Уильям Александр Герхарди Полиглоты

20

— Имеется ли у вас внятное представление о текущей обстановке или такового не имеется? — вопросил сэр Хьюго.

— Так точно, имеется. Все обстоит довольно просто. — Я шаркнул ногой. — Видите ли, сэр, дело вот в чем. Сейчас Иркутск снова попал в руки белых, которых туда оттеснили красные. Красные, если вы помните, отбили Иркутск набегом у эсеров после того, как те выгнали из города колчаковцев и впоследствии разгромили Семенова. Думаю, теперь каппелевцы соединятся с семеновцами, но, будучи оттесняемы основными силами красных, продвинутся к востоку и, возможно, отобьют Владивосток у красных, одновременно с этим эвакуируясь из Иркутска, который они были принуждены занять и который в этом случае, думаю, будет снова занят красными. Понятно ли я излагаю, сэр?

Сэр Хьюго закрыл глаза и приложил пальцы к векам, словно пытаясь призвать на помощь все свое внимание.

— Гм, — произнес он. — По понятности ваше изложение вполне сравнимо с текущей обстановкой.

— Разумеется, сэр, я пока не упомянул поляков, латвийцев, латышей, литовцев, чехов, янки, японцев, румын, французов, итальянцев, сербов, словенцев, югославов, немецких, австрийских, венгерских и мадьярских военнопленных, китайцев, канадцев и нас, а также множество других национальностей, чье присутствие довольно-таки серьезно осложняет обстановку ввиду проводимых ими различных политических методов.

— Именно что различных, черт бы их побрал, — проворчал сэр Хьюго.

— Фактически это так.

— Я знаю, что это так.

— Конечно, — продолжил я, — положение чехов самое тяжелое из всех.

— Прошу прощения, — перебил меня сэр Хьюго. — Кажется, вы сказали: «латвийцев, латышей и литовцев»? Но, говоря: «латвийцев, латышей и литовцев», вы, собственно, имеете в виду… что, черт подери, вы имеете в виду?

— Это родственные племена… в некотором смысле, — отозвался я с легкостью, пытаясь таким образом отделаться от затруднительного вопроса, суть которого была не совсем ясна мне самому.

— Но, говоря: «родственные племена в некотором смысле», подразумеваете ли вы «родственные народы» — и в каком смысле?

— Точно так, — радостно подтвердил я, счастливо выпутавшись, и продолжил: — Положение чехов весьма затруднительно…

— Я все-таки был бы склонен спросить, — снова вмешался сэр Хьюго, — что вам известно о родстве между так называемыми национальностями, а именно латвийцами, латышами, литовцами и так далее, и между так называемыми странами, а именно Лифляндией, Латвией, Литвой, Эстонией, Ливонией, Эстляндией, Курляндией и тому подобными, а также о том, являются ли они на самом деле одним и тем же народом. Однако оставимте это. Возвращаясь к предмету нашего разговора — что там вы говорили о чехах?

— Положение чехов, — радостно продолжил я, — весьма затруднительно. Два года назад они сражались против большевиков и были зачислены в реакционеры и сторонники старого режима. Так продолжалось около года, пока чехи, будучи людьми демократического настроя, не выдержали и решили помочь эсерам в их борьбе со сторонниками старого режима, чтобы загладить свои грехи. Эсеры с помощью своих чешских братьев встали на ноги, но было уже слишком поздно, и они растворились в среде большевиков.

— И что же?

— Видите ли, сэр, чехам пришлось воевать с большевиками.

— Зачем? — с некоторым вызовом и шаловливым выражением в глазах спросил сэр Хьюго, чье румяное лицо овевал дым от японской сигареты.

— Затем, что с ними воевали большевики.

— Зачем? — спросил сэр Хьюго с прежней интонацией и выражением.

— Затем, что они были их врагами на протяжении двух лет.

— О! — произнес сэр Хьюго.

— И теперь большевики преследуют отступающих на восток чехов.

— Именно что преследуют, черт бы их побрал, — произнес сэр Хьюго.

— Но есть еще и кое-какие реакционеры, остатки колчаковской армии под командованием генерала Каппеля, которые отошли к востоку вдоль железной дороги и вступили в арьергардный бой с преследовавшими их большевиками. В том же положении были и чехи, так что они объединились с этой группировкой белых и вступили в столкновение с красными. Но было и другое ядро белых, группировавшееся вокруг атамана Семенова, отчужденное действиями против себя чехов и эсеров.

— Так, — произнес сэр Хьюго с закрытыми глазами, — все это мне ясно. Где же загвоздка?

— Загвоздка возникла, когда их друзья эсеры покраснели под цвет их противников-большевиков, а их товарищи по оружию каппелевцы — побелели под цвет их заклятых врагов семеновцев.

— Ну и что же?

— В общем, чехи перестали понимать, на каких позициях находятся, сэр.

— Именно что перестали, черт бы их побрал, — произнес сэр Хьюго.

Мы оба вздохнули.

— А шапки? — спросил он. — Получили ли вы шапки?

Правду сказать, я не думал о шапках с тех пор, как возложил этот вопрос на Владислава; однако я решил, что они все же доставлены.

— Так точно, — отрапортовал я немного неуверенно.

— Получили? — перепросил он.

— Так точно, — отрапортовал я увереннее. Ибо было бы совсем странно, если бы их не получили. С какой бы стати их не получить?

Вернувшись в контору, я обнаружил, что майор еще занимает мою должность; но, по счастью, через неделю после этого он сломал ногу, поскользнувшись на обледенелой дорожке, — и я вновь оказался у дел. Когда два месяца спустя он вышел из больницы, он изо всех сил попытался вернуть это место, но вскоре сдался, возвратившись на свою почту. Однако моим отделом, за это время пополнившимся десятком контуженных офицеров, которые были старше меня и возрастом, и званием, было не так-то легко управлять, и настолько коварный и мощный поднялся мятеж, что я, в конце концов, счел нужным организовать внутри отдела «буферное государство», подотдел, так сказать, состоявший из непокорных офицеров и возглавленный честолюбивым сержантом, кто, подчиняясь непосредственно мне, теперь в полной мере испытывал их недовольство — цена честолюбия. Время от времени ко мне из других отделов и департаментов приходили листки, на которых стояло: «Прошу уточнить местонахождение 50,000 меховых шапок, доставленных вами в феврале из Харбина». И должен признаться, что в соответствии с правилами игры я каждый раз их терял, потому что по природе этого дела никуда дальше передать их не мог. Ведь меры должен был предпринимать я. И драма заключалась в том, что мер-то я предпринять и не мог. Одни слезы! Ибо шапки не обнаруживались.

«В ожидании ответа», — постыдно отвечал я — и так до следующего листка. Два месяца уже прошло без ответа, но шапки не обнаруживались.

Еще я ждал письма от Сильвии — но письмо не приходило. Одни слезы! Лишь однажды, один раз, довольно давно, она прислала мне открытку — цветной английский пейзаж. «Художественная вещь. Александру понравится», — видимо, решила она. Снизу была печатная надпись:

«Мягкие зеленые луга, пестреющие невинными цветами», и затем приписка ее рукой:

Навеки твоя, Бебе (новое имя) P. S. Послала Платочек — это тебе в подарок. Этот «Платочек» дошел. Но с того времени — больше ничего. По какой причине? Какой могла быть причина? Я, кажется, готов был сесть на первый же поезд в Харбин, послать курьера, телеграфировать, наконец, написать; но я не мог заставить себя это сделать, ибо даже это простое усилие сходило на нет от мысли, что в любой момент в контору может зайти почтальон с долгожданным письмом в руке. И, испытывая облегчение, я мучился от другой мысли — что с тем же успехом ни следующая почта, ни та, что придет за ней, не принесет никакого письма.

— В чем дело, сержант?

Он положил листок на мой стол.

— Тьфу ты!

На листке стояло:

Прошу уточнить местонахождение 50,000 меховых шапок, доставленных вами три месяца назад из Харбина. Срочно.

На что я ответил:

Ответ все еще ожидается.

Я гадал, какому самому способному и энергичному человеку в Харбине можно было бы доверить задачу перевернуть небо и землю и найти 50,000 меховых шапок. И вдруг мне вспомнилась книжка в переплете из красной кожи с датами отправки и получения корреспонденции, и я решил, что самый способный и энергичный человек в Харбине — тетя Тереза. Написать тете Терезе было делом легким, поскольку мое письмо прочтет Сильвия, хотя послать письмо ей напрямую было более затруднительно. Наконец, не в силах больше выносить мучения от откладывания, я написал ей, заклиная Сильвию всем, что есть святого в мире, написать мне хотя бы разок. На это я получил телеграмму от нее. Ни слова, написала ли она или собирается написать:

Прости. Целую. Сильвия.

И все.

А потом, как-то утром от нее пришло письмо. Почерк был под стать ее натуре: эти тонкие, быстрые, наивные, безответственно-уверенные завитушки словно говорили — вот она я, Сильвия Нинон Тереза Анастасия Вандерфлинт, человек мира! Более того, было нечто бессознательно-игривое в ее росчерках, но преувеличенная длина и уверенность этих изящных росчерков была изумительна вне всяческих пределов.

Я любил ее письма. Меня особенно привлекало то, что она даже не делала вид, что ее неинтеллектуальность будет представлять хоть какой-то интерес для меня, интеллектуала. Она явно не затрудняла себя перечитывать письмо, и ее заглавные буквы не признавали никакого иного закона, кроме чистого импульса. Сильвия могла, когда возникала такая охота, поставить точку после каждого слова; или же она могла неожиданно нарисовать черточку с двумя точками под ней. Внезапно — без какой-либо очевидной причины — она могла поставить вопросительный знак, а чаще — сразу три. Эта свобода, это абсолютное пренебрежение пунктуацией и то, что я был человек, в некотором смысле специализирующийся на прозе, доставляло мне громадное наслаждение. В письме был другой конверт с пометкой: «Прочти внимательно!»

Дорогой Александр. Твое Письмо было Милым и веселым и восхитительно Длинным и хоть однажды ты был в «Настроении»? и еще ты здоров и счастлив. Рад ли ты вернуться? Это, должно быть, великолепно, цветы и т. д. и так далее уже Расцвели. Я очень хочу приехать и увидеть тебя. Но что я могу поделать если я убегу, отец погонится за мной. Мистер Браун только что вернулся оттуда и сказал: «Там абсолютно потрясающе. Гавань — просто Картинка». Он пришел к Папе насчет автографа Маршала, который он хочет продать на аукционе Американского Красного Креста. Я спросила насчет тебя. Сказала, что ты просил меня покататься вдвоем на лодке. «О, он тебя потопит», — сказал Он. Я была разоч. Когда ты не выслал мне маленькую бисерную сумочку. Если тебе по-настоящему хочется меня видеть, Любовь найдет способ. Твою неубедительную отговорку «Денег нет» я совершенно не принимаю. Целуй руку 6 Раз. Тут есть один Портье, и он пришел 10–15 дней назад повидать мистера Брауна, и я спросила насчет тебя, и он сказал. Не буду поминать имен, но он сказал, что от нас ты уехал с женщиной на поезде, и что он сожалел. Как, ну как ты посмел. Разве такое возможно, Джордж Гамлет Александр? Зная прекрасно, что меня на том поезде не будет. Если это Так, то не смей больше мне писать или даже хотеть увидеться. Я напишу твоему Генералу и спрошу, знал ли он о таком, хотя, подумав, ты, надеюсь, имеешь Честь рассказать мне все Откровенно. Приходило ли тебе когда-нибудь в голову, как Мало ты знаешь меня, теперь вот подумай. Очень Может Быть, что та Чудесная женщина, с которой ты ехал, теперь занимает мое Место. Ты запрещаешь мне писать, говорить или навещать всех моих приятелей-Мужчин. Я должна покорно сидеть Дома, пока ты так развлекаешься в Армии???? Какие прекрасные восклицания. Полюбуйся ими, пожалуйста. Маман вечно лежит, и мадам Вандерфант тоже больна, и мои Бедные Нервы, разбросаны [так она написала], и я так устала от больных Людей. Мистер Браун едет в Омск, и, кажется, я хочу убежать с ним. Видя, как я тебе интересна и как ты меня изучаешь, я лучше уеду. Я сказала тебе однажды ну точнее 79,000 раз о своих намерениях в отношении тебя. «Много раз тебе говорила». Я даже вижу, что никогда не Слушаешь ничего, что я говорю, как с гуся вода, и ты становишься все большим эгоистом. Слова или Письма, ничто не сможет передать, как я на тебя рассержена.

Очень Разоч. тобой.

Прощай.

В своем письме, говоря о трудности вытягивания из нее ответа, я назвал ее «невозможной». И сейчас она приписала: Искренне,

Сильвия Невозможная.

PPPSSSS.

И я не Котенок.

Во внешнем конверте было другое письмо:

Александр Дорогой Князь Ангелов. Ты видишь, как я на тебя сердита, и ты должен Приготовиться к Наказанию. Это просто крошечная записка поздравить тебя с днем рождения Завтра 27-го Ты Маленькое сокровище. Сколько тебе сейчас лет? 21 Да Нет Да. И еще я пишу, чтобы сказать, как я возмущена Чертовыми Идиотами Дураками Фотографами. Мои Фотографии еще не готовы как разоч. ты будешь, Александр. Я просто расплакалась от огорчения, а Берта прямо визжала от смеха, не потому что Фотографии не получились, а при виде моего пленительного «лица».

Спасибо большущее за славные Шоколадки только я была разоч., потому что не нашла внутри замечательного Длинного письма, ничего страшного, я и так была довольна. Я знаю, ты простишь меня, Милый, насчет Фотографий. Тебе будет жалко, что я больна, и еще мой бедный Братик во Фландрии. И я так и не написала твоему дорогому Славному другу майору Скотли. Какой ужасающий я Человек. У меня славная Спаленка и еще Гостиная, тоже моя, так что я могу приглашать тебя на Чай. Как замечательно Он разговаривает сам с собой, гу. гу. ууу. Ужасно по тебе тоскую. Хочу, чтобы ты крепко сжал меня, прижал к губам, но так далеко и все же так близко. Но ты же приедешь через три месяца, Дорогой, для всех этих поцелуев, и не ссориться. Ты Слушаешь. Мне так много нужно сказать. Погода замечательная, я не очень занята, и я не флиртую надеюсь ты тоже нет, маленький Принц. В последнее время Депрессия меня мучит. Не знаю, почему. Что-то меня точно угнетает. Что это, Александр. Я могу говорить только с тобой. Ах да! У меня Славный песик по кличке Дон. Ты обязан его увидеть. Ты слушаешь. От твоего последнего письма мое сердце так безумно забилось. Милый, я так хочу тебя видеть. Александр, от твоих писем я плачу. Я просто ненавижу быть в разлуке с тобой, ведь я всегда буду… твоей.

Я тебе снова напишу, потому сейчас это ужасно с моими нервами и маман глупой. Александр, будь, будь, будь здоров и Пожалуйста, Пожалуйста, не волнуйся, я люблю тебя нежно, и я Верна, но, ох, так Одинока, не видела тебя 3 мсц и Два дня, кажется, только и увидела, надел ли ты свои шпоры??? Ты мой Красавчик. Ты так и не написал о своих выходных, правда? Славно отдохнул Да. Нет. Спасибо. Мое письмо, Александр, оно не очень интересное, так жалко. Не могу рассказать тебе ничего о пасхальных каникулах, потому что я должна была сидеть дома и слушала граммофон. Такая тоска, и погода была мерзкая, ужасная просто. Лило как из ведра, из таза и т. д. и т. п. Мне так жаль, что ты заболел, как ты ухитрился, нехороший, нехороший мальчишка, а вот я сижу тут жду и тебя. Твои шпоры и твои голубые глаза. «Целуй ручку». Да, и твой Платочек, тебе он понравился скажи. Да. Нет. Да. Да. Да. Маленький Сказочный Принц. Я тебе еще напишу на этой неделе. Одна твоя фотография исчезла из моей Комнаты. Я безуспешно искала вора. Завтра иду покупать рамку для твоего Личика. Сейчас должна ложиться, и держись подальше от «Пруда», смешной мальчишка, и не запечатывай письма, ты ужасен. Спокойной ночи. Я еще сержусь чуть-чуть; меня все против тебя предостерегают. Океаны преданной любви и долгие поцелуи. Доброй ночи, маленький Бебе. Прими всю мою Любовь и множество солнечных поцелуев. Всего хорошего, котеныш [Я не сумел разобрать, написала ли она «котеныш» или «гаденыш», и немного расстроился].

Пока.

Вечно твоя

Панси (новое имя).

Засим следовало много крестиков, больших, малых и среднего размера.