Уильям Александр Герхарди Полиглоты

34

Близилось Рождество, и дети заговорили о подарках. Русское Рождество наступало тринадцатью днями позже, что Наташа объясняла тем, что Дед Мороз не может быть в двух местах одновременно. Дети любили ходить в большой магазин на Китайской, где, кроме великолепной рождественской витрины, был человек, наряженный Дедом Морозом, который должен был здороваться за руку со всеми детьми, длинным потоком тянувшимися в магазин; выглядел он при этом очень зло и раздраженно, будучи сыт своей работой по горло. Но дети обожали его даже такого. Берта купила пару алых войлочных тапочек с алыми помпонами для Норы и довязывала для нее маленький полосатый джемпер, тогда как дядя Люси мастерил три стульчика для трех игрушечных мишек. Гарри с Норой четко знали, что просить, и вечером, перед тем, как лечь спать, оба сказали в дымоход:

— Пендальную машину, пожалуйста.

— Коляску и куклу, пожалуйста.

— Чего тебе больше хочется — лошадку или куклу? — спросил я Бабби.

— Лошадку и куклу.

— А тебе, Нора?

— Когда-нибудь, когда у вас будет особнительно много денег…

— Так?

— Маренький домик.

— Кукольный?

— Да.

— А что принес тебе Дед Мороз?

— Коляску и куклу.

— Сразу и то, и другое?

— Кавется, да, — сказала она.

24-го числа, после обеда, прибыл пакет с карточкой от генерала Пшемовича-Пшевицкого, адресованный тете Терезе и Сильвии, в котором оказались две пары крепдешиновых кофточек и панталоны японского производства; те, что предназначались Сильвии, были розовыми, с маленькими китайцами, вручную вышитыми по краю.

— Ах, как красивые! Ах, так прелесть! — восклицала Наташа, когда Сильвия предъявила их для осмотра. Панталоны, предназначенные тете Терезе, были зеленого цвета и без китайцев. Она была смущена и в то же время втайне польщена подарком. Хотя он был слишком бесстыден — если у генерала было нечто… такое на уме. То, что он соединил их с дочерью, успокаивало. И все-таки, неужели он думал о том, что Сильвия их наденет? Уже одно это было бесстыдным — и она даже почувствовала укол ревности. Каким все-таки нетактичным был этот человек — высокий мужчина с жесткими черными усами и коротким, седеющим ежиком волос. Многое, разумеется, нужно ему простить, ведь он вырос из простого городового! И опять же он только из Японии, дарить шелковые изделия в таких обстоятельствах — жест естественный. Недомолвками в таком ключе она перекинулась с Бертой. Однако панталоны были красивыми и напомнили ей юность — хотя в юности они не носили таких панталон.

Неделя перед Рождеством была необыкновенно скучной. Унылая жизнь. В детстве, оставаясь дома на праздники, я забирался на вешалку и представлял, что я птица. День проходил, наступали сумерки — прямо как сейчас, на Дальнем Востоке. И «Дальний Восток» напоминал о том, что мы очень далеко. Но далеко от чего? — мир все-таки кругл. Тоскливый день. Ты стоишь, прижавшись носом к оконному стеклу, и смотришь на уличное движение: мимо проносится жизнь. Ты утомлен жизнью, но она проносится слишком быстро: хуже того, ты стоишь у окна тут, в Харбине, и думаешь, что ты должен быть где-нибудь в Адрианополе. И может показаться, что, чем бы ты ни занялся — выбежал на улицу, закричал, пустился в пляс, принялся за работу, забыл, пустился в путешествие, занялся политикой, запил, женился, полюбил, — все это проскользнет так же быстро, пока ты об этом не думаешь; и едва ты попытаешься поразмыслить над этим, жизнь снова войдет в унылую колею.

Рождество выдалось холодным, но бесснежным и солнечным, и меня разбудил Гарри, пришедший за подарком. — Что такое? — спросил я.

Он улыбнулся своей старческой улыбкой, немного смущенно.

— Я ничего такого не прошу, — произнес он.

За дверью послышалась возня.

— А, это Нора в своих помпомах, — сказал он.

Она вошла, грибочек, сияя улыбкой, в красных тапочках и полосатом джемпере.

— Ты мне чего-нибудь купил? — спросила она.

— Нельзя просить, — прошептал он ей на ухо, отчего ему пришлось наклониться. И оба замерли в ожидании. Получив подарки, они сразу же убежали.

В столовой была Наташа — такая красивая, такая хрупкая, такая счастливая в своем новом розово-белом платье.

— Глянь меня! Глянь меня! — закричала она, поворачиваясь. — Закрой глаза, открой рот. — И я получил шоколадку. — Будет чуточка тортов, винегрета, мяса, чаю, печеностей, кокосов! — сказала она с шаловливой гримасой.

— Какие красивые у тебя туфельки.

— 4.25, — ответила она.

— Шанхайских долларов?

Она пожала плечами, причмокнув конфетой.

— Я не знаю, что это означать. Мне их папа купил.

Она продолжала стоять, удивляясь, почему я не восхищаюсь ее новым платьем. На ночь она завила волосы папильотками, чтобы произвести больший эффект на Гарри.

— Интересно, что Гарри скажет, когда увидит меня в новом платье! Он скажет: «Наташа, какое красивое!»

Вошел Гарри, и Наташа смущенно стала ждать, что он заметит ее платье. Но, не обращая на нее внимания, он спросил:

— А где же пендальная машина?

Его не было. Дед Мороз, пролетев над дымоходом, подвел Гарри.

— Вот черт! — сказал Гарри — и улыбнулся.

Когда появилась Сильвия, похожая на чайную розу в своем платье из жоржета цвета шампанского, Наташа пришла в экстатический восторг:

— Взгляните, взгляните! Какая красота! О! Взгляните же!

И действительно, подарок Берты пришелся как нельзя кстати.

— А, Норчик! — закричала Наташа, увидев ту, и запрыгала — а потом подняла ее за талию, что, как было заметно по Нориному лицу, не принесло ей большого удовольствия.

— Отстань! Оставь меня! Прекрати! — произнесла она.

Она стояла — грибочек, раскрасневшаяся, ужасно аппетитная.

— Ну не яблочко ли она? — произнесла тетя Тереза. — Иди сюда, на колени к твоей старой тете, мое яблочко наливное.

Нора вскарабкалась ей на колени и, нежно обвив ее шею руками, сказала:

— Тетушка Терри, ты купила мне что-нибудь?

— Видел мое платье, Гарри? — осмелилась Наташа.

— Гм… да, — ответил он, глядя на нее, сияющую. — А ты видела Норины пом-помы?

— Закрой глаза, открой рот, — приказала Наташа.

Чему он немедленно повиновался.

— Это не конфета! — закричал он, выплевывая фольгу, а Наташа заливисто засмеялась, подпрыгивая на месте и хлопая в ладоши.

Когда мы сидели за рождественским столом, явилась девственница, дядя Эммануил вышел к ней, и она принялась изводить его бельгийской справкой. Когда он вернулся, его пудинг уже остыл. В четыре часа зажгли елку. Дядя Эммануил, надевший свою самодельную форму и с особой тщательностью нафабривший усы, подарил Гарри игрушечную машинку, которая, стоило ее завести, пересекала комнату и утыкалась в стену. Но Гарри капризничал, и дядя Люси никак не мог уговорить его хотя бы немного заинтересоваться машинкой.

— Смотри, Гарри, смотри, — призывал дядя Люси, чтобы сохранить лицо и, возможно, чтобы спасти дядю Эммануила от чувства унижения. Но Гарри не смотрел и вообще повернулся к ней спиной.

— Она плохая! Я ведь не могу в нее залезть, — сказал он и тут же — шлеп! — получил от отца оплеуху. Не сразу, а словно набравшись жалости к себе, он тихонько захныкал.

— Ну что ты! Ну что ты! — говорили люди вокруг.

— Хочу пендальную машину, — всхлипывал он, утирая слезы кулаком. Он плакал все громче и громче, и пришлось, наконец, подарить ему игрушечный шкаф, который тетя Тереза подарила перед этим Наташе, пообещав подарить ей точно такой же, как только праздники закончатся. Наташа противилась.

— Нет, он мой! Он мой! — повторяла она.

Но капитан Негодяев из уважения к хозяевам приказал немедленно отдать подарок.

— Насовсем? — спросил Гарри, не веря своим глазам, и старческая улыбка появилась на его заплаканном лице, когда он принял подарок.

Наташа тихонько плакала.

— Я подарю тебе другой, Наташа, еще лучше, — протянула тетя Тереза. А тетя Молли подарила Наташе книжку «Хижина дяди Тома», предназначенную для Гарри, чтобы смягчить ее временную утрату. Наташа улыбнулась сквозь слезы, глядя на книжку.

— Без возврата? — спросила она.

— Без.

И она прогнала слезы улыбкой.

Тем временем свечи мерцали, быстро догорая… Унылая жизнь. Как быстро она проходит! Даже тогда, когда кажется, что она тяжко висит на твоих руках. Еще немного, и мы присоединимся к тем толпам, что ушли перед нами. Отчего же мы тогда не торопимся жить? Но как? Как использовать большую часть жизни? Если ты пытаешься схватить ее, она утекает у тебя между пальцами. Играла веселая музыка, а жизнь как будто остановилась. О, если бы она никогда уже не двинулась, я бы еще это вынес, — но ведь в следующий миг она ускользнет прочь — прямо в мусорный ящик… Что, черт подери, творится с этой жизнью? Я вот, например, любил встречать Рождество в чужих домах, потому что тогда мне нравилось думать о собственном; но я никогда не любил быть дома. Сейчас дети в возрасте от десяти до пятнадцати все были застенчивы и упирались, им, кажется, рождественская елка мешала.

— Какие необычные, неестественные дети! — возмутилась тетя Тереза. — Вы должны радоваться, как все остальные!

Увы! Ты либо радуешься, либо нет. К радости неприменимо слово «должен». Дядя Люси тоже был робок. Одна тетя Молли распевала «Листвою старый дуб покрыт…» своим не очень приятным голосом под собственный, не очень удачный аккомпанемент на пианино, призывая нас подхватывать. Но никто не подхватывал — по крайней мере, какое-то время. Надувшись, мы стояли вдоль стены, переминались с ноги на ногу и даже, кажется, вообще жалели, что когда-то родился Иисус Христос. Рядом с нами стояли маленькие племянники и племянницы Степана — пахучие создания с волосами, смазанными маслом, — которые тоже подпирали стену и шаркали ногами. Наконец, с трудом и благодаря инициативе Берты, механизм заработал: мы начали вставать в круг, сначала осторожно, чувствуя себя немного глупо, но постепенно набираясь смелости. Высокий дядя Люси, низенький дядя Эммануил, капитан Негодяев с деревянной ногой — все, кроме тети Терезы, — весело ходили вокруг елки. Я думал: еще какое-то время, и мы примкнем к необозримым батальонам, которые лежат в ожидании нас, и, возможно, завидуют нашему временному превосходству. Почему же тогда жизнь приносит нам такое неудовлетворение? Почему за всякой радостью кроется нотка грусти, целые пласты уныния? «Листвою старый дуб покрыт. Листвою старый дуб покрыт. Шумит листва, шуршит листва, и спорит, и ворчит, покуда песня весело не зазвучит».

— Зазвучи-ит… зазвучи-ит… покуда песня весело не зазвучит.

— Листвою сталый дуб поклыт, — пели малыши, а Норин голос опаздывал:

— …и сполит, и волчит…

— Шалит листва, шипит листва, — доносилось со стороны Бабби, Гарри и Наташи, а у Норы получалось:

— …погуда весело…

— Вор Шит! Вор Шит! — пела своим пронзительным голосом Берта, — в такой трактовке слова английской народной песни были возмутительны.

— Шалит листва, шипит листва, — пела Нора, следуя своему ритму и мелодии, а те трое в это время пели:

— Листвою сталый дуб, — и Нора, перескакивая через слова, выкрикала:

— …и волчит!

И ей, точно пронзительный паровозный свисток, вторила Берта:

— Вор Шит!

От множества зажженных свечей в комнате стало очень жарко. За задернутыми шторами Харбин сползал в сумерки, среди криков извозчиков-монголов и щелканья плеток, ощущение стыка двух соперничающих цивилизаций, пронизывающий ветер, проносящийся по голым безлюдным улицам, поднимающий клубы холодной пыли, — и город безжалостно-холодный, но бесснежный, несчастный, как бессонный больной или бесслезное сердце. Восковые свечи грустно догорели до конца. Запах горелой хвои. Музыка, смех, — а мне хотелось плакать по всем живым существам. О, почему мы должны жить? Гулянка наполовину! Кому мы доставляем удовольствие? Просто интерлюдия — и снова назад. Назад, к сердцу вселенной, слушать прибой надмирных волн, накатывающих и разбивающихся вокруг нас, грезить обо всех вещах и ни одной, забыться сном — таким крепким, здоровым сном! — навеки, навеки, навечно.

Три стульчика для игрушечных медвежат поставили в ряд. Берта, у которой было «общее знакомство» с музыкой, села за пианино, а тетя Тереза в виде особого одолжения по случаю праздника присоединилась к ней и откинула свою длинную черную шелковую юбку, усаживаясь на плюшевый стул рядом с Бертой (которая села на простой стул), — и в две руки они начали Рапсодию № 2 Листа, в то время как дети стали играть в стулья с музыкой. Гарри не отходил от стульев, готовый сесть в любую секунду, и даже иногда отказывался встать, а, выбывая из игры, снова незаметно в нее вступал и начинал борьбу за стул, как и до этого. Тетя Тереза с Бертой тем временем нажаривали рапсодию, причем тетя покачивалась в такт все ускоряющемуся ритму, как заправский музыкант или заправский наездник — или сразу оба. И поскольку отрывок, который они играли, изображал хаос, они не замечали расхождений, пока Берта не перевернула страницу.

— Voyons donc, Berthe! Я еще не прошла страницу!

— Enfin, Thérèse!

Ничего не заметили и мы, ибо это должен быть хаос — и это был хаос. Музыка резко прервалась, дети бросились к стульям, и Нора плюхнулась на пол.

После ужина доктор Мергатройд говорил о корейской психологии в свете учения Конфуция и тут внезапно обнаружил, что, прислонившись к столу с горящей свечой, он прожег дырку в заднике своих брюк. Из соседней комнаты донесся звонкий голос Скотли:

— Нет, дорогой сэр, вы от этого не отделаетесь — ха-ха-ха! Садитесь-ка, вот так, вот вам ручка, вот чернила, и приступайте — ха-ха-ха! — Он громко загоготал.

— Давайте-ка садитесь и пишите вашему маршалу, — донесся строгий голос Филипа Брауна.

— Но maréchal будет удивиться, — взволнованно возражал дядя Эммануил.

— Не извольте беспокоиться, старина. Пишите ему письмо и просите автограф, живее.

— Allons donc! Le maréchal, он просиль французский Красный Крест, а французский Красный Крест, они не получить ничего. Пошлите все в американский Красный Крест. — Краска бросилась ему в лицо, он уговаривал: — Прошу прощать, как я могу его спрашивать? Он спросиль, где есть деньги. Я сказаль — они послали их в Amérique! Nom de Dieu, enfin![76] — протестовал дядя Эммануил, дрожа всеми мышцами от возбуждения.

— Но ведь они союзники, верно? — вставил Скотли.

— Конечно, мы союзники! — подтвердил Филип Браун.

— Ну что ж, дорогой мой сэр, — ха-ха-ха! — в таком случае вы не разбираетесь в этом деле.

— Comment?

— Кому, кому! Давайте-ка садитесь и пишите письмо маршалу насчет автографа, живо.

Дядя Эммануил сел за стол и со слезами на глазах принялся за письмо маршалу, а те двое встали над ним.

Три медвежонка играли вместе, придвинув свои стульчики к столу, хотя время от времени Гарри переворачивал их магазин, и тогда слышался Наташин голос:

— Гарри! Гарри! Зачем ты делать? — и одновременно голосок Норы:

— Отстань! Жаткнись! Гарри! Отстань! Прекрати! Прекрати!

— Что случилось? — спросила тетя Молли.

— Нора съела мой шоколадный крем, — выл Гарри.

— Потому что в прошлом году он съел мое пасхальное яйцо! — с готовностью закричала Нора.

Шлеп! Шлеп! Шлеп! — раздались шлепки тети Молли — и слезы брызнули из глаз детей.

Потом они играли, как ни в чем не бывало. Обменивались друг с другом подарками. «С возвратом? Без возврата?» или «Насовсем?» Гарри обменял шоколадный батончик у одного мальчика на часы.

— Я ему вот это дал, — сказал Гарри, глядя на часы. — Оно того стоит?

Мальчик съел шоколадный батончик, а потом со слезами потребовал свои часы обратно. Гарри проколол Норин шарик, и я подумал: «Я хочу умереть вот так — просто выдохнуть».

— Гарри пинает Наташу! — жаловалась Нора маме. Но Гарри, услышав это, просто позвал: «Нора!», обнял ее, и вместе они беспечно убежали. Одна Бабби тихо играла в одиночестве.

В половине одиннадцатого, не успев лечь в постель, у капитана Негодяева случился приступ мании преследования, и он приказал жене и дочери одеваться, чтобы бежать в любую секунду. Так они сидели в жарко натопленной гостиной, полностью одетые в шубы, и пальто, и шапки, и муфты, и теплые галоши, пока, наконец, он не провозгласил: «Все спокойно!» и отправил их в постель.

К ночи дети были ошеломлены обилием подарков. Они были как в дурмане, почти несчастны; Нора просто умирала от усталости. Когда ее умыли и уложили в постель, она встала на колени и произнесла молитву:

— Иисусе кроткий мой, меня взглядом удостой, сжалься над моею простотой[77]. Боже, благослови маму и папу и бабушков и дедушков и дядев и тетев и братиков — и брата Джорджи.

Гарри тоже встал на колени.

— Листвою старый дуб…

Он запнулся. Нетерпеливый жест:

— Не то! — и упал на постель, моментально уснув.