Уильям Александр Герхарди Полиглоты

37

ИСХОД ПОЛИГЛОТОВ

После бала граф Валентин нанес мне визит, дабы засвидетельствовать свое почтение по случаю рождения Его Величества Короля Бельгийцев, и ненароком осведомился, нельзя ли достать для него офицерский ремень наподобие моего. Явился также генерал Пше-Пше.

Оставшись наедине с тетей Терезой, он сказал:

— Меня не понимают! Моя семья меня не понимает! Но здесь, с вами, мне спокойно, здесь я дома. — Он скользнул колючими усиками по ее тонкой руке. Слезы навернулись ему на глаза. — Да-с, — сказал он. — Да-с.

Свадьба должна была состояться сразу же после того, как часть дядиного потомства выедет в Англию. Первая партия Дьяболохов — в составе замужних дочерей и их мужей, нянь и младенцев, включая Тео, — отплыла в четверг. На вокзале, пока мы ожидали поезд, к Тео подошел другой ребенок и в свойственной детям простецкой манере укусил его за бровь. Вторая партия Дьяболохов отплыла в субботу. С ними была и рыжеволосая кузина. Первая большая чистка, первая уборка, и сразу же стало легче дышать, легче разглядеть знакомые лица в остающейся массе. Казалось, что теперь-то уж мы с Сильвией именем Божьим можем вступить в брак и беспрепятственно жить в собственной квартире. Дядя Люси остался с тетей Молли и младшими. Он расхаживал по комнатам с серьезным лицом, размахивая молотком и пытаясь найти себе применение, однако казался вне своей стихии. Бедняга! Не в лице крылась причина — у него была неулыбчивая душа. Еще он скупал рубли — и его пессимизм при их подсчете был оправданным. А уже донеслась до нас новость, что первая партия Дьяболохов достигла Англии, и что мой старший двоюродный брат, художник-модернист, из-за отсутствия других средств к пропитанию занялся в Суссексе покраской велосипедов; а мы так еще и не поженились. Военное министерство явно теряло интерес к нашей авантюре. Пикап получил приказ возвращаться на родину. Это была первая ласточка. После этого однажды пришла депеша с предписанием полного вывода в скорейшие сроки нашей миссии с Дальнего Востока. Когда я за ужином сообщил эту новость, тетя Тереза потеряла дар речи и немного побледнела.

— Но что ты будешь делать? Ведь ты не можешь оставить нас здесь одних? А мы не можем ехать в Европу с тобой, потому что у нас нет средств! Разве ты не можешь написать об этом в министерство? Не могу ли я… — Она не договорила. — Разве он не может, Эммануил?

— Ah, mais non, alors![83] — воскликнул дядя Эммануил, словно оскорбившись нарушением военных приличий.

— Странно! Эти люди в министерстве ничего не понимают!

День свадьбы был временно назначен на 13 апреля, но тетя Тереза была грустна и всеми силами старалась избегать любых разговоров о каком-либо определенном решении этого вопроса.

— Ты никогда обо мне не думаешь, никогда не думаешь о своей бедной больной тете, — жаловалась она, намекая на то, как тяжело она воспримет надвигающуюся утрату своего ребенка, которого я собирался от нее увести.

— Думаю. Я всегда думаю о вас, ma tante. Я думаю: «Господи, какая удача для нее — иметь такого замечательного племянника!»

По тетиному поведению было не сказать, что она восприняла это как невероятно удачную шутку; и, чуточку поразмыслив, я согласился, что удачной шутка не была.

— Озорник! Озорник! — после паузы сказала Наташа, грозя мне пальцем. — Ты озорник!

— Джорджи-Порджи, пирожок, — сказала тетка.

— Джорджи-Порджи! — повторила Наташа, заливаясь хохотом. — Джорджи-Пордж-ж-ж-ж.

Я смотрел на тетю с состраданием. Бедная женщина, в моих глазах она была умственной, моральной, физической и, более того, финансовой развалиной! — Видите ли, — произнес я, неожиданно загоревшись мыслью излечить ее самовнушением, — с вами ничего серьезного, кроме того, что вы сами себе внушаете. Вы должны повторять: «День ото дня мне становится все лучше и лучше».

— Но ведь мне не становится. Enfin, c’est idiot![84] Как я могу говорить, что мне становится лучше, если мне становится хуже?

— Осторожнее! Вам станет хуже, если вы будете так говорить.

— Но мне и так худо.

— Ну и удачи вам, — раздраженно сказал я.

— Однако что я могу сказать, если мне становится все хуже и хуже? Ты хочешь, чтобы я себе лгала?

— Тогда говорите: «Мне становится не лучше и лучше, а совсем наоборот».

— А так будет правильно?

— Ну, так будет в любом случае лучше.

Но ни к чему это не привело. Тетя Тереза сказала, что от моего самовнушения с ней случился une crise de nerfs. Она уверяла меня, что ей стало хуже. Тетя не была хорошим последователем метода месье Куэ[85]. Вся загвоздка же была в том, разумеется, что она не хотела чувствовать себя здоровой, не хотела, чтобы мы допускали мысли, что она этого хочет. Но младшие дети потянулись к Куэ, как утка к пруду. Тете становилось все хуже и хуже, а Нора говорила нам, что ей все «луче и луче». Привело все это к тому, что те из нас, кто чувствовал себя плохо, чувствовал себя не очень хорошо, а те, кто чувствовал себя хорошо, чувствовал себя еще лучше. По словам доктора, тетя Тереза не совсем больна. Но сама она считала, что больна, и на самом деле чувствовала себя так, как будто была больна. Было ясно, что у нее «комплекс». Я начал подумывать о том, чтобы применить к ней для ее же блага открытия Фрейда и Юнга с тем, чтобы освободить ее от «комплекса». Мне довелось прочесть только несколько страниц из «Введения в психоанализ» Фрейда, пока я дожидался друга в Оксфордском союзе. Я, правда, знал, что вся суть заключалась в разрушении «комплекса», чтобы освободить пациента от его заблуждения или недуга. Ясно, что тетя Тереза была влюблена в саму себя. Во всяком случае, таков был мой диагноз. Перевести тетушкин нарциссизм в нормальное русло стало теперь моей серьезной целью. Но я начал не на шутку нервничать, как бы тетин Нарцисс не перекинулся на меня, как предупреждал Фрейд, и как бы моя тетя не воспылала ко мне страстью, не приличествующей тетям. Я начал с того, что произнес лекцию по психологии. В течение полутора часов я говорил о моторных центрах, автобусных центрах и железнодорожных центрах, о сознательных и бессознательных рефлексиях — и подобной чепухе. Тетя напряженно слушала меня и делала вид, что понимает.

— В вас есть нечто, что требует выхода и не может его найти, и это вас беспокоит. — Я взял ее руки в свои. — Тетя Тереза, дорогая, скажите же мне.

Она застыла, но промолчала. И во мне снова проснулся страх, что тетин Нарцисс влюбится в меня через «перенос». Настроение мое о ту пору, пропорционально приготовлениям, неуклонно склонялось против брака. Я не циник; однако та брачная жизнь, которую я в нашем доме имел возможность наблюдать, определенно настроила меня против себя на всю оставшуюся жизнь. Только вчера я слышал, как женатый мужчина сравнивал брак с тухлым яйцом. «Потому что, — пояснил он, — снаружи все выглядит хорошо, и ты не узнаешь, что оно тухлое, пока его не попробуешь». Вы можете укорять меня в любовном непостоянстве. Но какой писатель может быть уверен в заработке с такой непостоянной публикой, как наша? Вот вы, например, читаете сейчас эту книгу — но это совсем не значит, что вы ее купили. В последнее время я стал с досадным постоянством ощупывать языком свой клык. Подойдя к зеркалу, я раскрыл рот и заглянул туда. Вот так дупло! Нет, войны не проходят безнаказанно. У зубного врача я был довольно давно. И тут до меня дошло, что если я женюсь на Сильвии (у которой уже есть золотая коронка в глубине рта), я должен буду оплачивать ее визиты к стоматологу вдобавок к своим, ибо все эти пломбы, коронки, великолепные мосты и прочее, посредством чего она захочет облегчить наступающую дряхлость, будет охранять от полного разорения до тех пор, пока в один прекрасный день опасность уже не сможет быть предотвращена, и она закажет себе вставные челюсти — верхнюю и нижнюю, — за что придется заплатить мне. Из каких средств? Литературных, горе мне! Дедушка заворочался в своем гробу.

Нищета — и дети подхватят корь. Зима — и кончится уголь. От плохого к еще худшему, пока ты не окажешься без пиджака, в однокомнатной квартире, где за столом, заставленным сковородками и блюдцами, ты будешь сочинять свой труд «Психологический анализ последовательных этапов в эволюции отношений», а дети будут под боком реветь: «Ни хачу-у!» Сильвия, тощая, изнуренная, скорее всего, превратится в стерву. Чтобы не дать им умереть с голоду, ты стиснешь зубы и напишешь роман. Вот, наконец, он закончен. Ты посылаешь его в «Плаксворт» 7 ноября, а 15 декабря его уже тебе возвращают; в тот же день ты посылаешь его в «Джейн Санс», и «Джейн Санс» возвращает его тебе 3 января, и в тот же день ты посылаешь его в «Норман Элдер», из которого он возвращается 15 марта.

Неожиданно я уснул. Мне снилось, что мы обедаем в ресторане, и Сильвия возражает: «Я хочу французского вина!» Официант возвращается, у меня нет денег, и я разражаюсь слезами. Просыпаюсь весь в поту.

Нет, я не хотел жениться.

После полдника я поднялся к себе на чердак, намереваясь засесть за плодотворные труды. Но мои путаные мысли упорно восставали против этого намерения и упорно гонялись за теми бегущими ручейками, источником которых была Сильвия. Наконец, я отложил бумаги и спустился к ней. При виде ее мне снова представилась наша будущая жизнь, когда я, возможно, буду плохо к ней относиться; и, поскольку я хотел к ней относиться хорошо, я горел желанием расторгнуть этот союз, пока не поздно; и все же я знал, что она, не ведая, что этим мы избегнем будущие несчастливые времена, будет страдать при мысли об упущенном счастье; и мне было больно оттого, что я не смогу поверить ей свои многочисленные соображения без того, чтобы ее не ранить.

— Дорогая, только откровенно — хочешь ли ты выйти за меня?

— Да.

— Почему?

— Это так замечательно — быть замужем, дорогой. Всегда быть вместе. Жить в одном доме. Чувствовать одно и то же. Иметь один мысли.

Сильвия играет «Четыре времени года». Я приглашаю ее прогуляться, но думаю о своем, — хоть мы и близко, нет более далеких людей.

— Все это можно устроить и без брака.

— Но я хочу детей… от тебя.

— Мы пошлем нашего сына в Нью-Колледж.

— Да, да.

Я говорил тете Терезе в ходе наших психоаналитических экспериментов:

— Если в вас есть-то раздражающее, попробуйте его изолировать и сказать мне, что это, — и мы попытаемся его перенести.

Клянусь, что никогда не говорил это с задней мыслью. И спустя какое-то короткое время мои эксперименты доказали свою безуспешность. Только когда приблизилась наша свадьба и последующий отъезд в Европу, тетя Тереза сказала мне:

— Я начинаю верить в психоанализ. Что-то меня раздражает, и поэтому я так болею.

Она послала за доктором Абельбергом и спросила его, есть ли что-нибудь в психоанализе.

Доктор подтвердил, что есть.

Когда он ушел, она призналась мне:

— Доктор Абельберг спросил, что меня беспокоит. И когда я сказала ему, что это — страх расставания с моей единственной дочерью после гибели единственного сына, он сказал, что для меня такое беспокойство будет гибельным.

Бедная тетя Тереза! Мы совершенно не понимали, что мы с ней творим. Нам не приходило в голову, что это для нее тяжело — вырастить ребенка и потом неожиданно с ним расстаться. Она не видела никакой надежды поехать в Европу вместе с нами. Скорее всего дядя Эммануил получит работу в банке Гюстава Буланжера, и тогда единственная ее надежда увидеться с дочерью пропадет навсегда. Но об этом мы и не думали. Я вскипал при единственной мысли об «эгоистическом» вмешательстве с ее стороны. И все же я знал, что если уеду с Сильвией, то мне будет очень жалко тетю. Я не был настолько убежден, потому что не верил, что мы с Сильвией можем уехать. Если мы бы облились слезами и попросили ее простить нас, она бы нас простила и смирилась бы со своей горькой участью. Но мы этого не сделали; и, изолировав с моей помощью свой «комплекс», она ни в коем случае не забыла о нем.

Следующую новость сообщала мне Сильвия, проговорив: «Все кончено», — вся в слезах, пытаясь успокоиться, и я, не зная, радоваться мне или сожалеть, или скорее сожалеть на фоне своей радости, приложил все усилия, чтобы уговорить ее выйти за меня, наполовину удовлетворенную, наполовину оскорбленную моей очевидной неудачей убедить ее. Сначала мы поженимся, я уеду и потом вернусь за ней.

— Нет!

Какое-то время казалось, что Сильвия решила воспользоваться своей властью — отмстить за свои страдания — и выступить за свою свободу, не взирая на чувства матери. Но это намерение рухнуло, так и не свершившись.

Сильвия и тетя Тереза вместе поплакали. Но слезы их были разными. Дочь была настоящей героиней. Она плакала, но встретила вызов храбро, и только, моргая, слушала; она так и не обнажила своей раны и полностью, без укора пожертвовала своим счастьем.

И это было принято быстро, без особого шума.

— Сильвия! Опять! — сказала тетя Тереза.

Сильвия мигнула.

Трагедия нашей ситуации была не в том, что тетя Тереза заставила нас сдаться, а в том, что, принимая во внимание каждое обстоятельство, включая тетю Терезу, мы так и не смогли решиться ни на то, ни на другое. Мои побуждения раскололись: одна часть вступила в союз с тетей Терезой, а другая осталась на стороне моей возлюбленной. Но что пользы в разъяснении разнообразных мотивов чьих-то мыслей и поступков? Думаю, это общая ошибка всех романистов. Почему я должен отбеливать свою совесть с помощью вашей скуки или тратить время на то, чтобы полная случайностей жизнь, выглядела рациональной на бумаге? Почему я должен оправдываться? Зачем притворяться, что мои поступки были разумны или даже логичны? Мое поведение было сложным, иррациональным. Не все ли равно?

Я рассмотрел вопрос с разных точек зрения — с точки зрения моего нынешнего счастья, моего будущего счастья, счастья Сильвии, если я на ней женюсь, счастья Сильвии, если я не женюсь на ней, — и пришел к различным выводам. Я рассматривал этот вопрос, когда раздевался на ночь, и, обдумывая его, обнаружил, что я снова оделся, надел ботинки и уже завязываю галстук. Раздевшись опять, я снова обдумал вопрос со всех точек зрения одновременно, продемонстрировав по-настоящему бальфурианскую многосторонность. Но, подобно моему царственному шекспировскому тезке, под конец я не пришел ни к одному выводу. На мне лежит проклятие гамлетовского бездействия. Россия слишком глубоко проникла в меня. Зачем меня назвали Гамлетом? Зачем эта рвущая сердце дилемма? Как и у него, у меня был дядя — даже два — но не было явной причины, почему я должен был убить какого-то из них. В моем случае не было такой жестокой необходимости. Правда, мой долг, возможно, состоял в том, чтобы убить свою тетку. Если и так, читатель должен меня простить — я этого не сделал.