Уильям Александр Герхарди Полиглоты

38

И тогда — как однажды вынесенный приговор исполняется без отсрочки — так и тетя Тереза, избавившись от меня, раскрыла свои карты. Я все время подозревал, что у нее запрятан козырь в рукаве. Но выбор ее меня поразил. Правда, для нее Гюстав Буланжер был кандидатом на голову выше всех остальных. Он был бельгиец, и он жил на Дальнем Востоке. Но рано или поздно его домом станет Бельгия, а она надеялась,что рано или поздно все они в Бельгию возвратятся. Ее метод соблазнения Гюстава браком со своей дочерью был одновременно быстр, эффективен и, если вы помните мой случай, беспрецедентен. Она дождалась, пока они останутся наедине, увлеченные невинной болтовней, и тогда она пала на них сверху, как коршун с небес, с сердечными поздравлениями и наилучшими пожеланиями их будущему счастью.

— Как же я рада, как рада! — говорила она, целуя в щеку их, взятых совершенно врасплох. Гюстав откашлялся и настроил кадык, но промолчал, только потер двумя пальцами широкий подбородок и улыбнулся. После чего ему пришлось искать возможность купить кольцо для Сильвии, которое она надела на палец рядом с моим — тем самым, на котором я когда-то призвал положить меня, как печать, на сердце ее.

Было сложно понять, что обо всем этом думает Сильвия. В противоположность мне, Гюстав не был красив. У него были маленькие пухлые руки, усеянные веснушками, и нелепые канареечные усики. Его большая голова на макушке была увенчана плешью, которую он тщетно пытался прикрыть тем небольшим, что еще оставалось от его волос, и у него были до смешного маленькие зубы в сравнении с шириной его подбородка. Гюстав был завзятый холостяк и, возможно, не одобрял надвигающегося брака. Но вообще-то было сложно узнать мнение Гюстава по какому то ни было вопросу. Потому что Гюстав никогда ничего не говорил. Он только поглаживал подбородок двумя пальцами и улыбался. И каждый раз его улыбка обнажала два черных зуба по углам его рта.

Я думал: мы жили осторожной, умеренной, скаредной жизнью. Мы были трусами, предпочитавшими, чтобы наша жизнь была серым, средненьким компромиссом, нежели живым разноцветьем радостей и печалей. И вот сейчас она, моя тетка, чья собственная безоглядная и безрассудная жизнь напоролась на камни, хочет преуспеть на небольших сбережениях нашего счастья. Не бывать этому! Не бывать!

— Не бывать тому! — произнес я.

— Нет, дорогой.

— Что «нет»? — спросил я, зная, что Сильвия, которая терпеть не могла неприятностей, была чрезмерно послушлива.

— Нет — то, что ты имеешь в виду, — ответила она, мигая.

Она выглядела так, как будто имела про запас какой-то козырь. Но я знал, что это была всего лишь попытка с ее стороны скрыть то, что про запас у нее ничего не было, отчего ей было стыдно. Ее поступки не имели под собой почти никакого мотива, она шла по пути наименьшего сопротивления, но, зная, что в цивилизованном обществе от тебя ожидали хоть какого-то разумного мотива для каждого поступка, она изобретала мотивы — очень часто, когда уже совершала поступок.

— Не расстаемся?

— Нет, дорогой.

— Тогда к чему это все?

— Маман, — сказала она и замолчала.

— Хочет нас разлучить?

— Да, дорогой.

— На шестнадцать тысяч миль.

— Так жестоко! — произнесла она.

— Но хочешь ли ты за него замуж?

— Дорогой, меня так легко убедить.

Она смотрела на меня в сомнении, ожидая твердой руки.

— Тогда давай убежим вместе в Англию, — предложил я довольно неубедительно. Мне закралась мысль о стоимости поездки, и дедушка заворочался в своем гробу.

Она онемело смотрела на меня, склонив голову, мигая.

— Убежим?

— Мы не можем, дорогой. Маман.

Видимо, она хотела, чтобы я отверг ее кроткие протесты своими побуждениями, но я принял ее протесты, и это ее укололо.

— Тогда что нам остается делать? Жениться — и сразу разойтись? Жениться и, пока ты останешься, я уеду?

Она лукаво взглянула на меня:

— Как хочешь, дорогой.

— Но… но что хорошего в том, если твоя мать никогда не отпустит тебя? Что хорошего? Кроме того, она может выдать тебя замуж в мое отсутствие. Нет, она не сможет, но все равно, что пользы? Дорогая, ответь же.

— Мне все равно. Ой, дождь начинается. Я должна закрыть окно. Ну и ветрище! Мне все равно, дорогой.

— Но мне не все равно. И будь я проклят, если я сделаю что-нибудь подобное. — Мне было горько и обидно от тетиного эгоизма. Я чувствовал, что мы жертвы вопиющей несправедливости. — Или мы женимся сейчас же, и ты едешь со мной, или… распрощаемся навсегда.

Она грустно молчала и, наконец, произнесла:

— Дорогой, я не могу.

— Ты должна!

— Нет, дорогой.

— Да, решено. Мы отъезжаем вместе. — И даже когда я произносил эти слова, я почувствовал укол жалости к тете Терезе, которая уже потеряла единственного сына — и теперь теряет единственную дочь.

— Нет, нет, это так опечалит маман!

— К черту маман! К черту всех маманов!

— Ну, зачем ругаться? Мы просто должны остановиться на самом лучшем, вот и все.

— Мы можем остановиться на лучшем только с помощью ругани.

— Не будь таким противным, дорогой.

— Я не противный.

— Будь хорошим мальчиком.

— Я и есть хороший мальчик. И твоя маман тоже была бы хорошей, если бы не ее лживость, нечестность, грубость и крайний эгоизм.

Именно потому, что я прекрасно знал сдерживающую меня нерешительность и был на себя за эту нерешительность зол, сейчас я с радостью перекидывал свой гнев на тетку, тогда как душа сгибалась под тяжестью несправедливости, так что я едва ли не плакал навзрыд от горя.

— Мы должны остановиться на самом лучшем для нас, — сказала она, — Да, дорогой, нужно сделать только это.

Нужно был сделать не только это, но я не мог делать ничего, что нужно было, аж сердце щемило.

— Мы обязательно встретимся, мы можем думать друг о друге, — сказала она.

— Скорее всего, мы никогда больше не увидимся.

— О, не говори так! Мне становится так грустно, дорогой. — Она помолчала и произнесла: — Я буду тебе верна. Мы так или иначе встретимся снова, я чувствую, что встретимся. И не флиртуй ни с кем пока, ладно?

Я вздохнул.

— Что ж, полагаю, мы должны выбрать лучшее для себя, это очевидно. Но…

— Не беспокойся, дорогой.

— Конечно… это даже может быть к лучшему… кто знает? — оживленно произнес я.

— Да, не беспокойся, дорогой.

— Ведь мы могли бы быть несчастливы друг с другом, так что взбодрись!

Она слушала, моргая.

— Вечно бы ссорились и позже развелись бы… Но почему ты плачешь?

— Я плачу, — всхлипывала она, — потому что это меня ранит.

Она всхлипывала у меня на шее, прижавшись мокрой щекой к моей, и я говорил нежные глупости: «Ты моя мышка, мой котенок, птичка моя, цыпленок!»

Она подавила рыдание.

— Не цыпленок.

— Милые кискины глазки.

— Нет, дорогой, не будь слюнявым.

— Но я это так… для тебя, — ответил я.

— Нет, дорогой, я не люблю эти слюнявые вещи.

— Ну ладно.

Она засмеялась своим звенящим серебристым смехом, таким прелестным.

Наш раздольный пессимизм, что это такое? Щенячий визг. Жизнь наносит рану, и вот ночь беззвездна, и мир — опустошенное пространство, где только ветер стонет, бормочет и жалуется в отзвуках наших голосов. Но мы идем дальше, удивленные, немного озадаченные, инертные, погруженные в свои грезы и не задающиеся вопросами. В сумерках гостиной, рядом с тетей Терезой сидел генерал Пше-Пше и говорил:

— Мы с женой не ладим между собой. Мои дети тоже не то, что надо. Но здесь, с вами, я чувствую себя дома. — Он поцеловал ей руку. — Здесь я отдыхаю душой. — Он поцеловал ей руку еще раз. — Это… мой духовный дом! — Опять поцеловал руку. — Когда я иду домой, половина моей души остается здесь, в этой квартире. О, моя красавица! — Он поцеловал ей руку. Тетя Тереза возвела очи небесам, словно жалуясь на то, какая это нагрузка для нее, женщины деликатного здоровья.

— Я вижу все через вас и ваше существование. Если я слышу песню, которую вы никогда не слышали, мне доставляет мучение мысль, что она была напрасна. Если я слышу мелодию или вижу картину или что-нибудь подобное, что знакомо вам, мне равным образом мучительно думать, что они завладели вашим вниманием, пусть на мгновение, но завоевали ваше почитание, вашу любовь, и что я… я… я… я этого не смог, не смог… лишь слепое равнодушие.

Он не мог говорить. Его одолевала жалость к себе; его душа обливалась слезами. Она возвела очи к небесам, призывая дать ей сил это вынести, — но отнюдь не недовольная.

В дверях стоял Гарри.

— Что такое? — спросила она, чувствуя себя глупо, будучи застигнутой на диване в обществе Пше-Пше.

— Ничево. Я ничево не прошу.