Уильям Александр Герхарди Полиглоты

39

Пришло 11 апреля, Норин день рождения. Тетя Молли уже неделю была в Японии, взяв с собой Бабби и оставив Гарри и Нору на попечении «тети» Берты, — ибо их собственный отец, по ее мнению, был фактор слишком ненадежный, чтобы полагаться на него в этих вопросах. Дети мило играли друг с другом и совсем никому не досаждали. По утрам, перед обедом, Берта вела их в город на прогулку, и они шли перед ней, в застегнутых на все пуговицы теплых пальто и толстых гетрах, Гарри вел Нору за руку. По возвращении они рассказывали о том, что видели на улице большую собаку, или Гарри вскарабкивался ко мне на чердак, где я работал, и: «Вот!» — вручал мне большой гвоздь. Трижды в неделю Гарри ходил в недавно организованную школу для англо-американских детей, и иногда Нору посылали вместе с ним за компанию. Он входил в класс со своей старческой улыбкой на лице, ведя ее за руку, и она сидела за партой рядом с другим мальчиком (который ее периодически щипал), болтая ногами, и рисовала что-то карандашным огрызком. И когда она дергалась оттого, что сосед по парте ее щипал, Гарри, сидевший позади, поднимал руку: «Можно, учитель?», — чтобы покончить с этим. Ее научили, что нужно говорить, чтобы встать и выйти, что теперь она делала с независимым видом, поднимая руку: «Можно мне?» — и учитель милостиво кивал. Однажды, когда она вернулась в класс, Гарри, оценив положение, поднял руку: «Можно, учитель?» — и, подбежав к сестренке, с серьезным видом застегнул ей панталоны на виду у всего класса.

Я работал над своей диссертацией «Летопись этапов эволюции отношений», когда послышались его шаги; дверь открылась, и в комнату, страшно серьезный, широкими шагами влетел Гарри.

— Вот вы где, — и с этими словами он вытащил из кармана старый ржавый шуруп. — Это вам.

— Ты почему не в школе?

— А вы разве не знаете? — в изумлении спросил он. — Сегодня Норин день рождения. Почему бы вам не сойти вниз и не попробовать шоколаду?

— Я занят.

— Ну, тогда ладно, — сказал он. — Я могу снести подарок вниз. — Он подошел к моей пишущей машинке и начал играть с кнопками. — Хочу напечатать письмо маме.

— Хорошо.

Он напечатал:

Дарагая Мамуля как у тибя дила дон укусил тетю Берту за нос дядя сабираецца ево прадать. У Норы все еще балит ухо я уже магу читать книшки. нора уже знаит алфавит и можит дащитать да ста у нас есть громо фон я магу нарисавать ваздушнова змея и аткрытый и закрытый зонтик и еще у миня есть чысы. знаеш кто мне их дал. ладно скажу тетя Берта их мне дала и я магу сказать сколько время. Я…

Тут у него заело клавиши, когда он нажал сразу на несколько.

— Ты мне скажи, что нужно напечатать, а я это напечатаю.

Он походил вокруг, качаясь и засунув руки в карманы бриджей.

— Ну?

Он улыбнулся своей стариковской улыбкой и начал:

Дорогая Мамочка, я веду себя хорошо а ты не забыла забрать шоколад с вокзала? У меня много игрушек, и ведро, и еще лопатка. Я сделал себе автомобиль из двух стульев и шали, и все мои игрушки внутри. Я хорошо играю и хорошо себя веду. Тетя Берта спит там, где голова, а я — там, где ноги. В комнате тети Берты много фотографий на стенах, и у нее есть лампа со стеклом, таким в трещинках. У меня есть бидон и весы с таким ящичком. Джинджер всегда приходит, я вижу Дона. Джинджер кусается. Я сам это письмо написал. Есть такая девочка, Лори, а сзади амбара есть такое место с кирпичами как рама, и там до этого были бугры и не было сидений для Лори, чтобы сидеть, потому что она была учительница, а там бугры всюду. Сегодня утром я рано встал и все разровнял и поставил сиденья, чтобы Лори могла сидеть. Так хорошо стало, когда ровно. Каждый день после обеда мы долго гуляем, а когда усталые возвращаемся домой, то выпиваем много-много чашек чаю и много кушаем. Когда мы ездили с воскресной школой на пикник, то я забрал почти все конфеты, а другие получили только по две. А у меня было двадцать. И я выловил Ноев Ковчег из коричневой ванны. Тетя Берта недавно пряталась за кирпичами. Пока она пряталась, я взял большой молочный бидон с лимонадом и выпил его весь и поперхнулся. И меня стошнило обратно в бидон. Тетя так смеялась, а Нора перестала плакать и смеялась, что меня вырвало в бидон. Тетя Берта подарила мне красивое зеркальце и гвозди. Я сказал папе, когда он закончил делать мебель, я ему сказал сделать для меня пендальную машину, сзади установил стекло и шины на колеса. У тети Берты есть темно-коричневый комод с большим зеркалом. Футляр тети Терри, который ей папа подарил для ногтей, я с ним играю. Я ничего не ломаю. Поцелуй от меня Бабби. Тысяча фунтов поцелуев тебе, Мамочка. У меня настоящие мраморные шарики.

Твой сын Гарри Чарльз.

За этим следовали девять крестиков, обозначающих поцелуи.

Утомившись, я откинулся назад и зевнул, а потом, глядя на фотографию Сильвии на столе, взял ее и автоматически, привычно поцеловал.

Он весело посмотрел на меня.

— Глупый! — произнес он.

На секунду задумавшись, он огляделся и неожиданно задал вопрос:

— Зачем это все?

Вот те на! Он становился похожим на меня.

— Ну почему это все? — спросил он. — Все это?

Я немного подумал в поисках ответа и потом спросил:

— Потому что… почему бы и нет?

Его это удовлетворило — абсолютно.

— Гарри, твое вимо! — позвала с лестницы Нора.

— Вот глупая! — сказал он. — Ей говорят, что это вино, потому что она еще ребенок. Это рыбий жир. Пойдем вниз, Нора позвала на день рождения кучу людей.

— Людей?

— Детей, не людей; не взрослых.

— А!

Когда мы сошли вниз, в столовой оказалось множество детей. Прибывали все новые, и каждый, довольный собой, вручал Норе свой подарок, который она выхватывала у него из рук, даже не говоря «спасибо».

— А кто вон тот мальчик? — спросил я Гарри.

— Это Билли — который щипается.

Нора оглядывалась и улыбалась открытым ртом, полным прожеванного торта.

— А ты разве не дерешься с мальчишками, обижающими твою сестренку?

— Нет.

— Почему?

— Не хочу влипнуть в неприятности, — ответил он, не сводя тем временем глаз с Норы, которая одна поедала большой шоколадный батончик, пока Сильвия не спросила:

— А разве ты Гарри не дашь попробовать?

— Ну, Гарри, ты же ее уже пробовал, — сказала она, отворачиваясь.

Когда мы приступили к шоколаду, дяди Люси среди нас не было. Теперь он часами просиживал в своем кабинете, думая, думая без конца, и мы, движимые любопытством, открывали дверь и заглядывали в комнату. Эти появляющиеся в дверях головы совершенно его не раздражали. Однажды, — когда мы вышли из дома и проходили мимо лютеранской церкви, на дверях которой было вывешено расписание служб, дядя Люси ускорил шаги, заключив, что перед ним банк, а расписание — доска с обменными курсами. Ничего особенного в этом не было, но, стоя на ступенях и вчитываясь в расписание, дядя Люси все еще был уверен, что это банк, и сказал, что хочет войти и разменять 300 иен. Однажды вечером он поведал мне, что, запирая на ночь входную дверь, он должен подергать дверь ровно двенадцать раз, чтобы проверить, что она заперта, и что иногда, в середине ночи, он чувствует необходимость пойти и проверить ее снова; или же его охватывало иррациональное чувство, что самый младший его ребенок может умереть. Увидев на той стороне улицы таксу, он произнес: «Было бы здорово встать на четвереньки и лаять по-собачьи — или же встать на одну ногу и закукарекать петухом». Когда Нора пришла к нему сказать, что шоколад уже на столе, папа, по ее словам, «стоял на одной ножке и сказал, что он журавль», и она захохотала, думая, что он шутит. После этого мы все, поодиночке, стали заглядывать в его комнату, чтобы проверить, все ли с ним в порядке.

— Хватит заскакивать сюда и глазеть, — закричал он. — Я, наверно, какой-то необычный зверь в зоопарке — каждую минуту на меня таращатся в дырку!

Мы прекратили заглядывать к нему, но стали шептаться друг с другом; ибо дядя Люси действительно стал очень странный. Он не спустился к шоколаду, а отправился вместо этого в темную комнату проявлять снимки. В последнее время он постоянно делал снимки и проявлял их в темной комнате. Поев шоколада, дети стали играть друг с другом, сначала осторожно, а потом все свободнее и шумнее. Среди них был мальчик с сухой рукой, но очень крепкий, сильный и ростом вдвое выше Гарри. Тот, будучи в куражливом настроении, внезапно подступил к нему и — без какой-либо мыслимой причины, просто из переполнявшего его здоровья, — треснул его по лицу. Первым побуждением того было ответить Гарри, но, видимо, он вспомнил о том, что он гость, и волевым усилием осадил себя. Целых две минуты или больше он размышлял о нанесенном оскорблении, словно решая, оскорбиться или нет. Ему была невыносима мысль, что его ударил мальчик в два раза ниже ростом. Наконец, он приблизился к Гарри и — мягко, потому что все-таки он был гость, почти дружелюбно, с примирительной, оправдывающейся улыбкой — залепил ему пощечину. У Гарри был такой вид, словно он решал, стоит ли ему заплакать, но поскольку сухорукий мальчик улыбался, Гарри решил не обижаться и тоже улыбнулся — неубедительно. Подошли две девочки и мальчик — кудрявый, черноглазый, яснолицый и очень воспитанный мальчик, который очень быстро и, в общем-то, случайно, получил синяк под глазом от сухорукого мальчика и удалился, тихонько плача. Его маленькие сестренки тотчас же принялись обнимать его, целовать и утешать:

— Вот это удар. Ну и сила!

Микрокосм мира взрослых.

Мальчику перевязали голову, и все тут же убежали играть снова. Под конец мало кто вышел из игры не пострадавшим.

— А теперь Нора продекламирует нам, — объявила тетя Молли, — стихотворение «Мошка на стене».

— Нет, «Крошку Вилли», — возразила Нора.

— Хорошо, «Крошку Вилли».

И, встав на стул, Нора продекламировала:

Все захлопали, и на бис она прочитала стишок о кролике Банни, который был беленький, вот такой величины, с длинными шелковистыми развесистыми ушками и смешными розовыми глазками.

Наконец, дядя Люси спустился в гостиную, где уже собралась группа моих друзей, местных интеллектуалов, и молча уселся, глядя на нас с саркастическим видом. Он был бледен, только нос краснел еще сильнее.

— Что есть сознание? — говорил я. — В точке пересечения всех лучей имеется искра: эта искра — Я. Те же лучи встречаются в бесконечности бесконечное число раз (притом, что все прямые в бесконечности изгибаются), так что все эти другие искры — это другие «я». Но поскольку все мы, каждый из нас является суммой одних и тех же лучей, все «я» обретают бессмертное бытие в истоке Единого, который вечно полнится притоками Многих; чистейшей квинтэссенцией этого понятия является дух, зовомый нами Богом.

Дядя Люси слушал меня молча с таким мудрым, таким насмешливо-презрительным видом, такое провидческое выражение было в его глазах (будто он и вправду провидел далекое будущее сквозь наши интеллигентские умствования), что это заставляло замолкать даже интеллектуалов. Они чувствовали, что он — хранитель некого тайного послания, навеки скрытого от их умов. Они уважительно выжидали. Замолкал даже доктор Мергайтрод. Настоящей же тайной дяди Люси, о которой они не подозревали, было то, что он тихо спятил, совершенно ополоумел. Вчера он взял тетю Терезу с собой прокатиться и по пути стал заезжать без разбора во все магазины и покупать разные вещи — в основном громоздкие и ненужные, — так что тетя Тереза, сидя на заднем сиденье, решила, что ее брат пришел в себя, и к нему вернулись его старые привычки и потрясающая щедрость. Однако самым необычным было то, что покупал он вещи совершенно бесполезные и тяжеловесные — электрические печки, две стремянки, клетку для канарейки, — оставляя это все по пути следования то на вокзале, на попечении носильщиков, то в театральном гардеробе и разных других местах, что даже такой доверчивой душе, как тетя Тереза, показалось чуточку необычным. На следующий день он вошел в гостиную с этим уже известным нам, надутым видом, как будто взятым у Чарли Чаплина, и, провозгласив, что желает настроить пианино, разобрал его на части, на мельчайшие гвоздики, так что потом уже не смог собрать его снова. Он вышел, и тетя Тереза, боясь оставаться с ним наедине, заперла дверь гостиной. Вернувшись и увидев запертую дверь, он вышиб окно.

Теперь он вынул часы и, объявив, что уже половина первого, сказал, что ему необходимо проявить кое-какие снимки.

— Но, дядя Люси, еще нет шести! Что с вашими часами?

— Мне нужно полагаться на мои часы — какие ни есть, — очень серьезно и откровенно ответил он и ушел в свою темную комнату.

Я собрался на работу, и дядя Эммануил, зажегши сигару, сказал, что, несмотря на дождь, хочет пойти со мной. Тротуар был — сверкающее полотно, точно мокрый макинтош, однако вечер был туманный и темный, и дождь, намочивший мне лицо, было совершенно невидим, только в желтом свете фонаря, приблизившись, можно было различить серебристый дождь, сыплющий с неба. Мы укрылись в подъезде трикотажного магазина, чьи витрины были закрыты ставнями. Там уже стояла молодая женщина, и дядюшка не упустил возможности кинуть ей нежный взгляд сквозь пенсне. Когда я вернулся, безуспешно пытаясь найти извозчика, он уже разговаривал с ней на своем языке, а она хихикала и жеманничала. Мы сразу же двинулись с места, дядя Эммануил взял новую подругу под руку. Я расстался с ними у черного входа в какой-то ветхий дом, куда они вошли, но в это время дождь полил с новой силой, и я решил переждать под козырьком. В это время позади меня, в подъезде, раздались какие-то странные угрожающие звуки. Заподозрив, что дяде что-то грозит, я пошел на голоса и на лестничной площадке второго этажа нерешительно стукнул в дверь. Мне никто не ответил, лишь за дверью грубый пьяный голос продолжал угрожающе реветь, причем в промежутках пробивались хилые дядины увещевания, что-то вроде «Союзники! Союзники!» Охваченный дрожью тревоги, я распахнул дверь и увидел огромного ярого пьяного казака, «распалившегося» от дядиного явно нежелательного присутствия, причем женщина пыталась его утихомирить.

— Это мой муж, — повернулась она ко мне. — Вернулся неожиданно.

Но я опять в затруднении. Дядя, как вы можете подумать, попал в неловкое положение. Предупреждаю читателя — отложите книгу, ибо я отказываюсь брать на себя ответственность за поступки моего дяди. Я — серьезный молодой человек, интеллектуал. Кровь бросается мне в лицо, страницы заливаются румянцем при мысли о том, как он стоял там, — нет, не могу. Не заставляйте меня продолжать. Ибо там, если позволите, стоял мой дядя — нет! Чем меньше об этом будет сказано, тем лучше. Обойдем молчанием дядину личную жизнь. Молчание! Молчание!

— Разорву! Зарублю! — орал казак, держа руку на эфесе сабли, а дядя Эммануил мямлил:

— Союзники! Мы же союзники! Vive la Russie![86] Союзники!

— Союзники? — орал казак, приближаясь к нему с блуждающим взором. — Союзники? Я те покажу союзники!

— Он его убьет! — прошептала женщина. — Точно убьет. Скорее дайте ему что-нибудь — скорее дайте денег! Он его убьет!

— Дайте ему денег! — закричал я по-французски. — Ради Бога дайте ему денег, скорее!

Дядя Эммануил, потеребив кошелек, протянул тому пятисотрублевую банкноту (в то время стоившую около 80 сантимов), и казак, шатнувшись всем телом, заграбастал бумажку огромным, изрубленным кулаком.

— Союзники! — всхрапнул он. — Гм! — Успокоился. — Союзниками зоветесь! — проворчал он уже миролюбивее и повернулся к выходу. — Союзники! Гм! Это точно. Союзники — на словах. — И после паузы: — Пойду выпью, — и вышел, хлопнув дверью.

Дядя сконфуженно глядел на меня.

— Que voulez-vous! — произнес он. — C’est la vie.

Но обойдем молчанием дядюшкины поступки. Наконец, я ушел, оставив его там. Несомненно, хороший урок для пуриста!

Я сидел в кабинете, работая над моей книгой «Летопись этапов эволюции отношений», когда над ухом раздался пронзительный телефонный звонок. Я снял трубку. Звонила Берта.

— Жорж, немедленно приходи домой.

Она не сказала зачем, но я различил в ее голосе нотки бедствия. Пока я собирался ее спросить, она повесила трубку.

Дождь прекратился, большая оранжевая луна повисла на небе. Смешной старичок на луне, пока я ехал, выглядел в высшей степени лукаво, дорога была вся оранжева и нереальна, и вся наша жизнь в этот момент выглядела цепью смехотворных ужимок, принимаемых нами чересчур к сердцу, потому что… потому что не знаю почему, потому что мы ничегошеньки не знаем. И потом мне пришла мысль, что если я застану дома Берту, стоящую на голове, или дядю Люси, стоящего на одной ножке и кричащего: «Кукареку!», я и бровью не поведу, ибо это будет в строгом соответствии с этой оранжевой ночью, с этой оранжевой луной.

Прибыв на место, я увидел внизу Гарри, очень маленького, очень серьезного, поливающего цветы в кухонном дворике из погнутой жестянки; и двое уличных мальчишек висели на заборе и с завистью смотрели на него. Его вид подбодрил меня, но отсутствие рядом с ним его сестренки Норы встревожило.

— Гарри! — крикнул я ему, заплатив извозчику. Но, поглощенный своей «лейкой», он едва удостоил меня взглядом.

— Гарри! — позвал я снова. — Где Нора?

Он что-то пробормотал, не сводя глаз с мальчишек.

— Гарри! — повторил я. — Ты не можешь говорить громче? Где Нора?

— В «Ж», — произнес он с вызовом, сконфуженно поглядывая на мальчишек.

Чувствую облегчение, я прошел в дом. В передней меня встретила Берта. Она смотрела на меня с той задушевной грустной улыбкой, которая была мне так хорошо известна, но на этот раз в ней не было и следа воспоминаний, скорее трагическая покорность, и красная полоса на носу — след укуса собаки — придавала ее серьезности довольно забавный оттенок. Такой вид, в сущности, означает: «Мы живем в безумном мире: чего же ты ожидал?» И я ответил ей серией быстрых серьезных кивков.

— Ваш дядя, — произнес она, — умер.

— Который?

— Дядя Люси.

— О, черт!

Иных слов не нашлось. Бах! — это судьба внеслась в твою дверь. Я был скорее изумлен, чем потрясен. Это было так не похоже на дядю Люси. Он был вовсе не тот человек, чтобы творить такие дела. Так, значит, его жизнь кончена, стерта с доски.

Она молча повела меня по лестнице за собой. Перед дверью в темную комнату, где он обычно проявлял свои снимки, она остановилась и повернулась ко мне.

— Сегодня ужасный день, — сказала она. — Он повесился.

Я открыл дверь и вошел.

С тех самых пор, как я появился на свете, двадцать пять лет назад, меня все больше и больше поражает этот спектакль под названием «Жизнь на нашей планете». Другим приходилось бороться с палачом на эшафоте: но что толкнуло этого человека проделать такую кошмарную работу самому? Во имя какой логики, во имя какого Бога выкинул он этот фортель? Самоубийство, так сказать. С необычными чертами. Дядя Люси был одет в наряд тети Терезы — панталоны, лифчик, шелковые чулки, подвязки и шелковый чепец.

— Хотелось бы мне знать, как он проник в ее комод? — сказала она.

И перед моими глазами встала картинка — дядя Люси потихоньку роется в гардеробе тети Терезы и на цыпочках убегает, унося с собой лифчик, и панталоны, и чепец.

— А мне бы хотелось знать, зачем он это сделал. Но я не мог найти причины, разве что оправдать свое женское имя.

Его обычная одежда лежала за дверью. Лицо было багровым, лишь нос в кои-то веки был бледным; тело было еще теплым, но уже безжизненным. Он висел на веревке, когда через окно его увидел сосед, который благодаря необычному наряду сначала принял его за манекен. Сейчас он лежал на полу — несчастное зрелище.

— Боже мой, что нам теперь делать? Послать за доктором? — спросила она.

Я взглянул на ручные часы: две соседние дырочки на ремешке слились, и часы висели на запястье.

— Доктором? Доктора это уже не касается. Хотя Абельбергу, возможно, стоило бы прийти взглянуть на него. Я не особенно знаком с такими выкидонами. Бедняга.

Но внутри меня сидело одно раздражение.

— Кто-то должен его обмыть, — произнесла она озабоченно и вздрогнула от мысли, что это придется делать ей.

— Ему этого уже не надо. Достаточно чистый для червей.

— Жорж! — вскричала она. — Это… это кощунство.

Эти люди просто нелепы.

— Вам известно, что добрый Иисус сказал о мертвецах?

— Нет. Что?

— Что пусть лучше мертвецы погребают своих мертвецов.

— Жорж! — произнесла она, не будучи до конца уверенной в том, что сказанное соответствует приличиям. — Quelle tragédie![87]

Не хватало еще проливать слезы над подобными вещами.

— Это не трагедия, Берта. Это трагедия-буфф.

Повеситься в панталонах тети Терезы — такое не каждый день происходит: к этому нужно было немного привыкнуть. Внезапно Берта расхохоталось (не смогла удержаться). Действительно, он и мертвый выглядел довольно забавно. От ее смеха меня взяла дрожь. Она смеялась все громче и громче; она смеялась над самой мыслью, что она смеется; это усиливало ее смех. Она пыталась подавить смех. У нее не получалось. Она выбежала вон.

Я подумал, что умирать, должно быть, схоже с жестокой болью в животе, ты восклицаешь: «Ну и ну!», и, освобожденный, удоволенный, со счастливой улыбкой переходишь в иной мир. Причин, обусловивших этот странный наряд, всей трагедии этого постичь я не могу. Конечно, он был здорово озабочен потерей своей сибирской собственности. И будем справедливы: он покупал большие суммы в рублях, что оправдывает любого человека, налагающего на себя руки. Но я склонен думать, что помешаться заставил его обыкновенный, повседневный спектакль жизни, происходящий на нашей планете, это стало для него просто чересчур. Я размышлял над логикой сумасшедших: возможно, у них есть собственная логика. Или, быть может, безумие есть антитеза логике.

Берта была в детской.

— По-моему, мы с вами, Берта, два единственных разумных существа на земле. Хотя насчет вас я не совсем уверен. Почему бы вам не броситься на меня и не впиться зубами мне в плечо?

Дети не спали. Я вошел и увидел Нору, ее розовую головку на огромной подушке, словно бледная вишенка. Она плакала.

— Что такое, Нора?

— Ухо болит.

— Ты была на сквозняке?

— Кавется, да, — и она заплакала.

Обнаружилось, что днем она пила воду из сточной трубы на дворе, а ночью на нее нашел внезапный страх, и она закричала: «Не хочу умирать!» В свалке она поцарапала ногу, мысль о сухоруком мальчике не давала ей покоя, и, всхлипывая, она повторяла: «Сухая нога… ой, не хочу умирать!»

— Нора, ну в чем дело, милая?

— У меня ножка сохнет, — всхлипывала она, — но я не хочу умирать.

Наконец, она успокоилась. Берта велела ей встать на колени в кровати и повторить молитву, что она и сделала: «Маму и папу и бабушков и дедушков и дядев и тетей и братьев — и брата Джорджи». Ей снова подоткнули одеяло, и она сразу же уснула.

— Ш-ш! — зашипела Берта. Но Гарри делал мне знаки, и я на цыпочках подошел к нему и сел на краешек постели. Он подобрал ноги:

— Вы можете откинуться. Ничего.

Луна была размытой, словно за пленкой, и более отчужденной, более далекой, и я задумался, можно ли быть счастливым на луне. Нора, которой, видимо, снился мальчик Билли, который щипал ее в школе, вскрикнула во сне:

— Отстань! Отстань! Прекрати! Прекрати сейчас же! Жаткнись!

Потом в комнату залетела Сильвия, вся красная, в ужасе:

— Тетя Берта, маман в истерике, une crise de nerfs…

Это была жуткая ночь.