Уильям Александр Герхарди Полиглоты

18

ГОЛУБКА

Тем временем, ситуация с бараньими тулупами оставалась неясной. Расплывчатой и запутанной. Сомнительной и неопределенной. Смутной и неразрешенной. Двусмысленной, туманной, невразумительной. Смущающей, ненадежной, затруднительной и противоречивой, загадочной и неопределимой, непостижимой и необъяснимой, непроницаемой, колеблющейся и явно неразрешимой. Невероятной! Непонятной! Мне был дан приказ установить их местонахождение и организовать их доставку железнодорожным транспортом — я не помнил точно, куда именно. Это-то я и пытался организовать. «Но где же тулупы?» — недоумевали железнодорожные власти. Увы, это было свыше моего представления. Ибо ни единого следа бараньих тулупов, как я уже сказал, не обнаруживалось.

Наконец, я телеграфировал:

«Местонахождение бараньих тулупов не установлено. Жду инструкций». И, утомленный этим усилием, чувствуя необходимость в здоровом отдыхе, я сказал Сильвии:

— Давай выйдем и поужинаем вместе.

— О! О! В самом деле? О! И точно! Понимаю! О! Как славно! — отреагировала она шаловливым, озорным тоном, отчего стала совершенно неотразимой.

Я добавил:

— Без дополнительных расходов с вашей стороны, как выражаются в деловом мире.

— Без дополнительных расходов с вашей стороны, как выражаются в деловом мире. — Я заметил, что она выучивала мои выражения и потом их повторяла. Очень хороший знак.

Я нежно смотрел на нее.

— Моя ирландская прелесть! Mein irisch Kind![48]

— О! О! Действительно, — сказала она.

Она вся кипела жизнью и была шаловлива, как дитя, но не знала, за что браться, и поэтому лишь носилась на цыпочках, — а я задавался вопросом, хватит ли у меня денег, и если да, то не могу ли я потратить их лучше, чем просто выбросить на ужин, — купить себе, например, пару кавалерийских сапог. И дух мой затуманился. Как и дед с материнской стороны, я не очень-то любил тратить деньги, и сейчас в ответ на мое сумасбродное решение развлечься и поужинать с Сильвией в дорогом ресторане мой дед воззвал ко мне из гроба. Его девизом было: «Торгуйся, торгуйся, торгуйся хорошенько, а закончишь торговаться — выпроси катушку ниток». Он никогда не уставал напоминать: «Когда нищета входит в дверь, любовь вылетает в окно». Или же он покупал канцелярских скрепок на грош и требовал гарантии. Он потратил все нервы и всю жизнь, стремясь полностью окупить каждый потраченный грош, и умер, так и не поняв, что не окупил потраченной жизни. Однако в минуты резвой сумасбродности мой дед взывал ко мне из гроба.

В большом магазине на Китайской — забыл его название — я купил Сильвии пузырек духов. В другом магазине она купила себе резинку, уселась и осмотрела покупки с гордым, компетентным видом, отослав продавщицу заниматься своим делом. И снова я обратил внимание на ее поразительно-обольстительный профиль. Пока резинку заворачивали, она взялась было за свою сумочку, немного неискренне, пока я мечтательно смотрел в сторону; но потом встряхнулся и упредил ее действия с восхитительной рыцарственностью. И, видимо, потому, что сумма была ничтожной, дедушка хотя бы в этот раз не перевернулся в гробу.

Когда мы вошли в ресторан «Модерн», перед нами встал огромный, дикого вида метрдотель — из тех людей, про которых ты сразу говоришь себе: «Этот человек — болван». И последующие события подтвердили наши наихудшие опасения. Метрдотель блуждал по нам диким, сомневающимся взглядом, словно не будучи уверенным в том, человеческие ли мы существа или некие животные. Он обнаружил величайшую неспособность в выполнении обманчиво-простой задачи найти для нас пустой столик, каковых — в противоположность столикам занятым — было множество. Вокруг нас выстроились официанты — совершенный интернационал, отдельная раса — чей вид выдавал, что мозги их поглощены подсчетом содержимого моего кошелька. И поскольку я обладал выраженной аллергией на лакеев вроде портье, официантов и подобных им, я разговаривал громко и безапелляционно, рассчитывая также придать себе уверенности, и вообще принял выражение этакого знатока-гастронома и человека мира вроде Арнольда Беннета[49]. Сильвия изучала меню, и огромный метрдотель склонился над ней. Я смотрел на него с темной ненавистью. Кроме всего прочего, Сильвия хотела цыпленка. Цыплят было две разновидности. Целый цыпленок стоил 500 рублей. Крылышко — 100. Обменный курс, на всякий случай, был в то время всего 200 рублей за 1 фунт стерлингов. Огромный метрдотель настойчиво рекомендовал взять целого цыпленка.

— Доставлен на аэроплане прямиком из Парижа, — говорил он.

Я похолодел.

Сильвия опасно колебалась.

— Мне, право, не хочется сразу всего цыпленка. Я буду крылышко, — наконец, произнесла она. Я облегченно вздохнул.

— Но крылышко больше цыпленка, мадам, — сказал этот черт. Мне страстно захотелось, чтобы он объяснил это курьезное математическое извращение, но скрытое чувство рыцарства остановило меня. Я испытывал желание огреть его дубиной. Но цивилизованность принуждала меня продолжать сносить муки молча. «Убирайся! — шептал я про себя. — Убирайся прочь!» Но сам продолжал сидеть, смирившись. Только левое веко немного задергалось.

— Ну, хорошо, — сказала она. — Тогда я возьму целого цыпленка.

Пятьсот рублей! Два фунта десять шиллингов за одного цыпленка! Дедушка поднял лохматые брови. И я уже нарисовал себе, как, без ограничений на заключение выгодного брака, я, в одних подтяжках, без пиджака, увещеваю свою жену урезать ее преступные расходы.

В меню было несколько видов мороженого по «доступной цене», но Сильвия выбрала дурацкое блюдо под названием Pêche Melba — и соответственно более дорогое.

— Какое вино, дорогая?

— Французское, — ответила она.

— Но какого сорта?

— Белое, дорогой.

Метрдотель наклонился над винной картой и указал на вина, стоимость которых была в два раза выше стоимости тех, на которые он не указывал.

— Так какого же сорта?

— Сладкое. Самое сладкое.

И, по мнению метрдотеля, самому сладкому вину соответствовала самая высокая цена.

Как же я ненавижу экстравагантные напитки! Как ненавижу экстравагантную еду! Если бы выбирать сейчас выпало мне, я бы выбрал яичницу с беконом и горячее молоко.

— Да, это сгодится, — сказала она.

Метрдотель, поклонившись, сунул свою салфетку под мышку и удалился с видом человека, чья работа выполнена. Оркестр заиграл веселый вальс, но в моей душе царила темнота.

— В чем дело, дорогой? — осведомилась она.

— Этот суп, — сказал я. — Он ужасно горячий. И почему я должен есть суп?

— Ты же ешь суп дома.

— Дома ем… есть он или его нет… в смысле, я ем его… не знаю… потому что он есть. Автоматически.

— Тогда ешь его здесь, как ты ешь его дома, — сказала она. — Автоматически.

— Но здесь… о, все равно!

Разложив салфетку на коленях, она быстро сплела пальцы и, немного наклонившись, закрыв глаза, спешно пробормотала молитву. Потом она принялась за суп, мечтательно поводя глазами.

В это время вернулся метрдотель:

— Сожалею, мадам, но целых цыплят не осталось. Только крылышки.

И в тот же миг музыка показалась мне страшно веселой.

— Встряхнись, — сказал я.

— В таком случае, — произнесла она, медленно оправляясь от удара, — я возьму что-нибудь другое.

Перед нами сидели две женщины лет двадцати.

— Взгляни-ка на тех бабулек, — громко предложила Сильвия.

— Сильвия!

Она улыбнулась прекрасной застенчивой улыбкой: рот остался закрыт, только губы приподнялись и немного обнажили зубы. Восхитительная улыбка.

Она поводила глазами и много говорила сама с собой, воркуя, как голубка. Я чувствовал, что она хочет, чтобы я сделал ей предложение, но стыдилась спросить.

— Майор Скотли, — сказала она, покраснев, — думал, что… что… что мы… что ты… мой, одним словом, мой жених. — И густо покраснела.

— Он хороший человек, Скотли, — произнес я. И она покраснела вновь. С собой у нее было письмо от человека, который когда-то сделал ей в Японии предложение.

— Прочти, — сказала она. Письмо, сразу начинавшееся весьма решительно, заканчивалось словами: «Если цена на каучук упадет хоть на грош, я разорюсь». — Он сейчас торгует каучуком, — пояснила она, — где-то в Канаде, место под названием Конго или что-то вроде того…

— Ты имеешь в виду Африку?

— Да-да.

— Кто он? Англичанин? Американец?

— Канадец.

— Где ты с ним познакомилась?

— В Токио, на танцах.

— И?

— Он хотел на мне жениться. — Она опустила ресницы. — Он меня любил.

— А ты?

Она ответила не сразу.

— Он был очень похож на тебя.

— Это не оправдание.

— Только хуже.

— Тем более.

— Я хотела, чтобы меня кто-нибудь любил. А ты был далеко.

— И ты ему позволила?

— Только один поцелуй… вечером.

— Я не хочу тебя слушать! Не хочу! — закричал я, закрывая лицо салфеткой.

— Дорогой, послушай…

— Нет!

— Ты не слушаешь, — засмеялась она. Ее смех был прелестен.

— Не слушаю.

Повисло молчание, которое нарушал я, поедая суп. Она не сводила с меня сияющих глаз.

— Скажи мне кое-что.

— Ты — Крессида, причем чосеровская, не шекспировская.

Как и Крессида, она не знала ни Чосера, ни Шекспира.

— Когда ты виделась с ним последний раз?

— Когда мы уезжали из Токио. Он подловил меня, когда маман отошла. Мы стояли на перроне. Он вошел внутрь и принес мне коктейль.

— Он тебе нравился?

— Да. Он пил и смотрел на меня. «Выходите за меня, Сильвия, — сказал он. — Я уеду, заработаю кучу денег на каучуке и потом вернусь за вами». «Не могу, — сказала я. — Я люблю другого».

— Кого? Кого? — спросил я в тревоге.

— Тебя. Или мне хотелось так думать.

— А что же он?

— Он сказал: «Негодяй!»

— О!

— Я рассказала, что ты поцеловал меня еще до помолвки. «Хам! — сказал он. — Я ему морду разобью!» Я сказала, что ты пишешь очень короткие письма. «Подлец!» — сказал он. — Он просто пользуется вами. Мерзавец!»

— Ну, хватит, — сказал я. — Я ему сам морду разобью. Кто он, значит?

— Он говорил: «Я его надвое раздеру. Хам! Подлец! Мерзавец!»

— Хорошо, довольно, довольно. А что ты сказала?

— Я сказала: «Я люблю другого». Я протянула ему руку, вот так: «Прощайте, Гарри, мы, быть может, никогда уже не увидимся». И у него в глазах были слезы, он отвернулся и быстро ушел.

— Ничего страшного. Ешь суп, дорогая.

Она не принималась за еду, просто смотрела перед собой.

— Ты же не думаешь о нем? — спросил я подозрительно.

— Нет.

— О ком же тогда?

— О тебе. — Только лишь?

— Да.

Она проглотила несколько ложек и тут задала вопрос:

— Ты случайно не видел в «Дэйли мэйл», каковы текущие цены на каучук?

— Послушай-ка, — произнес я с плохо сдерживаемым нетерпением, — ты о ценах на каучук не беспокойся. Ешь свой суп.

— О, когда ты был в отъезде, я наткнулась на идеальное меню в «Дэйли мэйл». Оно предназначалось для идеального ужина для только что помолвленной пары. Я еще подумала: «Если Александр вернется и возьмет меня поужинать, я закажу это меню».

— Что было в нем, дорогая?

Она с несчастным видом напрягла память.

— Не могу вспомнить, — призналась она.

— Хорошо, но хоть какие-то блюда?

Она вновь напрягла память и снова стала чрезвычайно несчастной.

— Не помню.

— Хорошо, но хотя бы какое-нибудь одно блюдо из всего букета, — уговаривал я. Подождал. — Ну же!

Ее лицо снова напряглось.

— Нет, не могу.

— Однако это замечательно, — произнес я, в изумлении откладывая ложку.

— Ешь суп, дорогой, а то он простынет, — сказала она.

Я ел, и она ела, и за едой мы смотрели друг на друга.

И все же в каком-то отношении все было очень славно. Dîner à deux[50]. Приглушенное освещение. Ее очаровательный профиль. Ее юное хрупкое тело. Ее красивое вечернее платье. Ее запах Cœur de Jeanette. А музыка играла так громко, что нам приходилось кричать, словно на море в шторм. И она смеялась. Смех ее был прелестен, словно звенящие серебряные колокольчики.

За супом (consommé double[51]) последовал омар под майонезом, телячьи филейные котлеты с гарниром из крошечных морковок и картофеля соте, omelettes en surprise[52] и Pêche Melba. Громадный метрдотель, по-видимому, не уловил нашего заказа: после того, как открыли бутылку, вино оказалось красным.

— Попробуй его, оно такое же хорошее, — посоветовал я.

— Нет, нет. Я должна выпить белого.

И вино пришлось заменить.

Она выпила бокал.

— Дорогая, еще вина?

— Нет, спасибо, дорогой, больше не хочется. Я должна поесть клубники, — добавила она.

Я огляделся. Мы были в зале одни.

— Нет, ты не должна. — Поцелуй. — Это на десерт.

Своим чередом, когда я съел мороженое, прибыла на серебряном подносе гора дорогущего Pêche Melba для Сильвии. Она поела немного — и оставила.

— Съешь еще немного, милая, — предложил я в отчаянии.

— Нет, спасибо, не хочется.

— Хочешь ликеру?

— Да.

— А до этого ты когда-нибудь пробовала ликер?

— Нет. Только коктейль.

— Какой ты будешь? Crème de menthe?[53]

— О нет! — Она сморщила носик — точно как ее мать. — Его все кокетки пьют.

Я изогнул брови и пристально взглянул ей прямо в глаза.

— Ты ведь не изучаешь Арнольда Беннета, нет? — спросил я.

Она слушала, мигая.

— А что, дорогой?

Я не пояснил, в чем дело.

— Я выпью шерри-бренди, дорогой.

— Хорошо.

— И амбровые сигареты.

— У меня есть сигареты. — Я раскрыл портсигар.

— Нет, милый, я хочу амбровые.

— Хорошо, — вздохнул я, — хорошо, хорошо.

И пока время шло, и сменялись блюда, мы все ближе и ближе пододвигались друг к другу, и я чувствовал своей ногой ее теплую, обтянутую серебристым чулком ногу, и стремительные образы возникали от этого электрического прикосновения.

Мы заказали кофе. Появился тот же огромный, дикого вида метрдотель и сказал, что кофе по нынешним временам дело непростое — кофе нужно приготовить. Он свалил все на интервенцию и блокаду. И так он продержал нас в ожидании кофе три четверти часа, а когда он, наконец, принес его, то немедленно разлил его мне на колени.

И, меняя скатерть и вытирая стол, в свое оправдание он с недовольством говорил о политической ситуации.

— Все переменилось, сударь. Все пошло вверх дном. Интервенция… блокада. Страна уже не та. Люди уже не те.

— Благодарю вас, — произнес я, промокая мокрые колени салфеткой. — Я вполне вам верю.

Я говорил без умолку, уплачивая по счету, — отчасти чтобы скрыть свои естественные подозрения в делах с официантами, отчасти чтобы скрыть свои опасения касательно стоимости. Все-таки все могло быть гораздо дороже.

— Дай взглянуть, — попросила Сильвия (Она всегда смотрела на ресторанный счет, когда мы ужинали вместе. Чем дороже счет, тем больше гордость, тем выше удовольствие).

Она увидела цифру — и осталась довольной.

Мы прошлись по Китайской, прежде чем подозвать извозчика. Сильвия остановилась у освещенной витрины ювелирного магазина. Я попытался оттащить ее.

— Подожди, дорогой, — сказала она.

— Какие красивые поддельные ожерелья! — заметил я бесстрастно.

— Я предпочитаю вон те маленькие и короткие: они выглядят убедительнее.

Она глазела на сверкающие предметы в витрине.

— Или ты лучше купишь мне отделанную бисером сумочку?

Дедушка перевернулся в гробу.

— Пойдем отсюда. Куплю когда-нибудь — когда буду богат. Или давай пришлю тебе ее попозже. Пойдем.

— Пойдем в кино, — предложила она.

Мы взяли извозчика и, прижавшись друг к другу, поехали искать кинотеатр. Северный ветер задувал в лицо мокрым, похожим на изморось снегом, на улице было тускло и тоскливо, но в сердце моем царила благодать.

Мы устроились в темном уютном зале и устремили глаза на экран. Харбин был пятнышком на лице земли, а я сам — пятнышком на лице Харбина, но в то мгновение любовь моя обняла и вместила в себя всю землю и все существа, живущие на ней: и я благословлял их всех. Оркестр был великоват для кинотеатра. Это был еврейский оркестр — музыканты, смуглые, как испанцы, двадцать один человек, — и я благословил их всех, каждого музыканта. Старая добрая Иудея! Благослови Господь евреев! Какие эмоции. Как всхлипывали скрипки. Мы сидели в зале. Сильвия прижалась ко мне, но ничего не говорила. Виолончели горько плакали, плакали о мертвых и плакали о живых. И я понял одну совершенно новую для меня вещь: я понял, что у них всех есть отдельная душа, и я увидел эти души, и благословил их. Мы тесно прижались друг к другу, тесно, и то, что все это — наша любовь — будучи неописуемо восхитительной, было к тому же нелепо, ничуть не умаляло ее. И я вспомнил мать, вспомнил ее молодой, синеглазой, — и благословил ее дорогую память и любовь к отцу, которая была также ароматна, как наша. И засмеялся радостно. Я думал о стариках, которые с наказом продолжать их дело сходят в могилу, чувствовал, что каждая душа просит лишь толику счастья, и очами души увидел улицу и благословил всех, кто на ней. И я думал о Сильвии, сидевшей рядышком, бесстрастно, сквозь пленку смеха, и слез, и моей чистой любви к ней, думал о тете и дяде, о Берте и мадам Вандерфант, о зиме, и лете, и осени, и весне, и о простой радости быть живым. Я хотел присматривать за ними, укреплять их радость, прилагая свою сокрушающую силу. Я хотел обуздывать свои мысли, напитывать мир идеями. Я хотел проповедовать великому множеству народа с перекрестков, с высокой горы, благословлять младенцев; я хотел, чтобы матери приносили их мне, ибо, если у другого человека была эта сила, у меня в тот миг была чистая сила благословения: законных, незаконных, я бы благословил их всяких, освятил браки тою святостью, что была во мне, но которая не была моей. Оркестр рыдал. Широкие лучи падали на экран и создавали нечто вроде парадного генерального сражения. Бах! Бах! Звучали выстрелы, мужчины и женщины катились кубарем, оравы схватывались, наступали, разряжали револьверы в тела своих собратьев: бах! бах! бах! Сбиваются в кучу — краснокожие, ковбои, тигры, леопарды, лошади, жирафы. Оркестр, всего-то двадцать один человек, играл нечто — уже не важно, что — мои уши восполняли недостаток, прибавив двадцать басовых инструментов, тридцать тромбонов: шестьдесят скрипок всхлипывали в моем сердце. Но к людям, умиравшим на экране, я не питал никакой симпатии — типичное обвинение, предъявляемое экрану! Если бы это был настоящий спектакль с настоящими актерами, я бы испытывал к ним ту же человеческую жалость, что и к другим живым существам, и благословил бы их. Я смотрел на Сильвию рядом, такую молчаливую, и сердце в моей груди неистовствовало. Мне хотелось вопить, орать во всю глотку, помогая оркестру, щелкать бичом, реветь со львами и леопардами, стрелять из пулеметов! Такова была моя любовь.

Когда все закончилось, я подозвал извозчика и, помогая Сильвии забраться внутрь, ступил в канаву. «Азия!» — выругался я. И по пути домой у меня было противное ощущение: мокрый носок в левой туфле, что означало, разумеется, что я подхвачу простуду. В году пятьдесят две недели, и в течение тридцати из них у меня был насморк. И, конечно, так оно и случилось.

Дома я нашел телеграмму: «Сожалею недоразумении, тулупы не заказывались. 50,000 меховых шапок. Организуйте транспортировку и возвращайтесь шапками. Срочно».