Уильям Александр Герхарди Полиглоты

47

ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЙ ПАРИЖ

Когда я проснулся, было заполночь, поезд уже подходил к Шанхаю. Берта спешно упаковывала тетину ручную кладь, и мы стаскивали наш багаж с полок и надевали наши шляпы и пальто, когда поезд пришел на вокзал. Это был вокзал, ничем не отличавшийся от других вокзалов. Я не заметил никакой разницы между ним и Викторией или Черинг-Кросс. От выездного мы узнали, что нас дожидаются два автомобиля. Оказалось, мы можем выбирать между Сефасом Спиком и Септимусом Пеком — двумя всемогущими шанхайскими коммерсантами, которые, вообразив, что мы герои-победители, соревновались в том, чтобы предложить нам свое гостеприимство. Мы выбрали Сефаса Спика и уселись в роскошный лимузин с разодетым выездным за рулем. Думаю, мы сделали свой выбор под впечатлением от внушительного вида выездного, — ехали в роскошном автомобиле по темному мерцающему городу, который не без доли правды назывался дальневосточным Парижем. Я смотрел на ночные улицы с множеством фонарей, эту любопытную смесь Европы и Востока, такую тревожащую и чарующую, как будто только благодаря этой смеси, а великолепный большой автомобиль величаво катил сквозь теплый, влажный весенний воздух. Мы ехали по прекрасным ухоженным аллеям, которые в лунном свете казались засыпанными снегом, между глубокими стенами темной листвы. Автомобиль катился быстро, но его величина и пышность придавали этой быстроте некую ленивость, как будто бы он говорил самодовольно, снисходительно: «Да мне это ничего не стоит».

И, думая о нашей любопытной судьбе, я произнес: — Жизнь — это случайный перекресток, где сталкиваешься со случайными встречами. Эпизодические события, происходящие нестройно и обрывающиеся внезапно: они полностью основаны на случайности; но внутри каждого события, происходящего на нашем пути, мы развиваем свою внутреннюю, связную и всецелую гармонию. — Дорогой, почему бы нам не поговорить о чем-нибудь интересном? — возмутилась Сильвия.

Печаль, машина едет вперед и потом, коротко просигналив, сворачивает в еще одну аллею с темной листвой и полной луной. Въехали во двор. К нашим ногам устремились слуги. И, с общей помощью, мы высадились и поднялись по ступенькам во дворец гостеприимного владетеля-коммерсанта.

В холле, несмотря на поздний час, стоял сам мистер Спик, грубый на вид, но на деле человек робкий и застенчивый, и протягивал руку (он бы протянул обе, но он был для этого слишком робок), от всей души предлагая удобство и комфорт. Ничем себя не утрудив во время войны, кроме набивания своих карманов, он робел еще сильнее в обществе людей, подобных нам, которых, по причине геройской военной формы, считал воинами без страха и упрека. Когда я спустился вниз, мистер Спик уже внимал рассказу дяди Эммануила о нашем суровом опыте.

— Вижу, многовато вам пришлось вынести в руках большевиков, — заметил мистер Спик, наполняя дядюшкин бокал и передавая бутерброды.

— Ah! mais je crois bien! — согласился дядюшка, проглатывая коктейль и бутерброд.

— Испытания, постоянные переживания и неопределенность, горести печального изгнания, — вставила тетя Тереза, — совсем расстроили мои бедные нервы.

— Ah, c’est terrible[112], — отозвался дядюшка.

Хозяин оглядел нас с безграничным сочувствием.

— Сейчас вам необходимо хорошенько отдохнуть и собраться с силами. Вы должны постараться забыть о большевиках.

И он пустил по кругу бутерброды. Мы словно потерпели кораблекрушение и теперь были спасены, а мистер Спик оказывал первую помощь. Тетя Тереза издала глубокий вздох, а дядя Эммануил произнес:

— Я их спросиль: «Eh bien, сколько еще будет эта гражданская война?», а они отвешаль: «Мы не знать, не спрашивайте». Voyons donc, я сказаль, вы должен знать, vous autres militaires!

— Они ведь ужасные, эти большевики? — спросил мистер Спик с таким видом, словно ожидал услышать, какие они ужасные.

— Ah! je crois bien! — поддержал его дядя с жаром. — Государство должно защищать дом, семью, священный очаг. Мы хотим, чтобы наши девушки оставались девушками. Если позволить им — в смысле, большевикам — продолжать делать все, как им угодно, скоро в России не останется ни одной девственницы! Ah! c’est terrible!

Мистеру Спику, кажется, хотелось услышать о девственницах побольше, но дядя Эммануил был серьезен, и мистер Спик тоже напустил на себя серьезности.

Бессознательно наши рассказы приняли героический оттенок. Мы чувствовали, что они должны стать такими, чтобы сравняться с его гостеприимством. А оно было весьма велико. И хотя было оно велико, оно все росло пропорционально размаху наших рассказов, каковые необходимо было подгонять под его растущее гостеприимство.

— Ох, ладно вам! — сказал я наконец, чтобы утихомирить расходившееся дядино воображение.

— Прошу извинения! — возразил дядя. — Я знаю, о чем говорить.

Мистер Спик только слушал. Качал головой. Это казалось невероятным. Дядя Эммануил продолжил.

— Истинная правда, — вмешался капитан Негодяев. — У меня самого две дочери, мистер Спик: Маша и Наташа. Маша, бедняжка, замужем и вынуждена жить в ужасающих условиях на юге России с супругом, Ипполитом Сергеевичем Благовещенским. А это — Наташа! — это Наташа.

Мистер Спик одобрительно покивал, ибо считал капитана Негодяева оплотом борьбы с большевизмом. И подарил Наташе круглую коробку шоколада, перевязанную оранжевой ленточкой.

— Ой, смотри, смотри! Гарри, смотри! Какая красота! Так прелесть!

— Милая девчушка! — заметил мистер Спик.

— К сожалению, при нынешних обстоятельствах, мистер Спик. Наташино образование страдает. Мы просто не знаем, что делать.

— А сейчас, мне кажется, нам всем надо идти спать. — произнесла тетя. — Уже четверть третьего.

Мистер Спик пожелал нам спокойной ночи.

На ночном столике лежали романы. Добрый старикан оставил их тут для меня. Все они тут — Гильберт Франкау, Комптон Макензи, Стивен Мак-Кенна[113]. Дом, при всей его роскошной величавости, не мог похвастать водопроводом, и воду, холодную и горячую, приносили слуги-китайцы, которых в нашем распоряжении имелось предостаточно. Такое своеобразие объяснялось не тем, что водопровод в наши дни — вещь редкая, всякий приличный дом им обзаводится, а тем, что мистер Спик предпочитал, чтобы его полк китайских слуг по-настоящему существенными трудами отрабатывал свое жалованье. Ночью, кажется, провалилась крыша и пробила потолки. (Эти дворцы не отличались добротной постройкой). За завтраком мистер Спик принес извинения за причиненное ночью неудобство.

— Весьма сожалею, — произнес он, — но из-за этого происшествия я вынужден буду устроить вас с женой в одной комнате.

— A là guerre comme à la guerre[114], — согласился дядя Эммануил.

— Какая Наташа бледная, — заметила тетя Молли.

Наташа, по словам госпожи Негодяевой, плакала во сне. А Наташа рассказала нам напугавший ее сон. Весь в снегу холм, где-то в России. Устав от ходьбы, она решила присесть — и подождать. Быстро сгущались сумерки. И, наконец, появилось то, чего она дожидалась. С заснеженных гор, теряющихся в сумерках, издалека, из неясной сумеречной дали, приближалась к ней некая черная масса. Наконец, она различила, что это какое-то шествие.

— Ужасные человеки подходят и не смотрят на меня й что-то несут — как гроб. Ой, я так испугалась! А они все ближе и ближе, и не смотрят, а потом останавливаются передо мной и молча ставят гроб на землю. Я смотрю — а он открытый и пустой. Я говорю: «За кем вы явились?» А они: «За тобой». Я так… ох! — Она поежилась и неожиданно расплакалась.

После обеда я погулял в саду. Величественные деревья. Покрывало из тюльпанов, все клонятся к солнцу, словно кордебалет. Странно: этот шанхайский дом явился словно из моих снов. Его очертания напоминали наш дом в Петербурге, грезящий на берегу широкой Невы. Отлично помню его, — немного потертый, но невероятно близкий, словно говорящий с укором: «Ты покинул меня, но у меня есть собственная душа, и я буду жить, даже когда тебя уже не станет». Интерьер в некоторой степени тоже был знаком. Вот комната сестры, думал я. Вот здесь, на широком площадке, я, бывало, ждал на своем трехколесном велосипеде, когда она вернется из школы домой, просто чтобы проводить ее по этому коридору в ее комнату… У этого окна мы сидели и ждали, когда приедет экипаж с родителями, возвращавшимися из Ниццы… Все это прошло… Но прошло ли?

Через сад прибежала Наташа, ее зеленые глаза сияли на солнце.

— Ой, а мы были в кино, мистер Спик нас водил! — закричала она. — Ой, так прелесть! «Мэри Пикфорд». А этот маленький лорд Фонтанырой такой хорошенький! С такими длинными красивыми волосами, как вот эти. О, и такой грустный — я так плакала! Ой, так уж плакала все время! Ой, такой хорошенький! Ой!

Ей понравился мистер Спик, но она удивлялась, почему, раз он такой богатый, его шкафы не ломятся от шоколада.

Пока мы были в Шанхае, Наташа была у зубного врача, и мистер Спик сказал, что за каждый зуб, положенный под порог, Мышка принесет ей по доллару. Она положила туда два зуба, и Мышка принесла два доллара. Наташины глаза лучились радостью, когда утром она достала монетки.

— Гарри, гляди, гляди! — воскликнула она.

Когда удалили третий зуб, Наташа посерьезнела.

— Бедная Мышка, она не сможет достать так много долларов! — вздыхала она.

На ужин был морской язык по-дьеппски; соленье из куропатки с шампиньонами и апельсиновым салатом; запеченная баранья лопатка с тушеным сельдереем, картофельными оладьями, желе из красной смородины и подливка; фруктовый десерт и печеные устрицы. Стол был накрыт великолепный. За спиной нашего хозяина стоял старый мажордом-китаец, немой, как статуя, воплощение долга и преданности, и следил за тем, чтобы каждый жест хозяина немедленно претворялся в жизнь. Руководимая им процессия слуг бесшумно сновала туда-сюда и обслуживала нас с благоговением, словно принося жертву, под трепетным присмотром верховного жреца. Когда дамы вышли, дядя Эммануил, куря сигару, заговорил о несчастьях, постигших Бельгию от рук недавнего врага.

— Ah, figurez-vous, — начал он доверительным тоном, задерживая мистера Спика и давая понять, что он собирается рассказывать о чем-то ценном. — Les crapauds![115]

Сообщение растворилась в сигарном дыму так же неожиданно, как явилось на свет. Мистер Спик, спекулянт, который чувствовал себя не в своей тарелке в присутствии офицеров, «исполнявших свой долг» на войне, однако весьма непринужденно с разоткровенничавшимся дядей, с готовностью поведал нам о собственном опыте по изгнанию немецких коммерсантов из Шанхая и воцарению на их месте. Он выполнил свой долг. Наш хозяин робко смотрел на нас в беспокойном ожидании одобрения своих патриотических поступков, которое он немедленно и получил от дяди Эммануила, сказавшего:

— Les crapauds! В Бельгии они взяль бургомистра Макса, они взяль его и забраль его, les crapauds!

Мистер Спик вздохнул.

— Великая война, — промолвил он.

— Ah, nous autres militaires y нас есть повод это помнить! — сказал дядя. — Мы плывем домой vers la patrie[116].

Покончив с патриотическими разговорами, хозяин принялся рассказывать нам анекдот за анекдотом. Но я его не слушал, потому что, пока он говорил, я держал свой анекдот наготове (иначе он разражался очередным), а в конце каждого его анекдота я автоматически смеялся вместе с остальными. Ибо, как известно всякому, гораздо веселее рассказывать свои анекдоты (поскольку для того, чтобы анекдотом насладиться, его необходимо хорошенько усвоить, а на это требуется время), чем слушать, как кто-то рассказывает новые.

На следующее утро Сильвия, одевшись в только что купленные платье и шляпку, ушла без меня и шикарно провела время со своими новыми друзьями. Но она вернулась танцевать карлтон, и я почувствовал, когда она прижалась ко мне во время танго, как шелк скользит на ее теплых гладких ногах. И все спрашивали: «Кто эта прелестная темноволосая девушка?» А я все время чувствовал, что она моя. То есть я должен был быть счастлив. Но каждая исполнившаяся надежда несет в себе свой рок. То, на что мы надеялись, исполнилось, но не так, как мы надеялись.

— Утром я побывала на исповеди, — сказала она во время танца. — Чтобы исповедоваться в своей любви к Принцу. Молодой священник, — добавила она. — Довольно симпатичный.

— И что же он сказал?

— Он сказал: «Все?» Я ответила: «Да». «Но почему?» — спросил он. «Потому что я люблю его». «Но кто он?» «Не знаю. Просто я его люблю».

Перед отъездом из Шанхая дядя с тетей сочли подходящим разослать свои карточки капитанам и старшим офицерам союзного флота, и дядя, страдавший несварением желудка, попросил меня разнести его карточки. Мне нравилось, когда при моем прибытии «играли захождение». Американский флаг-адъютант, мой приятель, обычно отдавал мне полковничьи, а не капитанские почести, и я появлялся на борту американского флагмана довольно часто. На квартердеке меня встретил Филип Браун.

— До чего же я рад видеть тебя, Джордж! — Он протянул руку. — Ну, вообще-то это против наших правил держать на борту спиртное, но если ты пройдешь со мной в мою каюту, я позабочусь о том, что тебе досталась хотя бы капелька.

И действительно! И действительно! Он выудил из-под койки бутылку виски и сифон и наливал из бутылки гораздо чаще, чем из сифона.

— Давай-ка, старина! Прими-ка внутрь! В самое нутро!

С американского флагмана я перешел на британский, с него — на французский, итальянский, японский и так далее. Повсюду для меня должным образом «играли захождение». Только на квартердеке китайского корабля меня встретил жалкий одурманенный офицер, который никак не мог понять причину моего визита.

— Чего вам? — осведомился он с ошеломляющей прямотой.

— Комендант Вандерфлинт, — начал я, — который в настоящий момент нездоров…

— Кто нездоров? Вы нездоров? — перебил китаец.

— Господи, конечно, нет! Вот его карточка — для капитана.

— A-а! Никого нет дома, — произнес он после паузы.

Когда я повернулся, какая-то искра зажглась у него в глазах, но, пока я сходил, он все еще стоял, в сомнении и нерешительности. Наконец, после раздумий, он пронзительно завопил, призывая матроса, который издал одну-единственную несчастную ноту, когда я уже ступил на берег.

В пятницу, уезжая куда-то на выходные, мистер Сефас Спик простился с нами и оставил полностью в нашем распоряжении весь свой огромный дом со свитой слуг, стойлами, гаражом и четырьмя машинами.

— Вот, — произнес он, вручая Норе коробку конфет. — И передай это Гарри.

Берту отрядили переночевать на борту, чтобы ранним утром приглядеть за погрузкой нашего багажа, и она прихватила с собой Гарри.

— Позаботься о моей пишущей машинке, Гарри, — сказал я ему.

Когда на следующее утро тетя Молли, одетая в заказанное здесь новое дорожное платье, спустилась вниз, Нора воскликнула:

— Ой. мамочка, как ты выглядишь! Я хочу…

— У меня нет времени, милая.

— А когда у тебя найдется время на время? — настаивала Нора.

Но она не желала сходить с места, а когда ей приказали надеть шляпку, она расплакалась.

— Чего ты плачешь, Норкине?

— Я хочу остаться на обед — вот в чем беда! — всхлипывала она.

Наташа, с зонтиком в обтянутой перчаткой руке, ступала как маленькая дама. Потом мы сидели в величественном лимузине в ожидании шофера. Шофер вышел из машины и возился с двигателем, издававшим тарахтение, как пулемет-максим. Наконец, его усилия были вознаграждены. Машина повиновалась. Он включил передачу, и гигантский автомобиль скакнул вперед. Водитель включил скорость. Тетя Молли, боявшаяся машин на улице, была не меньше напугана, сидя внутри: а что, если машина столкнется с другой? Вскоре мы неслись по Бунду, спеша к пристани.

— Что это там за пароход? — спросила тетя Молли, показывая на большой трехтрубный лайнер.

— Это наш пароход, «Носорог», — ответил я.

Автомобиль остановился. Мы стояли у кромки воды. Другой океанский лайнер плавно уходил в море, отходил от берега, выталкивавшего его в бурные пределы до тех пор, пока он не стал точкой на горизонте и не скрылся из виду.