озабочен вопросами англиканской веры у себя в стране, православная вера волновала его не более, чем обычного русского — англиканская церковь, если он вообще слышал когда-нибудь об ее существовании. Но доктор Мергатройд был рассеян до такой степени, какая простительна только профессорам. Если вы говорили ему в любой час дня, что он уже пообедал, он хмурился и после длительных раздумий говорил: «Да, возможно, вы правы. Да, разумеется, вы правы. Я, должно быть, уже пообедал. Да, я уже пообедал. Да, да, да, да». Однако он никогда регулярно не питался, вернее, не питался вообще. Он просто не ощущал в еде необходимости. Он говорил: «Все, что мне нужно, это немного табаку».

Он принадлежал к тому классу людей, у которых никогда не водится денег; ибо, даже если бы они у него и завелись, он бы не знал, куда он их сунул. Точно так же все его зубы выпали по причине износа и плохого ухода. Но вот он так и продолжал жить без зубов, нисколько не чувствуя ни боли, ни неудобств от их отсутствия (ибо его пищеварение, как и все в его организме, совершенно рассыпалось), но ему никогда не приходило в голову, что по этому поводу необходимо что-то сделать. Его голова была постоянно занята другими вещами.

— Самое грозное оружие против большевизма, — произнес доктор Мергатройд, — это религия. Тут мы можем по-настоящему помочь. Спасение России — в союзе православной и англиканской церквей. Когда много лет тому назад я был в Москве и Киеве, я виделся с архимандритом Феодосием, митрополитами Феофаном и Гермогеном и отцом Никоном, и они просили меня передать самые теплые пожелания нашим архиепископам.

— Мда, — произнес генерал. — Мда… разумеется… союз церквей. Но почему этот капитан Негодяев так задерживается?

Он решительно надавил на кнопку.

На пороге вырос адъютант.

— Ну?

— Мы послали за механиком, ваше превосходительство.

— Как долго, — извинительно сказал генерал тете Терезе. — Да… разумеется… союз церквей. Но мы должны это распропагандировать.

— Ах да, пропаганда, — произнес доктор Мергатройд и, прежде чем мы смогли его остановить, он пустился в рассуждения о пропаганде. Это была другая его мания.

— Пропаганда — это все; она еще важнее, чем религия, однако наиболее эффективная пропаганда — та, что распространяется с помощью церкви — союза двух церквей. Мы должны организовать разветвленную организацию для противодействия коварной, лживой пропаганде большевиков. Мы должны затронуть религиозную струну. Это крайне важно. Необходимо обратиться к народу с призывом стоять до конца и не дать восторжествовать антихристовой силе большевиков. Мы будем отстаивать мысль, что церкви России и Англии должны объединить силы в защиту христианства: это приведет нас к союзу православной и англиканской церквей. Но на этом мы не остановимся. Эта организация — эта колоссальная организация — со штаб-квартирами во Владивостоке и Лондоне будет разделена на две группы: первая будет нацелена на просвещение русских относительно их британских союзников, вторая — на просвещение англичан относительно всего русского. Необходимо, чтобы во главе всей Ассоциации встал исключительно способный человек с прекрасным знанием языка и условий, чтобы координировать и напрямую управлять работой этой организации. Что ж, с вашего разрешения я готов выполнять эту работу. У меня множество друзей в обеих странах. Я привлеку епископов и архиепископов к совместной работе. Каждая группа будет находиться в непрерывной связи с другой, будет приобретать все необходимые данные на месте и передавать людям на другой стороне, чтобы работа не стояла. Мы купим все газеты, периодические издания, типографии в обеих странах и таким образом будем направлять общественное мнение путем выпуска газет, еженедельников, почасовых бюллетеней, брошюр, памфлетов, журналов, статей, книг всяческой направленности, отпечатанных большим тиражом, переведенных на все языки; какие-то будут легким чтением, какие-то — более серьезными работами, некоторые — с иллюстрациями, некоторые — с картами, диаграммами и графиками, — но все они будут направлены против большевизма. Мы мобилизуем лучших авторов, художников, ученых, священнослужителей и других, кто знает свой предмет, — солидных, сильных писателей, — и заставим их обвинить большевизм с точки зрения крестьянина, рабочего, кооператора, церкви, торговца, учителя, профессора. Надеюсь, что за короткое время возникнет новая литература. Потом мы организуем бесчисленные библиотеки с собраниями книг по каждому вопросу: по философии, науке, психологии, ботанике, садоводству, птицеводству, математике, фермерскому хозяйству, спорту, экономике — и все без исключения будут направлены против большевизма: «Большевизм как жестокая и негуманная наука», «Большевизм как преступная психология», «Большевизм как разрушительная экономическая система». Уродливое садоводство, безнадежная ботаника, нерациональное фермерство, аморальный спорт, неверная математика, невозможное птицеводство, — все как результат большевистской коммунистической системы. Нет таких пределов, которые мы не можем перейти! Кроме того, мы будем печатать особые книжки с картинками, чтобы уберечь грядущие поколения от коварного большевистского влияния. Мы разошлем по стране сотни фотографов, чтобы собрать свидетельства зверств большевиков. Мы привлечем известных художников к написанию картин изнасилований, убийств, грабежей и безобразий, учиненных коммунистами. С другой стороны, мы превознесем храбрость, верность, дисциплину и преданность сил закона и правопорядка и станем постоянно ободрять их и поддерживать их храбрость.

— Мда, — произнес генерал, поглаживая подбородок, — да. Но отчего это капитан Негодяев задерживается?

Он нажал на кнопку электрического звонка.

Его отпрыск-адъютант возник на пороге.

— Ну же? Телефонировали ли вы, наконец?

— Механик пьян, ваше превосходительство.

— Немедленно пошлите за другим механиком! — рявкнул генерал.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — Адъютант исчез.

— Мда, — произнес генерал, возвращаясь к разговору и поворачиваясь к доктору Мергатройду. — Передайте господину Черчиллю, передайте господину Ллойд-Джорджу, передайте президенту Вильсону, передайте всему миру, что генерал Пшемович-Пшевицкий тверд, тверд, как скала, и будет драться с жидобольшевиками до последнего человека, — закончил он и яростно надавил на кнопку.

На пороге вырос адъютант.

— Ну-с, что там телефон? — мрачно осведомился генерал.

— Другой механик в отлучке, ваше превосходительство.

— В таком случае, — произнес генерал, вытянув часы и глянув на тетю Терезу, — отрядите машину за капитаном Негодяевым, слышите! Машину немедленно!

— Так точно, ваше превосходительство!

Адъютанта вынесло из комнаты.

— Мда, — произнес генерал. — Мда… разумеется…

Где-то через десять минут на пороге появился капитан Негодяев.

— Ага! — торжественно и милостиво произнес генерал. — Как я понимаю, ваши жена и дочь в Новороссийске.

— Так точно, ваше превосходительство. У меня, ваше превосходительство, две дочери, — объяснял капитан Негодяев, бледнея, как лист, под взглядами: — Маша и Наташа, ваше превосходительство. — Так, так, так, — нетерпеливо произнес генерал.

— Маша, ваше превосходительство, замужем и живет со своим супругом, Ипполитом Сергеевичем Благовещенским, в Новороссийске, ваше превосходительство. А Наташе, ваше превосходительство, только семь лет, ваше превосходительство.

— Так, так, так, — нетерпеливо произнес генерал и, свирепо поворачиваясь к сыну-адъютанту, рявкнул: — Телеграмму в Новороссийск, доставить немедленно'.

Адъютант сорвался с места.

Генерал нажал на кнопку.

Адъютант выскочил, как чертик из табакерки, и стоял весь внимание, трясясь, как тушканчик.

— Срочно. Очистить линию. — взревел генерал.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — Адъютант пропал с глаз.

Генерал как будто медлил достаточно и теперь, встряхнувшись, решил показать, что он человек дела. Он взглянул на тетю Терезу, чтобы проверить, нравится ли ей это. Она выглядела слабой и беспомощной.

Когда тетя Тереза поднялась после уверений генерала, что по ее желанию будет перевернут каждый камень, она повернулась к доктору Мергатройду и поблагодарила его за весьма интересные, яркие рассуждения.

— Быть может, вы сделаете нам визит? — произнесла она через плечо.

В сопровождении генеральской свиты мы вышли из вагона и отбыли домой.