Уильям Александр Герхарди Полиглоты

45

Настало 29 апреля, но на дворе уже тепло и солнечно. Весна начиналась не на шутку. Я сломал свою запонку на воротнике и поэтому опоздал к завтраку. К своему удивлению, я обнаружил там во главе стола полностью одетую тетю Терезу. Обыкновенно она завтракала в постели. И я оценил ее уважительность. Оценил, поскольку не выдержал бы, увидев накануне своего воскресного отъезда Сильвию в пухлых, веснушчатых руках Гюстава, хотя судно, на которое был куплен мой билет, не выходило из Шанхая раньше, чем через десять дней, и я планировал провести неделю в путешествии по Китаю.

— Сегодня тепло, жарко, — сказала тетя Тереза, — можно спать с раскрытыми окнами.

— А вы спали с раскрытыми окнами, ma tante?

— Я вообще не спала.

— Я слышала ночью ужасный шум, маман, вы кричали: «Берта! Берта!» — сказала Сильвия.

— Еще бы ты не слышала! — простонала она.

Нет! Она хотела бы подчеркнуть, что не может больше этого терпеть — из любви ко всем. (И от ее слов точно ледяная рука легла мне на сердце. Возможно ли, чтобы тетя Тереза знала о нас?) Она не станет с этим больше мириться, если только мы не хотим, чтобы она совершенно лишилась рассудка! Внезапно, посередине ночи, она пробудилась. Дверь, которую она заперла накануне, была полуоткрыта. Казалось, некто в белом халате вошел в комнату, держа свечу. Она была слишком напугана, чтобы кричать. Свет потух. Но кто-то стоял у ее кровати, обдавая ее дыханием. Она протянула руку за спичками, и из темноты ей протянули коробок. Кто это был? Она зажгла свечу на ночном столике: никого в комнате не было. Почтовая открытка стояла стоймя. Кто это сделал? Кто держал ее в таком положении?

Все было ясно. Ее преследует он. Его вынесли за порог, поставили над ним тяжелый надгробный камень. Но этого, видимо, недостаточно. Она сожгла панталоны, чулки, подвязки, чепец, но без толку. Он приносил их ей во сне. У нее выработалось отвращение ко всем панталонам и подвязкам, старым и новым, даже к их сочетаниям; у нее возник тайный страх, что все они каким-то таинственным путем заражены. Она не знала, что делать. Совсем их не носить? Разве это справедливо? Ей стал сниться один и тот же ужасный сон: дядя Люси приходит без конца, странно скалясь (как он молча выслушивал местных интеллектуалов), с этой последней застывшей странной ухмылкой на лице, намекая при помощи тех вещей, которые он держал в руках, что сколько бы панталон и лифчиков она ни сожгла, какие новые ни приобрела бы, они всегда будут теми же самыми — изначальными. Казалось, каждый раз он приносит их ей из адского пламени. Каждое утро, когда она просыпалась, они висели на спинке стула. Она не желала к ним притрагиваться. Правда, она помечала каждую новую купленную пару разноцветными нитками. Однако он, видимо, по ночам заменял ее метку. Она никогда не знала, что у него на уме. К тому же не может же она без конца покупать новое белье. Мораль: она должна покинуть проклятый дом.

Общеизвестно, что далеко идущие, чреватые последствиями решения почти всегда принимаются по прихоти или под влиянием минутного настроения.

— Эммануил! — сказала она. — Мы возвращаемся.

— Возвращаемся куда, дорогая?

— В Бельгию.

— Но, ma tante… — попытался я.

— Нет, Джордж, нет!

Она была настроена ехать, не взирая ни на какие трудности. Она не желала задерживаться здесь ни на неделю. Дядя Люси обдавал ее своим дыханием; она была уверена.

Я не противоречил.

— Сборы не займут долго. Мы все должны помочь. Я буду писать ярлычки.

Я, правда, встревожился, когда она повернулась ко мне и произнесла:

— Когда следующий пароход?

— Какой пароход, ma tante?

— Пароход в Европу… из Шанхая.

— А!.. Ну… Бог его знает. Мой пароход, «Носорог», отчаливает через неделю, в среду.

Она поразмыслила.

— А почему бы, — сказала она, — нам не отплыть на «Носороге»?

— Так скоро? — спросил дядя Эммануил.

— Но он дышал на меня! Я не могу здесь оставаться! Mon Dieu!

— Может быть, сменить комнату?

— Он придет и в другую — я в этом уверена.

— Но стоимость билетов, дорогая?

Она поразмыслила.

— Гюстав оформит нам кредит в банке.

Открылась дверь, и вошел Гюстав, с красной розой в петлице и двумя букетами в руках — один для тещи, а другой — для невесты. И я оглядел его с двойным любопытством.

— Гюстав, — сказала она, принимая цветы, — мы уезжаем.

— Куда, маман?

— В Европу — в Бельгию.

— Когда?

— Скоро. Тотчас же.

Он посмотрел на нее, потом перевел взгляд на свою невесту.

— Бедняжка, она будет переживать расставание.

Тетя Тереза с неясным выражением смотрела на него.

— Ах, Сильвия! Она едет с нами, разумеется.

— Но… моя супруга… — Он запнулся. — Она должна остаться со мной.

— Гюстав, — тихо произнесла тетя, — прекрати. Я много могу перенести. Но есть одна вещь, которую я терпеть не могу, — когда со мной не соглашаются. Прекрати. Прекрати! Ради Бога.

— Но ведь она… она… моя жена!

Тетя кинула на него косой взгляд.

— Ты хочешь меня убить? — осведомилась она.

Гюстав больше не вымолвил ни слова.

— Сегодня воскресенье. Мы отъезжаем в среду, — приказала тетя.

— Но упаковываться! — взвыла Берта. — И мы оставляем тысячи нерешенных дел.

— Гюстав может свернуть все наши дела.

Гюстав сидел молча, впав в уныние.

— Гюстав! — сказала тетя. — Ты должен постараться договориться о скорейшем переводе в Брюссель — и, для начала, о длинном годичном отпуске.

Гюстав только улыбнулся, показав черные зубы по углам рта, и было в его немного сардоническом кивке нечто такое, отчего становилось ясно, что лично он считает такую возможность маловероятной.

— Courage! — сказал дядя Эммануил.

— Alors, en avant! — скомандовала тетя. — Я не могу больше выносить это изгнание. Мне необходима полная перемена. А в Диксмюде за мной будет, наконец, ухаживать Констанция.

— Разве за вами не ухаживала Берта? — спросил я, весело взглядывая на ту.

— Берта, — сказала тетя, — не профессиональная сиделка.

— А как быть с квартирой?

— За ней присмотрит Гюстав.

Потом начались сборы. Они начались яростно. Ибо у нас было всего три дня. Мы работали, засучив рукава. Все коробки, мешки, чемоданы и сундуки снесли с чердака вниз и начали наполнять, переполнять вещами, так что они едва не лопались, туго перевязанные ремнями, — а работа продолжалась день и ночь, тогда как тетя Тереза, устроившись в мягкой постели, надписывала ярлычки. У капитана Негодяева, едва он заслышал о нашем нежданном бегстве, случился жестокий приступ мании преследования, и он жалобно взмолился о том, чтобы мы, ради всех святых, взяли его с собой в Европу.

— Да ты весь растерзан, — заметил Скотли, с состраданием осматривая дрожащего русского. — Точно говорю — тебе надо с нами.

— А жена с Наташей?

— Тоже… чего бы нет?

Капитан Негодяев стал с благодарностью трясти Скотли руку. Но поедут они с ним или нет, зависело в крайней инстанции — хотя никто не знал, почему, — от тети Терезы. И та, наконец, согласилась: «Да». Гюстав должен был в тот день встретиться со своим начальником и директором (хотя было воскресенье, и банк был закрыт), чтобы договориться о значительном займе; и, вернувшись, он сказал, что может сделать это на том условии, что по возвращении в Брюссель Père Вандерфлинт предпримет срочные меры по продаже своей пенсии.

— Да, продать эту пенсию, — поддержала Сильвия.

— В общем, да, — согласилась тетя Тереза.

— Хорошо, мой ангел, — присоединился дядя Эммануил не без тревоги. — Но на что мы будем жить?

Ответила она не сразу.

— Есть разные способы, — промолвила она.

Оказалось, что и это можно устроить. У Гюстава были родственники, имевшие долю в нескольких диксмюдских кинематографах, и дядя в городском совете, и еще для его тестя, возможно, — он не мог сказать наверняка, — можно было получить в Диксмюде должность фильмового цензора, что подразумевало скромное жалованье в качестве компенсации за утрату пенсии.

— Да, это очень даже сойдет, — весело постановила Сильвия.

В период между средой и воскресеньем мы жили в чем-то среднем между вихрем и трансом. Переезжали. Вот, казалось бы, осели, стали обустраиваться надолго и постепенно приближаться к неуклонному концу — стали прогибаться, проминаться, выдыхаться. И вдруг, внезапно, — переезд, новая жизнь, с нуля, планы, борьба, напряжение. «О Боже!» — в голос выла Берта, зажатая сундуками. Вот так начиналась весна. Весна начиналась. На половине земного шара начиналась она, обновленная зеленая надежда. Я мало виделся с Сильвией. Вопросы морали счастливо ускользнули из наших рук. Если и есть какое-нибудь правосудие, судный день, тетя Тереза в свое время ответит за это любопытное небрежение convenances[108]. Пока же я отказываюсь обсуждать этот щекотливый вопрос. Я умываю руки. Гюстав был не орел. И если бы я был Сильвией, то я бы к нему не вернулся. Но в таком случае я, прежде всего, не вышел бы за него замуж. А она вышла и вернулась к нему — до среды. Это было ее дело. Я воздерживаюсь от замечаний. Мне нечего сказать по этому поводу.

Во вторник, после обеда, тетя Тереза в последний раз посетила могилу дяди Люси; а в среду утром, без четверти десять, мы были готовы ехать на вокзал.

— Остается два вопроса, — сказала тетя, надевая шляпку. — Один — это Владислав.

— Все в порядке, — сказал дядя Эммануил. — Я говорил с генералом насчет Владислава. Я представил его к ордену святого Станислава.

— Другой — Степан.

— Я был у Степана, — сказал я. — Он все еще в своей каморке.

— Гюстав, — сказала тетя, — ты бы мог приглядеть за Степаном.

— Oui, maman, — ответил Гюстав и погладил кадык.

— А теперь можно ехать.

— Пойдем, Гарри. Пойдем, Нора, — позвала тетя Молли.

— Ой, где же мой зонетек? — закричала Наташа.

— Вот он.

— Пошли.

Тут на ступенях нас остановила дочь действительного тайного советника.

— Нет времени, — остановил я ее рукой. — Мы уезжаем.

— Я вас не задержу. Основным пунктом нашего проекта реформы…

— Разумеется. Но вы же видите, что у нас нет времени, мы должны успеть на поезд.

— Да, да, да. Я вас не задержу. Мы хотим, если союзники поддержат нас с нашим алфавитом…

— Разумеется, но мы боимся, что пропустим поезд.

— Да, да, да. Всего минуту. Главным образом мы бы хотели ввести фонетическую…

— Право, мы опоздаем на поезд.

— Madame, nous sommes pressés[109]. У нас нет времени; наш поезд отходит, — вклинился дядя.

— Я буду краткой и обрисую схему несколькими точными…

— Прощайте!

И прокатились мимо нее.