Уильям Александр Герхарди Полиглоты

19

Бывает время, когда, напитав разум и душу идеями наших наиболее обещающих эволюционистов, я неожиданно переживаю рецидив духовности и начинаю думать, что, в конце концов, человеческие существа — это просто раса двуногих крыс, и что судьба человека не особенно много значит. Так я размышлял, вспоминая о 50,000 меховых шапок, предназначенных для 50,000 солдат, которые были направлены их командирами на восстановление в стране «закона и порядка» и соответственно на обеспечение непрерывности нашего славного человеческого рода. Эти глупости родились в голове сильных молчаливых мужчин, мужчин «без глупостей». Крысы, думал я, 50,000 крыс в меховых шапках, мешки плоти и болезней, тюки непоследовательных убеждений, алчные звери. Крысы вылезли из своих нор и начали охоту друг на друга. Все по собственной глупости. Крысы, думал я, крысы.

В гостиной я обнаружил русского офицера, которого до этого встречал, насколько мне подсказывала память, в местном цензурном департаменте. Офицер был и вправду похож на крысу, вставшую на задние лапки, — крысу в хаки. При моем приближении он щелкнул каблуками и представился — капитан Негодяев. Вот так ключ к личности! По-английски эта фамилия звучала бы Подлтон или Мерзавсон, — довольно зловеще. Между тем капитан Негодяев был человек кроткий и подобострастный, покорный и очень робкий, хотя о нем поговаривали, что он издевается над женой. У него был длинный продолговатый череп, покрытый редким желтоватым волосом, чахлые усики над ртом, обрамленным морщинами, и глаза, в которых было такое выражение, словно он стянул чьи-то запонки и теперь боялся разоблачения. Его подбородок был выбрит — в смысле, в те дни, когда этот подбородок брили; в другое время можно было предположить, что капитан вряд ли к этому стремился. У него была деревянная нога, которую он любил выдавать за почетное военное ранение. Однако все знали, что во Владивостоке он, поскользнувшись, упал с трамвая и сломал левую ногу, которую впоследствии пришлось отнять из-за начавшегося заражения крови. Его платок был всегда нещадно надушен, и когда он доставал его, чтобы высморкаться, в воздухе повисал всепроникающий аромат.

— У меня две дочки, — говорил он тете Терезе. — Маша и Наташа. Маша замужем и живет со своим супругом, Ипполитом Сергеевичем Благовещенским. А Наташе семь лет, и она с матерью в Новосибирске. Мне бы так хотелось, чтобы они приехали в Харбин. Но в городе огромные трудности с жильем. Я сам живу в железнодорожном вагоне. По счастью, он стоит недалеко от места моей работы — цензурного департамента, как вы изволите знать.

— Послушайте, — сказала тетя Тереза, — когда в мае наши друзья Вандерфанты вернутся обратно в Бельгию, почему бы вам не заселиться к нам? У нас предостаточно свободной площади.

Капитан Негодяев развернул носовой платок. Я автоматически развернул свой и прижал его к ноздрям — чтобы не задохнуться.

— Был бы несказанно рад, — произнес капитан, неловко поклонившись.

Но мои сроки подходили к концу. Однажды утром, спустившись вниз, я обнаружил, что передняя доверху забита меховыми шапками, и Берта ворчала и ругалась, потому что они мешали проходу.

— Ah, que vouiez-vous? — успокаивал ее дядя Эммануил. — C’est la guerre![54]

— Как мне прикажете отвозить их на вокзал? Будь они прокляты, эти шапки, — выразился я.

— Не извольте беспокоиться, — сказал капитан Негодяев, пришедший повидать тетю относительно грядущего вселения в нашу квартиру. — Здесь мой человек. Он отвезет шапки на вокзал. Владислав! — воззвал он, — Это Владислав. Он заберет их, отвезет и сделает все, что надо.

Я переговорил с Владиславом и с первого взгляда нашел его очень способным, смышленым малым, так и лучившимся уверенностью. Владислав некогда служил денщиком у одного русского полковника, который как-то взял его с собой в Париж, и с тех пор ничто русское не могло удивляло Владислава.

— Какая цивилизация! — говорил он мне. — Какое образование! Вежливость! Простой извозчик, и тот, извиняюсь, болтает по-французски! Месье, мадам, силь ву пле, компрене-ву и так далее. А Россия… — Он махнул рукой — презрительный жест. — Никакой цивилизации! Живем точно дикари — как где-нибудь в Австралии.

В гостинице, куда я зашел по делам, меня встретил портье — добродушный человек с ласковой улыбкой. Поскольку он был человек добродушный, с ласковой улыбкой, ему было хорошо в общении с людьми щедрыми, которые чувствовали симпатию к нему и к его доброй душе, и приходилось плохо с людьми недобросовестными, которые чувствовали желание воспользоваться его улыбчивым добродушием; поэтому в целом ему было не лучше, чем другим.

— Отдельное ли у вас купе? — спросил он (Харбин — ужасное место).

— Да. А что такое?

— Здесь есть одна дама, которая не может получить место в вагоне. Быть может… — Он сделал паузу.

— Хорошенькая?

— Страшно хорошенькая!

Я с подозрением его осмотрел.

— До этого путешествовала с одним господином, — поторопился он заверить. — Господин остался весьма доволен. Харбин — ужасное место. Природа человеческая слаба. Люди рождаются во грехе — и полагаю, я не исключение. Но я отвлекаюсь.

Поезд отходил в полночь. Я расхаживал по перрону и рассматривал доверху набитый зал ожидания для Третьего класса, где груды немытого люда — бородатые мужчины, девушки и женщины с грудными младенцами — спали навалом на голом полу, вперемешку с узлами. Потребность в свободных местах была настолько велика, что я приказал Пикапу встать на страже около моего купе с примкнутым штыком. Благоразумие моего поступка оправдалось позже, когда ко мне подошел странного вида доктор и обратился ко мне по-польски.

— Я не говорю по-польски, — сказал я.

— Не хотите ли послать за вашим польским переводчиком?

— У меня его нет. Кроме того, я заметил, что вы говорите по-русски.

— О да, — согласился польский доктор.

— Могу ли я спросить, почему в таком случае вы не хотите говорить со мной по-русски?

— Потому что я поляк, — ответил он, ударяя себя в грудь.

— Чем могу служить?

— Я польский доктор, — сказал польский доктор, — и я желаю, чтобы вы допустили меня в ваше купе.

— Боюсь, у нас нет места.

— Но вы обязаны иметь место для польского врача. Вы же союзники.

Упрямая неуступчивость этого человека раздражила меня. Особенно раздражило меня его желание влезть в мои личные дела и занять место, именно когда я ожидал… неважно, чего я ожидал. Одним словом, я пришел в раздражение.

— Милостивый государь, — ответил я ему негромко, но со скрытой усмешкой, зная о коротком и легком пути к победе, — дело здесь не в том, что вы доктор, или поляк, или польский доктор, а в том, что у нас нет места для мужчины, женщины или ребенка, какой бы профессией или национальностью они не обладали. Засим доброго вечера.

Кажется, мне удалось уладить как вопрос с польской национальностью, так и с медицинской профессией.

Устав от ходьбы по перрону, я забрался в купе, взял книгу и стал пробегать глазами страницы. Я серьезный молодой человек — интеллектуал. Я погрузился в мысли, когда Пикап внезапно вмешался.

— Кто? Что?.. Ах да!

И поезд тронулся.