Уильям Александр Герхарди Полиглоты

22

Стояла середина лета, и Харбин был зеленым, в полном наряде. Мое прибытие совпало с отбытием мадам Вандерфант и двух ее дочерей. Эта дама, в дорожном платье, с вуалью поверх крючковатого носа (он был меньше, чем у Берты, и загорелый, а не красный), пришла в розовую спальню тети Терезы попрощаться как раз тогда, когда я пришел с ней поздороваться.

— Adieu, madame.

— Adieu, ma pauvre Mathilde![55] — вздохнула тетя с подушек. — Благослови вас Господь.

Они обнялись.

— Мы уже не увидимся. Мое бедное несчастное здоровье…

Она всхлипнула в кружевной платочек, капризно, как ребенок.

— Бедная я, бедная. Деньги, которые вы нам одолжили, — произнесла она, неожиданно прекратив всхлипывать, — будут пересланы вам прямо в Диксмюде, как только Люси пришлет нам дивиденды.

Мадам Вандерфант застыла на мгновение, потеряв дар речи.

— Как странно — люди встречаются, а потом расстаются, начинают писать письма, это им надоедает, они забывают — и умирают.

Она взглянула на сестру.

— Ma pauvre Berthe! Когда-то мы увидимся снова?

— Adieu, Madeleine. Adieu, Marie.

— Adieu, madame! — и они сделали реверанс.

Дверь за ними закрылась.

— Я осталась одна в доме, — сказала тетя и позвала: — Эммануил!

— Да, дорогая? — появился он на пороге.

— Ты останешься со мной.

— Хорошо, мой ангел.

— Сильвия ушла на уроки фортепиано. Я должна была отпустить Берту, чтобы она проводила их.

— Значит, Берта задерживается? — спросил я.

— Да, она не могла оставить меня в моем бедном несчастном состоянии и, увы, без никого, кто бы мог ухаживать за мной в моем печальном изгнании! Она останется с нами, пока мы не договоримся, что из Бельгии приедет Констанция.

— Это страшно любезно с ее стороны, не правда ли? Остаться ради вас. тогда как ее семья едет в Европу? Не правда ли, Берта страшно добра к вам?

— Да, но она такая резкая и порой такая вспыльчивая! Такая вспыльчивая! Сегодня утром говорит, делая мне компресс: «Я просто вымоталась, всю ночь помогая им паковаться, — вымоталась». Прямо вот так и говорит: «Вымоталась!» Это так расстроило мои бедные нервы. Странно! Как будто обвиняет меня в том, что она всю ночь паковала чемоданы! Она очень резкая. Но я никогда ничего не говорю. Это не в моей натуре. Другие — Берта или мадам Вандерфант — вечно позволяют себе вымещать гнев на ком-то. Выпускают пары и чувствуют свободнее. А я все держу в себе, никогда не жалуюсь и страдаю молча!

— Полагаю, она действительно устала.

— Но ей следует помнить, что я бедный старый инвалид и не могу ничего поделать! Это так расстроило мои бедные нервы, что, увы, я не могла уснуть всю ночь!

— Но она, наконец, не платная сиделка.

Тетя поглядела на меня с таким выражением, точно говоря: «Тебе-то что об этом известно?»

— Ах, если бы здесь была Констанция! — вздохнула она.

Когда Берта с заплаканными глазами вернулась с вокзала, тетя Тереза позвала:

— Берта! Берта!

— Да?

— Не подашь ли мне пирамидону? Невозможная мигрень, просто голова разламывается!

— Одну минутку.

Берта была угрюма, немного замарана уличной грязью и видимо обессилена принесенной жертвой.

— О Господи! Пирамидон! Это же аспирин, который смертелен для моего сердца! Ах! Если бы за мной ухаживала Констанция!

— Я измучалась сегодня… измучалась, — пробормотала Берта. — Паковались всю ночь, глаз не сомкнула.

— Как нелюбезно!

Берта помрачнела еще больше.

— Ох, не так много воды, Берта! Я же говорила!

— Ох, прошу вас, Тереза, в самом деле…

— Ах… Констанция! — Унылый вздох.

В гостиной я наткнулся на Берту. Она стояла у окна. Она плакала.

Проходивший мимо дядя Эммануил заметил ее слезы.

— Сирота… я чувствую себя сиротой, — произнесла она.

— Ah, c’est la vie, — легко заметил дядюшка.