И тут, к обоюдному изумлению, оба — американец и японец, который проследовал с нами до самой Иокогамы, — появились в военной форме. Обнаружилось, что одного зовут полковник Исибаяси из имперского генерального штаба, а другого — лейтенант Филип Браун из морской разведки Соединенных Штатов, который, руководствуясь присущей всем разведчикам привычкой к секретности, считал своей обязанностью до сего момента маскироваться под штатского, однако, увидев, что его давешний противник красуется в форме, он, видимо, решил, что дальше можно не скрываться. Сейчас он стоял неподалеку, насвистывая сквозь зубы: «Джон, ружье хватай, ты хватай, ты хватай, и фрица убивай, убивай, убивай». Потом, подойдя к полковнику, весело хлопнул его по плечу.
— Алло, полковник, рад видеть вас в таком наряде. Я, знаете, так и решил, что вы — переодетый шпион!
Полковник Исибаяси оскалился и втянул воздух.
— Ссс! Ха! — сказал он. И еще раз: — Ха! Примирение состоялось.
— Мы пристаем к берегу, — сказал мой спутник. И впрямь, мы, наконец, двинулись. Сейчас мы пришвартовывались. Все взгляды устремились к берегу. На пристани — какой-то краснолампасный высший чин, возможно, помощник британского военного атташе. Группа красношапочных япошек с жестяными мечами. Подходим совсем близко. Темная полоса воды между нами и пирсом все уже и уже. Трап. Канаты кольцами летят на пристань. Трап! Наконец-таки мы сдвигаемся с места: все к трапу. Чувствуешь решетку трапа, цепляясь за нее каблуками, — сейчас свалиться в воду было бы просто смешно — и вот ты уже снова стоишь на твердой земле. И что из того, что земля эта — Япония?
Сначала мы ехали вдоль набережной, потом выехали на странноватые, узкие, зловонные улицы Иокогамы. Сидеть в шляпе и с тростью на паукообразном рикше и принюхиваться к запахам незнакомого города — какое редкое, острое удовольствие! «Это — Япония», — говорил я себе. И это была она. Если бы я вырос в Японии, ходил в местную школу и жил здесь все эти двадцать один год, меня бы она интересовала столько же, сколько Манчестер. Мечта более реальна, чем сущность. И поэтому, когда я еду в какую-нибудь незнакомую страну, я схожу на вокзале, принюхиваюсь к «атмосфере» — и забираюсь обратно в поезд. Этого довольно. Так что теперь я сразу же почувствовал, что «вник» в атмосферу. Кроме того, она там была. Откинувшись в тележке, поначалу я чувствовал, что слишком тяжел для этой хрупкой игрушки, глядя, как маленький человек вдвое ниже меня бежит передо мной, и на его рубашке постепенно проступают следы пота, в то время как он ровной рысью преодолевает милю за милей. Вскоре я привык. Пару раз мы заблудились, и, в ответ на наши попытки объясниться по-английски какой-нибудь японец неизменно говорил: «Ха!..», и скалился, и втягивал воздух, и вежливо кланялся, и уходил.
— Хай! — закричал мой спутник.
— Мне всегда казалось, что японцы говорят по-английски, — заметил я.
— Если и говорят, то только сами и могут его понять, — сардонически ответил он.
Нет, моему спутнику Япония не нравилась. Он называл ее страной жестяных чайников. Его все раздражало, а с его деликатным пищеварением он с трудом мог себе позволить раздражаться в этакую жару. Он пытался позвонить по телефону в Токио, но каждый раз его прерывали нелепым: «Маси, маси?», чего он не понимал и поэтому орал в трубку: «Черт подери!»
Но мы уже направлялись в Токио. Поезд бежал по зеленым полям и пастбищам, которые запросто могли находиться в Англии или где-нибудь еще. И вдруг! — господин в кимоно читает газету на невозможном языке. Все казалось сном, и надвигающаяся встреча с родственниками, которых я никогда не видел, — она тоже казалась встречей с невиданной родней в царстве грез, месте таком же чужом и странном, как Марс. Я сидел неподвижно, не отрывая глаз от проносящихся мимо пейзажей — паровоз свистел, поезд несся на всех парах, — а мои мысли бежали еще быстрее, испуская бессчетные импульсы мук и радостей. Я думал о тете, о моей славной кузине, которую мне предстояло впервые увидеть. В Токио мне нужно было выходить, и вслед за этим — что за странным, что за невообразимым событиям предстояло начаться!