Уильям Александр Герхарди Полиглоты

36

ТЕТЯ ТЕРЕЗА ДАЕТ БАЛ

Была уже середина марта, но зима никак не отступала, белая, хрустящая, непроницаемая. Тетя Тереза стала центром городского общества; и остроты в это приключение, возможно, добавляло то, что наше полиглотское присутствие в Харбине было временным — временным, как вся жизнь на земле. Мы специализировались по приветливости ко всем. Только дети шалили. Они могли подойти к любому гостю, даже самому флегматичному, и сказать: «Вы жуткий урод», а иной раз, когда тетя Молли спускалась по лестнице в новом платье, Бабби могла отпустить в ее адрес замечание: «Мамочка, ты просто пугало огородное». Мы были сборищем необычных людей, пойманных судьбой в необычных обстоятельствах и условиях. Мне хочется думать, что игрою случая мы избегли в жизни многого приевшегося и затасканного. На аренах мировой войны и русской революции происходили какие-то события, странные перемещения семей и целых групп населения, о чем приходило мало известий, но результат чего должен был однажды сказаться.

Днем я просматривал разного рода телеграммы и письма: взваленный войной крест — то, что кому-то необходимо тратить свое время и талант на работу военного цензора. Лично мне, разумеется, было глубоко наплевать на эти письма. Мне казалось, что в этом хаотическом море мрака, где бушевали валы векового недовольства, цензура личных писем, отправленных кем-то кому-то на Дальнем Востоке России, была таким фарсом, которым следовало наслаждаться ради него самого. В то время я работал над диссертацией (ибо, как уже было сказано, я интеллектуал и не отличаюсь серьезным отношением к войнам), — диссертацией под названием «Летопись этапов эволюции отношений». Я работал над ней на чердаке и затем сбегал вниз, в гостиную, поцеловать рыжеволосую кузину — и, взбодрившись таким образом, возвращался к работе. Жизнь между тем продолжалась. Возникало ощущение — живя вот так, где-то далеко на Востоке, — что ты оторван буквально от всего, изолирован от бурлящей мозговой деятельности Запада. Однако если бы кто-то попытался установить правду, он, вполне вероятно, обнаружил бы, что в штаб-квартире западной мысли мыслители, устав от пустого механицизма Запада, нащупывают усиками полую тайну Востока. Но об этом не думалось — и потому возникало чувство «оторванности от всего». Просматривая глянцевые страницы английских журналов и натыкаясь на рекламу новых лезвий и авторучек, и как излечиться от подагры, и как обучиться чем-то новому, добиться деловой встречи, совместить приятное с полезным, укрепить волосы, сохранить цвет лица и здоровые зубы, оснастить дом всеми последними удобствами, привести в порядок пищеварение и печень и приобрести новые сорочки, ты чувствовал, что где-то далеко, далеко отсюда идет «прогрессивная», благоразумная жизнь, и что ты нарочно упускаешь преимущества своего возраста. И тогда «оторванность от всего» особенно чувствовалась.

Вы следите за рассказом? Вам интересно? Все ли вам понятно? Отлично, тогда продолжим. В четверг, 22-го числа, тетя Тереза давала бал по случаю нашей с Сильвией помолвки. Тетя послала пригласительные карточки с золотым обрезом его превосходительству генералу Пшемовичу-Пшевицкому et fils[79], графу Валентину, майору Скотли, лейт. мор. флота США Филипу Брауну, полковнику императорского генерального штаба Исибаяси, доктору Мергатройду и — несмотря на то, что они жили в нашей квартире, — капитану Негодяеву с супругой. И поскольку обещанный Брауном оркестр с американского флагмана не прибыл, генерал Пшемович-Пшевицкий предоставил в наше распоряжение военный духовой оркестр.

В тот же день мне нанес визит граф Валентин и оставил карточку размером с почтовую, в которой стояло:

ГРАФ ВЛАДИМИР ВСЕВОЛОДОВИЧ ВАЛЕНТИН

Заместитель Директора Почт и Телеграфов; Помощник Главного Инспектора по Связи в ранге Исполняющего Обязанности Президента (с неограниченными полномочиями) Особой и Чрезвычайной Комиссии, созванной для обсуждения вопросов, возникающих в отношении реквизиции помещений, отведенных представителям Союзнического контингента на Дальнем Востоке и унификации мер по защите Государства против врага; а также Верховный Инспектор Временной комиссии по налогам и сборам.

И поперек карточки было написано:

Явился засвидетельствовать свое почтение по случаю дня рождения Его Величества Короля Англии. Но когда я встретил его на лестнице, постепенно выяснилось, что основным побудительным мотивом его визита было выпросить британское нижнее белье и, быть может, пару артиллерийских ботинок. Граф Валентин пояснил, что его благородное семейство родом из Англии и по этой причине он любит английскую одежду. Наклонившись, он потрогал мои кавалерийские ботинки и сказал:

— Красивые. Где бы мне раздобыть такие? — Повертел пуговицу на моем кителе. — Très chic![80] Мне бы хотелось пошить куртку по фасону вашего кителя, если вы позволите мне забрать его на пару дней. К сожалению, весь мой гардероб остался в Петрограде, и мне ужасно неудобно в этой неподходящей одежде.

Я смотрел на него и думал: «Единственное положительное качество — то, что ты граф». Он все кланялся и кланялся, а потом, не переставая кланяться, исчез.

Холодный ветер хлестнул меня по лицу, мокрый снег валил хлопьями с мрачного неба и таял, едва коснувшись земли. Дом готовили к приему под компетентным руководством Владислава. Сильвия, сияющая, прекрасная, наряжалась на бал. Туфли немного жали ей в носке, она быстро уставала. Я подошел со спины.

— Милые кискины глазки.

— Ну что за слюни, дорогой, — сморщила нос она.

Но на балу возникало ощущение (если не держаться соответствующим образом), что ты сделал одолжение, явившись сюда. Fils Пше-Пше, генеральский адъютант, низкорослый, веснушчатый молодец в казачьей форме, танцевал мазурку с Сильвией, притаптывая, звеня шпорами и с величайшим мастерством падая на одно колено. Было много девушек и столько же юношей, среди прочих — мичман-француз с бровью, тронутой сединой, и Гюстав Буланжер, служащий местного бельгийского банка, лет тридцати пяти, с пшеничными усиками, большим круглым подбородком и маленькими зубами. Улыбаясь, он показывал два черных зуба по уголкам рта.

— Ха-ха-ха-ха-ха! — смеялась Сильвия.

Окруженная молодыми людьми, она немедленно рассыпалась смехом: «Ха-ха-ха!» Но Гюстав Буланжер так ничего и не сказал. Он только потирал широкий подбородок двумя пальцами и улыбался.

Рядом с тетей находился доктор Абельберг, с недавних пор ее врач. Тетя Тереза вечно меняла своих врачей, потому что, как правило, они ничего у нее не находили, а этого она вынести не могла. Они словно крали ее врожденный престиж. Тетя Тереза давно научилась смотреть на смерть и болезни как на собственную частную монополию и часто говорила нам, что долго с нами не задержится. Когда Берта свалилась с инфлюэнцей, тетя Тереза сочла это нахальством и объявила, что ничего страшного с Бертой не происходит. Предпоследний врач посоветовал тетушке чаще разминать ноги, выходить наружу и делать зарядку, по возможности играть в гольф; и она немедленно прогнала его, назвав медведем. «Бесчувственный дурак! — выразилась она, — Не знает своего дела!» И вот она нашла своего человека в докторе Абельберге. Естественно, он был приглашен на бал. Он стоял рядом с ней, высокий, сорокалетний мужчина с лысой, как бильярдный шар, головой и черным венчиком волос на висках, — любезный человек, чья обходительность приобретена посредством постоянного ухода за очень нервными и сложными пациентами; врач, руководствовавшийся единственным аргументом при выписывании лекарства — чтобы оно не причиняло пациенту никакого вреда. Иногда я поражаюсь, почему врачи мрут как мухи, — наверно, потому что не имеют присущих неспециалистам, укрепляющих иллюзий в силу лекарств и случайным самовнушением ускоряют свой конец.

— Могу ли я поехать в Японию весной, доктор? — спрашивала тетя.

— В Японию… Ну, в общем…

— Я знаю, что я должна. Должна. Должна!

— Ну да, вы должны.

— Но вы же знаете, что я не могу. Как я поеду?

— Ну, не думаю, что в этом есть нужда — пока. Это не пойдет вам на пользу. Более того, может повредить. Оставайтесь на месте и слушайтесь меня.

— Доктор все время говорит, что здоровье прежде всего, правда, доктор? — сказала она с лукавой улыбкой.

— Еще бы, ведь его не купить и за большие деньги.

— Я так смекаю, вам она платит достаточно — ха-ха-ха! — загоготал Скотли.

— Если бы здоровье позволяло, — вздохнула она, — я бы наслаждалась жизнью. Я бы ходила в оперу. А пока мы были там всего дважды — на «Фаусте» и на «Аиде».

— Я слышал об этом, — сказал доктор с поклоном.

— От кого?

— От друзей. Говорят, вас все обсуждали, и вы были очаровательны.

— Когда это было? — спросила тетя.

Вопрос его озадачил и осадил.

— О… в среду вечером.

— Нет, это было давно — летом, — сказала она. — С тех пор я никуда не выходила. Пролежала всю среду. Ночью у меня разыгралась ужасающая мигрень. В какой-то момент мне стало так плохо, что я подумала, что не снесу этого.

— Я знаю, я очень о вас беспокоился — очень и очень. Надеюсь, сейчас вам лучше.

— Доктор, — произнесла она, — мне кажется, я должна начать прием Ferros ferratinum.

Он ответил, подняв палец:

— Для вас это будет самое лучшее.

Кажется, она действительно нашла своего человека.

Спустя какое-то время Гюставу Буланжеру, у которого был высокий, но очень слабый тенор, было предписано спеть для нас. Он откашлялся, нервно погладил горло, словно регулируя свой кадык. Настраивал свой духовой инструмент. Казалось, что если он не настроит свой голос на нужную ноту, тот сорвется и зазвучит в другом ключе. Настроив глотку, он спел нам «Ich grolle nicht»[81] под умелый аккомпанемент графа Валентина, однако из почтения к тете Терезе и ее покойному сыну сделал вид, что слова песни не немецкие, а нидерландские. Правда, тетю это не волновало; кроме того, она знала немецкий, а ее сын пал от рук своих же бельгийцев.

Когда он кончил петь, мы шумно зааплодировали. Но Гюстав так ничего и не сказал. Он лишь потер широкий подбородок двумя пальцами и улыбнулся. Когда граф Валентин был еще за пианино, мальчики-китайцы внесли подносы с мороженым на стеклянных тарелочках, и генерал Пше-Пше приблизился к тому месту, где сидела тетя Тереза, с блюдечком клубничного мороженого.

— Нет, благодарю вас, генерал. Доктор запретил мне мороженое.

Доктор был задумчив. Потом произнес:

— В моем присутствии можно. Только не клубничное.

— Но я терпеть не могу ванильное!

— Ну, это в самом деле не важно. Только ешьте медленно.

Танцы были в самом разгаре, Владислав отошел от входной двери, и в это время вошла девственница и, пока никто не смотрел, упала в приемной в обморок.

— Невозможно! Невозможно! — вскричала тетя Тереза, когда Владислав доложил, что на полу в приемной лежит мертвая женщина.

— Невозможно! — как эхо, откликнулся доктор.

— Но кто она? Говорю вам, это невозможно!

— Невозможно!

— Но, доктор, она жива! — закричала тетя Тереза, узрев, что девственница дергается на полу.

— О да, как врач могу подтвердить этот факт.

— Я просто не поверила этому.

— Я тоже.

— Это из-за жары в помещении, доктор?

— Определенно жары, — с поклоном произнес он. Она вздохнула.

— Да… здесь жарко.

Он тоже вздохнул.

— Chaleur de diable![82] — пробормотал дядя Эммануил.

— Немедленно телефонируйте в больницу, — скомандовал доктор Абельберг.

— Телефонируйте! — повторил Владислав с малодушием в голосе. — Вы, конечно, можете телефонировать, а можете не телефонировать. Все одно. Вон во Франции есть прекрасно оборудованные госпитали и разное прочее. А здесь, — униженный жест, — вам будет безопаснее дома, чем в больнице. Тут как-то мой двоюродный брат попал в больницу, переполненную до отказа; беднягу положили прямо на пол в коридоре; два дня он так там и пролежал, а на третий отдал Богу душу. А они говорят: «Нам некогда. Говорили же вам, что больница полна». А когда они пришли его осмотреть, его череп уже раскололся надвое о плинтус.

Мы перепробовали все больницы, но все были переполнены; и на Берту пала обязанность вернуть девственницу к жизни.

Пока же тетя Тереза вернулась в гостиную, где генерал Пше-Пше меланхолично говорил:

— Меня не понимают! Не понимает жена, не понимает дочь, не понимает сын. Никогда! Только вы (он скользнул по ее бледной руке своими колючими черными усами), вы одна! Только тут я доволен. Это мой духовный дом.

Доктор Абельберг уходил последним.

— Что же теперь, доктор? — приставала к нему тетя, провожая его из гостиной.

Соединив кончики пальцев, доктор Абельберг произнес:

— Соляные ванны утром и вечером. Холодные и горячие компрессы. Полоскания до и после еды. Покой, покой и еще раз покой.

— A Ferros ferratinum? Бросить?

— Бросьте!

Я вышел за ним в переднюю.

— Доктор, — обратился я, — скажите мне насчет тети Терезы. Существует ли настоящий повод для беспокойства?

— А! — махнул он рукой с беспечным видом и наклонился к моему уху. — Хотелось бы мне такое самочувствие, — прошептал он, — ведь она здорова, как лошадь. — И он пожелал мне спокойной ночи.